Хосеп Мария Бокабелья-и-Вердагер в 1920 г.
Se поп е vero е bеп trovato. Если и неправда, то хорошо рассказано. Неоспоримо, что с того момента, как Гауди наняли, он пользовался полной свободой. Никто не вмешивался в его работу и не делал ему замечаний. Чем грандиознее становились его планы, тем больше это поощрялось. У членов общества перед глазами были модели готических соборов. И еще у них, как и у церкви вообще, было время.
Сначала у них были и деньги тоже. На земляных и строительных работах были заняты, по крайней мере, триста рабочих. Кстати, возможно, Саграда Фамилия избежала разрушений во время беспорядков именно потому, что обеспечивала рабочие места. Общество почитателей Иосифа поддерживало интерес к себе, устраивая шествия, празднества, а также приглашая епископов и даже кардиналов, с которыми Гауди беседовал о «Великом деле», призванном возродить достоинства готического мира, соединив их со светом и ясностью средиземноморского духа. Саграда Фамилия станет огромным хранилищем христианской памяти, где каждая колонна, каждая ниша и каждая башня будут символизировать свою догму или событие из Нового Завета; это будет «книга», вместо иллюстраций украшенная скульптурой, представляющей всю иконографию католицизма. Гауди терпеливо знакомил важных гостей со структурой здания: параболоидные арки, наклонные колонны, нарушающие принципы готики, передающие свой вес непосредственно земле, без осевой нагрузки, таким образом не нуждаясь в контрфорсах. Гауди даже свозил выставку макетов и чертежей Саграда Фамилия в Париж и показал ее на Всемирной выставке 1900 года в надежде получить денег от французских католиков. Это бьл совсем неглупый шаг: в конце концов, французы сами пережили мрачный всплеск благочестия в 1880-е и 1890-е годы. Он выразился в культе Бернадетты в Лурде и постройке Сакре-Кер на Монмартре. Но Гауди немного опоздал. Изготовление макетов, упаковка их в огромные ящики и отправка в Париж стоили тысячи песет, которые, к счастью, платил Эусеби Гюэль. Но выставка провалилась. Ни публика, ни пресса, ни даже духовенство, по крайней мере французские архитекторы точно, не проявили ни малейшего интереса к диковинке. Им это здание казалось неоправданно и смешно раздутой пещерой отшельника. Такое представление о Гауди будет держаться у французов долго: еще в 1960-х годах можно было прочесть французских критиков, не отдающих себе отчет в значительности и глубине Гауди как архитектора, отзывающихся о нем как о таможеннике Руссо от архитектуры, как об испанском кузене Фернана Шеваля, того почтальона, что, играя в черепки, создал в саду Отерив свой Пале Идеаль (идеальный дворец) из кирпича, раковин устриц, черепицы и всякого мусора, подобранного поблизости.
Гауди с епископом Рейгом и Пратом де ла Риба инспектируют церковь Саграда Фамилия
Более того, к 1910 году накал радикально-консервативного католицизма в Барселоне начал спадать. Культ Святого Семейства как средства против модернистской ереси и как иконы идеального каталонского государства угасал. Вложения уменьшались. Даже торговля медальонами и открытками благочестивого содержания сократилась. Так что рост поглощавшего деньги чудовища замедлился, оно все чаще и чаще впадало в кому, случались периоды, когда не делалось вообще ничего. Гауди, если верить Хосепу Пла, удавалось интерпретировать эти простои, достаточно длительные, чтобы деморализовать любого архитектора, как замысел Божий. «Полностью подчиняясь воле Божественного Провидения, Гауди верил, что эти задержки абсолютно нормальны и суть явления высшего порядка, того порядка, который человеческий рассудок постичь не может, в общем, что все это способствует истинному росту храма». Итак, время подумать и спланировать у Гауди было, новой концепции дали сформироваться и развиться. После Каса Мила у Гауди не было другой работы, кроме парка Гюэль, где он и жил в доме, известном теперь как Музей Гауди, с больным отцом и племянницей Росой. Сначала умер отец, потом Роса. Раз в неделю приходили монахини-кармелитки — прибрать в доме. Он стал распродавать имущество, пуская деньги на строительство Саграда Фамилия. Начал с фамильного дома в поселке Риудомс. Он давно перестал ходить в театр и в кофейни; теперь отказался от ресторанов и питался хлебом и овощами. Перешел на диету более строгую, чем та вегетарианская, которой он придерживался раньше. Эту он вычитал в трудах немецкого священника по имени Кнейпп. Лицо Гауди, когда-то румяное, стало бледным от въевшейся гипсовой пыли и долгих часов за чертежной доской. Он подолгу не стригся и не брился, иногда с большой неохотой позволял монахине подравнивать себе волосы. На седьмом десятке Гауди, обладавший крепкой крестьянской статью, так высох, что брюки поношенных костюмов болтались на нем.
Церковь Саграда Фамилия в 1906 г. и козы перед ней
Его духовный наставник, Торрас-и-Багес, умер в 1916 году; через два года умер Эусеби Гюэль и был похоронен с большой пышностью. После его смерти Гауди было больше не с кем поговорить, кроме своих рабочих и нескольких более молодых коллег. Он все глубже погружался в иконографические фантазии, в структурные изыскания, в религиозные размышления. Ничего не осталось у него в жизни, кроме искупительного храма. Он неустанно просил на него денег. Он стучался в двери домов на улицах. С благодарностью принимал и пять песет, и одну. Но от богатых ждал большего. Архитектор Марторель, вспоминает Пла, однажды видел, как Гауди обрабатывает перспективного дарителя.
— Принесите эту жертву! — с убежденностью произнес он, уставившись на богача взглядом на тысячу песет.
— С удовольствием, — ответил собеседник. — Это никакая и не жертва.
— Тогда дайте мне столько, сколько нужно, чтобы это стало жертвой, — нашелся Гауди. — Благотворительность, не достигающая высот жертвенности, не благотворительность, а просто тщеславие.
Совсем не удивительно, что люди из приличного общества обычно переходили на другую сторону улицы, завидев гениального сумасшедшего.
В первой четверти столетия, которая совпала с последней третью жизни Гауди, искупительный храм Святого Семейства строился так медленно, что Гауди успел увидеть только один из его фасадов, фасад Рождества. И лишь одна из башен этого фасада, башня Св. Варнавы, была завершена при его жизни, ее увенчали флероном в январе 1926 года. Скульптуры фасада Рождества продолжали изготавливать и устанавливать, огромное количество: от пастухов, поклоняющихся Святой Деве, и растений, встречающихся в Святой Земле, до фигуры анархиста, готового бросить бомбу. К 1920 году каталонцам, людям по природе своей практичным и далеким от всякой мистики, по сути, лавочникам, надоело каждый день видеть этот бесконечно строящийся скучный храм. Пусть церковь и платит за него! Но церковь не намерена была платить. По-прежнему вся ответственность лежала на Обществе поклонников Иосифа. Их журнал «Эль Пропагадор» продолжал выходить, жалкий в своем упрямом стремлении добыть деньги. Каталония, занимавшая нейтральную позицию в Первой мировой войне, располагавшая деньгами, упивавшаяся «золотой лихорадкой» поставок сукна на мундиры, продовольствия и других предметов первой необходимости для воюющих, могла бы оплачивать строительство церкви, но не видела в том необходимости.
Культурная жизнь города изменилась. Романтический каталонизм и экстравагантность «ар нуво» уходили; вместо них появилось тяготение к классической средиземноморской образности, которое приверженцы называли ноусентизмом — подчеркивая связь этого течения с ^ХХ столетием. Так итальянское слово quattrocento означает «ХV столетие». Сигналом к такой перемене послужил дидактический роман Эужени д'Орса (1881–1954), написанная под псевдонимом Шениус и опубликованная в 1912 году «Твердо стоящая на ногах». Тереса, главная героиня, — крестьянка-пророчица, выразительница идеи seny. Она стоит за все, что есть в Каталонии классического и незабываемого, средиземноморского. Сальвадор Дали заявлял, что д'Орс писал ее с его няни в Кадакесе. «Я пришла не для того, чтобы установить новый закон, — говорит она рассказчику, — но для того, чтобы восстановить старый. Я несу вам не революцию, но преемственность. Твой народ, Шениус, сегодня погряз во зле. Долгие столетия рабства искоренили древние добродетели. Порча и разложение проникли в искусство, а это ведет к еще худшим бедам. Разъяренные люди хотят анархии. Архитектуру лихорадит, художники отворачиваются от гармонии… но все это пыль и зола… это пройдет, и скоро».
Художник-график Хавьер Ногес-и-Касас (1873–1941) выгравировал изображение «Твердо стоящей на ногах». Она высокая, как дерево, таинственная и вдохновенная в своей шали и окружена мельтешащими вокруг и осыпающими ее проклятьями карликами — капиталистами, анархистами, карикатурными евреями. В общем, это каталонское все, осаждаемое всем прочим.
Почвеннический образ, созданный д'Орсом, имел параллели в Европе. Ноусентизм был ранней формой общего ухода от модернистской фрагментарности, назревавшего во Франции и Италии после Первой мировой войны; он лишь предшествовал конфликту. Ноусентизм мог победить модернизм, поскольку обещал отдых не только от элитарности архитектуры и оформительского искусства «ар нуво», но и от ауры декаданса, которая бесповоротно приклеилась к ним к 1914 году. И к 1920 году модернизм уже казался стилем отжившего мертвого мира. Если вам хотелось ностальгировать по чему-нибудь, особенно после Первой мировой войны, это должно было быть нечто по-настоящему древнее, пришедшее из незапамятных времен, а не труп искусства, только что вышедшего из моды. Воскресить классический деревенский порядок средиземноморского побережья, мир до современности, мир георгик Лукреция и Вергилия — вот что теперь считалось целительным. Тогда проявится то, что сближает европейские страны, а не то, что их разъединяет. «Настоящий патриот любит свою страну, — писал д'Орс в одном из своих многочисленных эссе, которые он отдавал в 1906–1920 годах в газету Прата де ла Риба «Ла Веу де Ка-талунья», — но еще больше он любит ее границы».