-- Пускай будет, что должно быть,-- сказал он, садясь на диван с наружным спокойствием.
-- Но я говорю тебе, что он этого не сделает! Клянусь богом, не сделает!
-- Кто? генерал?
-- Конечно; он горяч, но добр; вспыльчив, но великодушен.
-- Да пускай меня судят! Я не хочу великодушия с его стороны. Я поступил опрометчиво, написавши записку; но дело сделано.
-- Левин! -- сказал Владиславский, остановясь перед ним и как бы пораженный внезапной мыслию.-- Ты сомневаешься в генерале!.. Ужели...
-- Что ты хочешь сказать?
-- Есть тайны, которые должны оставаться тайнами и для дружбы. Я никогда не спрашивал тебя, Левин; но теперь... скажи, ужели слухи...
-- Мщение не всегда разборчиво в средствах, Владиславский.
Владиславский ходил скорыми шагами по комнате.
-- Ты писал?
-- К генералу.
-- Хочешь ли, я доставлю письмо твое?
-- Я сам увижу генерала.
-- Невозможно, ты под арестом.
-- А! что ж далее?
-- Готовицкий получил приказание идти в отставку.
-- И он сам подал записку генералу?
-- Чего же ты ждал от подлеца? Генерал позвал его к себе сегодня утром. Он был взбешен и встал на заре. Готовицкий, кажется, уже ожидал этого и вместе с просьбою об отставке подал твою записку. Генерал прочитал ее. Лицо его не изменилось; я смотрел на него пристально. "Вы исполнили вашу обязанность, г-н Готовицкий, открывши начальнику противузаконный поступок,-- сказал он,-- но вы понимаете, что после этого ни один офицер не захочет встретиться с вами". Он оборотился к нему спиною и вышел.
-- И это почти накануне отъезда моего в Петербург! и нет средства наказать этого подлеца! Но он не уйдет от меня! Что? меня пошлют в крепость, разжалуют? Но не на век же! Я отыщу его!
-- Надобно это уладить, Александр.
Между офицерами начался разговор; они советовались между собою.
Прошло несколько дней. Генерал, казалось, совсем забыл об Левине. Ученья, смотры, вечера, все шло своим порядком. Левин терял терпение. Раз утром он сидел в длинных креслах с трубкою в руках и следуя взором за голубоватою струею дыма, которая, расходясь легким облаком, неприметно исчезала в воздухе.
Мысль его была далеко; он думал о робком, неспособном перенести домашние бури характере баронессы, о средствах переговорить с генералом; собственная участь беспокоила его; вдруг его позвали к генералу.
Не равнодушно вошел он в кабинет, где привык работать каждый день, где бывал как у себя. Генерал стоял посреди комнаты, опираясь рукою на стол. Несмотря на притворное спокойствие, на лице его видны были следы душевного волнения.
-- Вы желали иметь отпуск, г-н Левин. Вот он,-- сказал генерал, подавая Левину бумагу.-- И вот еще вещи, которые я должен вам отдать. Вот ваша записка к негодяю, а это...-- прибавил он, подавая браслет.
-- Генерал! я должен...
-- Я не имею нужды ничего знать, г-н Левин. Возьмите этот браслет; я предоставлю сердцу вашему внушить вам, что вы должны делать.-- И, не дав Левину времени отвечать, он вышел в залу, где его ожидало общество офицеров.
Несколько минут стоял Левин, как пораженный громом. Генерал не оставлял ему средства оправдать баронессу. Он поступил с ним великодушно; но чего должна ожидать она? В эту минуту генерал вошел в кабинет в сопровождении многих офицеров, весело разговаривая с ними.
-- Господа,-- сказал он,-- г-н Левин изменяет нашим красавицам: он едет в Петербург. Постарайтесь, чтоб они, если можно, не заметили отсутствия любимого их дансёра. Вы сегодня же едете, г-н Левин? не правда ли? Счастливый путь, г-н поручик, счастливый путь!
СВИДАНИЕ
Минута сладкого свиданья!
И для меня настала ты!
Пушкин
Но ты и взором, и речами
Наводишь ужас на меня.
Какая тайна между нами?
Козлов
Известно, что в Петербурге сентябрь часто вознаграждает за лето, которым на севере иногда пользуются в одном воображении. Несмотря на это, обитатели островов оставляли уже веселые дачи свои, и по Неве, Фонтанке, Мойке тянулись барки, нагруженные мебелью всякого рода и представлявшие смесь предметов, кажется, дивившихся взаимному положению своему. Там цветочные горшки стояли на столах, взгроможденных на диваны; там кресла прятались под ширмами, на которых лежали тюфяки и подушки; там лавровое дерево возвышалось между картонами с шляпками, и поваренные кастрюли красной меди светились возле мраморной головки Венеры. Там на атласном табурете сидела чопорная кухарка, разговаривая с лакеем в синем сюртуке. Все это возвещало конечное запустение островов, которых временные гости, как перелетные стада диких гусей, постоянно направляющих в это время года путь свой на теплый юг, переселяются мало-помалу в город. Наталья Васильевна также оставила дачу, на которой провела все лето, и знакомые собирались к ней между обедом и вечером на так называемые les avant-soirêes в собственный дом ее на Фонтанке.
В один вечер небольшое общество собралось в кабинете ее; говорили о новом балете, о будущих балах; разговор был оживлен; вдруг доложили о приезде Левина.
Наталья Васильевна едва могла удержать радостное восклицание.
-- Ах! г-н Левин, мы совсем не рады вашему приезду,-- сказала молодая дама, сидевшая возле хозяйки.
-- Но это совсем не обязательно,-- возразил он.
-- Что же делать! Ведь вы приехали не для нас, а за баронессою. Вы хотите похитить ее у нас?
-- Очень желал бы. Кто же не эгоист на этом свете? Генерал препоручил мне отдать вам это письмо, баронесса! -- сказал он, подавая довольно большой пакет и с намерением обращая внимание на знакомую ей печать.
Наталья Васильевна поняла, но встревожилась. Для чего было Левину писать к ней?
-- Муж мой здоров, г-н Левин, не правда ли? Я только это и желаю знать; эти депеши можно прочесть и после.
Она положила пакет на этажерку. Разлука еще более украсила Наталью Васильевну в глазах Левина; никогда не находил он ее так прекрасною.
Он, казалось, по-прежнему был весел, любезен; но взоры любви дальновидны. Баронесса с беспокойством заметила скрытую грусть Левина и с нетерпением ждала минуты, когда останется с ним одна. Кто-то из гостей заметил, что пора сжалиться над хозяйкою, которая, верно, горит нетерпением узнать содержание письма. Наталья Васильевна отдохнула. Но Левин взял шляпу и откланялся.
-- Я надеялась...-- сказала Наталья Васильевна, совершенно потерявшись, но серьезный вид Левина привел ее в себя.-- Я надеюсь, что завтра мы увидимся, г-н Левин; вы должны мне подробно описать вашу провинциальную жизнь.
-- Я буду для вас дневною запискою генерала, баронесса,-- отвечал он, откланиваясь.
Она осталась одна. Рука ее затрепетала, хватаясь за пакет. Для чего он не захотел остаться? К чему эта излишняя предосторожность? Для чего пишет он? Что это все значит? О, как немного надобно, чтобы встревожить сердце, когда одна любовь убаюкивает его опасения! Никакие софизмы не заставят молчать совесть, этого верного мстителя нравов. Он засыпает, но и во сне все брюзжит потихоньку.
Знакомый браслет упал из распечатанного пакета на колени Натальи Васильевны.
РЕШИМОСТЬ
La faiblesse prend souvent des resolutions plus violentes, que l'emportement.
M-me de Genlis1
L'amant rit dans ses songes, il pleure à son rêveil.
Pythagore2
1 Отчаяние способно повелевать слабым мощнее, чем бурный гнев. M<ада>м де Жанлис (фр.).
2Влюбленный смеется в грезах; пробуждаясь, он плачет. Пифагор (фр.).
Прошло несколько дней; кабинет Натальи Васильевны освещен слабо одною лампою, которой свет, проходя чрез матовый хрустальный колпак, распространяет по комнате неверное сияние. Огонек, треща и вспыхивая по временам в камине, бросает яркие отблески на мраморные кариатиды, поддерживающие фронтон, на котором пляшут амуры с бабочками, и на золоченые мебели орехового дерева, напоминающие грубою отделкою своею век Елизаветы.
Наталья Васильевна сидела или почти лежала в высоких креслах перед столом, на котором лежало открытое письмо. Закинутая назад голова ее, бледное лицо, опущенные руки, положение всего тела показывали совершенное нравственное уничтожение. Это была обреченная жертва страдания, ожидающая последнего удара не с покорностию христианина, не с твердостию философа, но с немым отчаянием человека, не имеющего ни силы, ни воли. Вдруг лицо ее покрылось краскою. Она приподняла голову и, взяв письмо, пробежала в сотый раз окончание его.
"Что мы должны делать, Natalie? покориться ли жребию нашему и следовать совету благоразумия, или не внимая ничему, кроме любви... Милая души моей! я не смею говорить более! Да внушит тебе благородное сердце твое... Жертва велика... Я жду твоего решения".
-- Что хочет он сказать? о какой жертве?.. Должно ли отказаться от любви или от света для любви? Но вот уже четыре дня, а его нет! Я ничего не знаю о нем. Нет! он никогда не любил меня!..
Как, и этот голос, так нежно, так упоительно говоривший мне: люблю! этот голос обманывал меня?
Когда здесь, на этом самом месте я слышала слова любви, читала страсть в глазах его, и это все был обман?
Невозможно, невозможно! сердце не может так притворствовать! Ужели ничто не обличило бы обмана?.. Александр обманывал? о, нет! нет! скорее обманет жизнь! Но что же медлит он!
Покориться жребию!.. но этот жребий?.. Оскорбленный муж, раздраженный или холодно презирающий... Кто уверит его, что любовь моя чиста, невинна? Но и самая эта любовь, не есть ли она уже преступление? Как перенести упрек его, как встретить взор его?
Ужасно целый век притворствовать, обманывать человека, которого уважаешь в душе, трепетать каждую минуту, боясь, чтоб взор его не проник в тайну, долженствующую отравить жизнь его; но предстать пред ним виновною и без оправдания! переносить ежедневно упрекающий взор его, краснеть при малейшем намеке, трепетать при имени женщины, известной в свете своими слабостями, зная, что есть человек, который все, что скажут об ней, отнесет ко мне, который понимает страдания мои, что взор его ищет следов этого страдания на лице моем, что мщение его наслаждается ими. О нет, нет! Это невыносимо! Это страдания ада! О, лучше смерть...