– Потом был некромантский обряд, о котором вы знаете. Девочка совсем не походила на мою дочь. Да и сама идея мне совершенно не нравилась. Но Виллем, жених дочери, к тому моменту почти обезумел от горя. Он так стремился вернуть ее к жизни, что готов был использовать для этого любую женщину, находившуюся в замке. И девочка оказалась как нельзя кстати. Жертвовать своими слугами мне не хотелось, да и слухи были бы неизбежны. Девочка же все равно рано или поздно погибла бы. Ее попросту замучили бы в казематах тайной канцелярии. А так ее ждала безболезненная и быстрая смерть.
– Почему вы решили выдать постороннего человека за своего ребенка? – спросил Бран.
– Как вам объяснить?.. – задумчиво протянул барон, глотнув вина.
Он смотрел на бокал, которому заботливый Бран не давал опустеть. Тогда перед ним тоже стоял бокал с вином. И мысли были похожи на те, что вчера заставили принять решение сдать замок.
Барон д’Варро всерьез размышлял о самоубийстве. Решение, собственно, было уже принято. Осталось определиться со способом. Выбор был небогат. Как говорится, что боги послали. Боги милостью своей послали пузырек с ядом насыщенного пурпурного цвета, крепкую пеньковую веревку и хорошо заточенный кинжал. Перечисленные предметы лежали на широком столе, перед которым в глубокой задумчивости сидел барон.
Склянку с ядом он, недолго подержав перед глазами, любуясь глубоким драматичным оттенком, отставил в сторону. Аптекарь, воровато озираясь и жадно пересчитывая золотые (от ассигнаций отказался, бумажки в приграничье были не в чести), обещал быструю и легкую смерть врагам «вашбродия». Уснут, говорил, и не поймут, что преставились, касатики.
Барон устало потер переносицу. «Какие сны в том смертном сне приснятся, когда мы сбросим этот смертный шум». Нет, яд не годится. Яд – орудие скомпрометированных девиц и экзальтированных салонных бездельниц. Мужчине, воину такая смерть не пристала.
Веревка была хороша. И в морском деле, и для развешивания преступного элемента на крепких ветвях раскидистых дубов и вязов. О морском деле барон имел весьма смутные представления, зато лесного сброда передавить пришлось немало, пока не навел твердой рукой порядок на собственных землях, по-своему трактуя законы империи. И такая вот веревка неизменно показывала себя с наилучшей стороны: не давала осечек, да и время экономила изрядно. С той прекрасной и светлой поры, поры его шальной юности, этого добра в замковых закромах скопилось предостаточно. Да только лишать себя жизни столь подлым способом дворянину зазорно. Покойный отец не поймет, и тогда в чертогах Мары самоубийцу ждет холодный прием и всеобщее осуждение. Ронять фамильную честь и поступаться дворянской гордостью, равно как и рисковать уютным посмертием, в планы барона не входило.
Оставался единственный способ – кинжал. Верный друг, не раз спасавший ему жизнь, сейчас эту жизнь должен был отнять, причем с лекарской точностью. Тут ведь как: промахнешься на полдюйма – и месяц в койке, а потом, чего доброго, приставят охранников, чтобы не помышлял больше о всяких глупостях. Хотя кто осмелится? Кто озаботится? Не осталось больше того, кому была бы небезразлична его судьба. Кому теперь достанется все, что он приумножал годами рачительного управления? Кто будет сидеть в этом кресле, разбирая жалобы крестьян или подбивая счета? Кто станет добросовестно хранить границу от извечного и коварного врага империи – проклятого Белояра?
Это, впрочем, уже не его забота.
Барон нащупал щель между ребрами, приставил кинжал к груди, сделал глубокий вдох, протяжно выдохнул и…
Дверь распахнулась, с грохотом ударившись о стену. В кабинет ворвался взволнованный молодой мужчина. Именно мужчина – не мальчик, не юноша. Как повзрослел Виллем за эти дни! Страшные дни, связавшие их крепче, чем давняя дружба барона с отцом Виллема – графом д’Орретом, чьи владения располагались по соседству.
– Вот вы где! – воскликнул Виллем. – Наконец-то! Весь замок оббежал, пока вас нашел.
Виллем замер на миг, заметив в руках барона кинжал, а на столе склянку и веревку.
– Что это вы удумали, Гарет? Никак спятили? Нашли время! И когда? За миг до спасения Тали! Не ожидал от вас такого малодушия, право слово.
– Все бессмысленно, Виллем! Понимаете? Бессмысленно! У нас ничего не выйдет! Вы придумали какой-то вздор. Опасный, преступный вздор, а я пошел у вас на поводу. Доверился вам. Но теперь-то знаю: все бесполезно. Я потерял ее! Потерял свою девочку! Мне больше незачем, не для кого жить.
Барон в отчаянии уткнулся лицом в ладони. Беспомощно всхлипнул.
– Да вы пьяны! – Виллем брезгливо поморщился.
Оскорбительное заявление привело барона в чувство. Заставило собраться с силами.
– Трезв как стекло, – честно ответил он.
Действительно, высокий бокал оказался полон вина, но единственным его предназначением было смягчить вкус яда, если барон остановит свой выбор на самом безболезненном варианте.
– Хоть в чем-то повезло сегодня. Собирайтесь, все готово. Обряд начнется через десять минут.
– У нас ничего не выйдет, – тяжело, через силу поднимаясь, сказал барон.
– Мы хотя бы попробуем. Идемте же! Скорбеть будем позже, если не получится. Но я знаю: старик не подведет. Идемте! Уже сегодня вы сможете обнять Тали. Живую Тали! Я верю в это! И вы верьте!
Уверенность молодого мужчины передалась и барону. Придала сил. Поманила надеждой. Хоть барон и устал от пустых надежд. Сколько он надеялся, сколько верил. Клятвенным обещаниям, что поможет именно это вот лекарство, новейшая придумка, потому-то и стоит как новый экипаж вместе с четверкой лошадей. А что девочка мучается, так то вполне естественно, выздоровление, оно всегда через муки. Такова уж природа человеческая. Несовершенная. Пара недель – и полегчает, а там больная и вовсе на поправку пойдет. Кстати, можно еще зельице одно попробовать. Недешевое, как вы понимаете. Или вот обрядец, крови пустить, сперва петушиной, потом овечьей, а там и у страдалицы немного взять. Сколько их было! Лекарей, магов, жрецов, бабок-шепталок. Боги милосердные, милосердия не ведающие! Сперва Элеонор, а теперь и Тали! Но Виллем не думает сдаваться, стало быть, и ему не след.
Вместе они направились в сторону часовни Пяти богов, которая притулилась во дворе, зажатая хозяйственными постройками. Барон не страдал излишней набожностью и не требовал богопочитания от челяди и солдат. Кроме того, не считал нужным платить содержание жрецу, здраво рассудив, что аппетиты у храмовников непомерные и постоянно растущие, а деньги лучше потратить с умом, пустив их на содержание замка и освоение угодий или отдав в рост арендаторам. В итоге домашний храм использовался крайне редко, из-за чего пришел в запустение.
Ночь уже затопила замок, но в часовенке было непривычно светло. Горящие свечи занимали все свободные поверхности: ниши перед дешевыми лепными фигурками богов, две рассохшиеся от древности лавки, пол вокруг массивного каменного стола.
Барон бросил взгляд на стол для ритуальных подношений, и его затрясло. Он чувствовал мелкую противную дрожь во всем теле. Заходили ходуном заледеневшие руки. Липкий пот проступил под рубашкой. Зубы застучали бы, не сожми он крепко челюсти. Иррациональный страх охватил его, зрелого мужчину, повидавшего в своей жизни такого, что не каждый выдержит.
Пол был испещрен неизвестными барону магическими символами и письменами. Широкая меловая черта опоясывала располагавшийся на небольшом возвышении стол. Державшаяся на пузатой ножке круглая каменная шляпа стола была предназначена для даров, традиционно подносимых богам по праздникам, и при бароне ни разу не использовалась по назначению. Сейчас же, словно в насмешку, на столе недвижимо лежали человеческие тела. Тонкие девичьи тела, когда-то живые и гибкие, а сейчас застывшие. Одно – навечно. Другое – как боги рассудят.
Его девочка, его единственный ребенок, его Тали лежала в белой льняной сорочке, едва доходившей до острых коленок, от вида которых останавливалось сердце. Как же все неправильно! Ей бы сейчас лежать в самом лучшем своем платье, том, что сшито загодя ко дню рождения, ни разу не примеренном из-за жестокой болезни, отнявшей все силы, которых и так было немного в этом хрупком, почти детском теле. С цветами, заплетенными в поредевшие косы. В атласных перчатках, которые скроют страшные некротические язвы на веточках-пальчиках. В обитом шелком гробу.
Барон смотрел на свою дочь. На ее изнуренное болезнью восковое лицо с тонким носом, бескровными губами и острыми скулами, обращенное туда, откуда, по мнению жрецов, на нас взирают боги. Боги, которым плевать на девочку, сгоревшую до срока, на него, потерявшего вначале жену, а после ребенка. Боги, которые остались глухи к его мольбам.
Все, решено: когда эта безумная затея, этот кошмарный ритуал, этот затянувшийся день закончатся, а они закончатся рано или поздно, ибо таков естественный ход жизни, барон вернется в свой кабинет, приставит кинжал к груди и рука его не дрогнет. Как же он устал! Устал от безумной погони за здоровьем жены, возле окоченевшего тела которой, прогнав всех, даже Тали, просидел истуканом двое суток, пока его насильно не вывели из спальни, дабы подготовить усопшую к погребению. Затем пришел черед дочери. Он устал от поиска лучших лекарей, бравших огромные деньги, но не дававших никаких гарантий и не приносивших ни малейшего облегчения двум страдающим женщинам. Какая же мука видеть растянутую во времени агонию любимых! Видеть и не иметь возможности помочь. Он устал. Смертельно устал. И хотел лишь одного: чтобы все это прекратилось раз и навсегда. Желательно сегодня.
Рядом с дочерью лежала другая девочка. Хотя нет, не девочка, скорее уж молодая женщина. Лицо ее казалось юным и нежным, а тело изящным и легким. Вот только эти легкость и нежность были обманчивы, скрывая невероятную волю к жизни. И то, как он обошелся с ней, не давало ему покоя. Честнее было бы прирезать девушку по-тихому или повесить. Раз уж сердце неожиданно дрогнуло, и он решил проявить милосердие и не сдавать белоярскую шпионку тайной канцелярии. Да только шпионка ли она? Сколько часов провел он, наблюдая за действиям