Есть и другие столь же необыкновенные взгляды. Возникает оптический эффект сумасшествия, когда смотришь на изображение серафима под (теперь уже стершимися) Святой Девой и Младенцем на фреске XII века из апсиды в церкви Санта-Мария д’Анеу. Серафимы (один из высших ангельских чинов) шестикрылы, и в Апокалипсисе Иоанн Богослов упоминает, что на их крыльях есть глаза. Так что художник, верный священному тексту, снабдил серафима в общей сложности тремя дюжинами глаз — тридцать на крыльях, два на голове, и еще два — для ровного счета — на ладонях. На одной из арок церкви Св. Климента — изображение пасхального Агнца, такого, каким он описан в Апокалипсисе, — не с семью рогами, что, возможно, вызвало бы недоверие зрителя, но с семью глазами: четыре с одной стороны и три с другой. Он не слишком похож на агнца, но, с другой стороны, и каталонский лев романского периода, символизирующий евангелиста Марка, напоминает скорее медведя, чем льва. Можно предположить, что ни один испанский художник XI или XII века никогда не видел льва, так же как и дракона или демона — разве что во сне. А вот медведи в Пиренеях водились, страшные, косматые, с острыми когтями и клыками, и они вполне подходили на роль дикого зверя. С другой стороны художник в Тауле весьма реалистично изобразил хорошо знакомое ему животное — собаку: пес своим заостренным языком зализывает раны несчастного Лазаря.
Медведь вместо льва святого Марка на апсиде церкви Санта-Мария д'Ансу. Фреска. ХII век
Фрески, скульптура и архитектурные детали этих ранних пиренейских церквей, как мы убедимся позже, служили неиссякаемым источником вдохновения для каталонских архитекторов XIX века, таких как Пуиг-и-Кадафалк, Доменек-и-Монтанер и, конечно, Антони Гауди. Перевезенные в Барселону фрески произвели сильное впечатление и на более поздних каталонских художников, особенно на Жоана Миро, которому случалось подолгу бродить по музею каталонского искусства. Вглядевшись в детали этих фресок, вы поймете почему. На одной стене Давид убивает Голиафа. Гигант одет в подобие кольчуги и похож на огромного червяка. Он как бы плывет в воздухе. Рука его странно торчит — этакий отдельный, очень непропорциональный плавник, часть тела, живущая своей жизнью. Понимаешь, что где-то ты это уже видел. Конечно: это руки и ноги, лишенные тел, которые в ХХ веке писал автор «Монтре», разрозненные фрагменты человеческого тела, заполняющие пространство картины. Миро всегда нравилось метафорическое, мифическое, сказочное. И наконец, есть общие черты более формального свойства. Четкие жесткие контуры, характерные для каталонской живописи романского периода, плоские декларативные формы на чистом фоне, значительная удаленность изображений друг от друга, подчеркивающая плоскость пространства между ними, — все это в духе Миро. Хотя, разумеется, правильнее сказать, что это Миро работал в стиле романской живописи. Кстати, брата Гифре Волосатого тоже звали Миро, а Жоана Миро очень привлекали волосы.
Средневековые потомки Гифре, графы Барселонские, правили отчасти по «контракту», отчасти по праву сильного. Свободолюбие и воинственность каталонских крестьян Темных веков, упорно сопротивлявшихся приказам как иноземных завоевателей, так и местных властей, укоренились в каталонском характере еще в Х веке, став источником не только известной вражды тех времен, но и всего последующего противостояния Каталонии и Кастилии. Феодализм в средневековой Каталонии основывался на здоровой заботе о выполнении прав и обязанностей знати, священнослужителей, крестьян, бюргеров и работников. Именно при феодализме каталонцы сформировались как единая нация. Каталония стала понимать себя как единицу, отдельную от Испании — от кастильской абсолютной монархии и от остальных провинций. Подобных государств и подобных правительств в Испании не было. Феодальные структуры в соседнем Арагоне были очень слабыми; а на юге, все еще находившемся под властью сарацин, их, естественно, просто не существовало. Каталония по своему политическому устройству была родственна скорее странам, лежавшим по ту сторону Пиренеев, государственному устройству Прованса и Бургундии. Феодализм с его идеей корпоративной лояльности и верой в переговоры — ключевое слово здесь «договор» — мог трансформироваться в каталонском мире непосредственно в современный капитализм. То, что произошло в Каталонии, напоминало переход Японии от феодального самурайского общества к фабричному капитализму. Каталония была единственной частью Испании, где такое имело место. Подобно Франции и Германии, она сумела индустриализироваться, не утратив местных особенностей. Так что можно сказать, что корни индустриальной Каталонии XIX века — в ее средневековой политической системе.
Полное отвоевание Каталонии у арабов и первая стадия территориальной экспансии заняли около ста лет — с 850 по 950 год; на развитие феодальной системы ушло еще приблизительно сто лет, 950-1150 года, а укреплялась эта система в установившихся границах с 1050 по 1150 год. Так что добрые двести лет сословию рыцарей, чье превосходство служило основой всей культурной жизни, и правительству не надо было вести сколько-нибудь значительных войн. Кроме усмирения отдельных непокорных крестьян и улаживания земельных конфликтов местного значения со знатью нескольких долин, каталонским рыцарям нечего было делать. Неудивительно, что очень многие из них превратились в высокомерных трутней, занятых препирательствами из-за привилегий и пышными турнирами. Страдая от провинциальной скуки, они развлекались, слушая бренчание трубадуров на лютнях. Озабоченность соблюдением кодекса рыцарской чести заслоняла от них тот факт, что феодализм в Каталонии развивается не очень-то благородно: налоги лишали последнего гроша намертво прикрепленных к земле крестьян. Тех, кто не платил, подвергали зверским наказаниям.
Привилегии феодалов означали, по сути дела, рабство для крестьянства, которое к концу Х столетия составляло три четверти {цифры, естественно, очень неточны) населения Каталонии. Большинство этих людей были мелкими свободными землевладельцами. Их участки могли быть крошечными, но они имели на них твердые права, защищенные законом и обычаями. Когда в XI веке у землевладельцев отобрали землю, либо заставив ее продать, либо отняв силой, они из независимых фермеров превратились в крепостных или в лучшем случае в арендаторов — сборщиков урожая. Они растили пшеницу, оливки и виноград, пасли стада, а потом отдавали часть дохода {обычно половину) хозяину земли, а также платили всякие дополнительные налоги. Потоки денег, которые текли к знати, давали ей возможность покупать новые земли и приобретать новых арендаторов.
С римских и визиготских времен остались законы, согласно которым знать обладала финансовой и военной властью (mandamen/um), а также правом судить и наказывать (districtum). Поскольку закон был на ее стороне, она беззастенчиво пользовалась закрепленным правом на вымогательство. И крестьяне ничего не могли с этим поделать. В дни Гифре Волосатого и его ближайших преемников крестьянство было главной опорой армии, и крестьяне постоянно держали дома оружие. Это означало, что землевладельцу лучше было оставаться в хороших отношениях с крестьянами, чтобы иметь возможность при необходимости мобилизовать вооруженных людей. Но методы ведения войны изменились, и теперь большое значение для эффективности военных действий приобрела лошадь — животное, держать которое простой фермер не мог себе позволить. Слово «шевалье», рыцарь, дворянин, происходит от французского cheval. Толпа крестьян, размахивающих садовыми ножами, не устояла бы против кавалерии. Лишь немногие — богатая знать — могли позволить себе держать боевого коня и экипаж, для выезда. Человек в седле стал хозяином положения. В этом изменившемся обществе разница между конными и пешими очень скоро стала решать все.
К XII веку noblesa[24] в Каталонии,_$ак и во Франции, уже выстроила развернутую иерархию. На вершине ее находились старые патрицианские семьи и роды чуть помоложе — графы и виконты, обладатели огромных поместий и многочисленных замков. За ними шли владельцы замков не столь благородного происхождения (они известны как varvassors), а за теми — просто рыцари. В обмен на военную службу и пунктуальность в сборе налогов с крестьян эти мелкие дворяне получали от своих более знатных покровителей то, что называлось словом feu — свою порцию дохода от земель.
Теоретически жадность noblesa castral[25] как-то сдерживалась властью графов Барселонских. Но стабилизирующее влияние последних резко пошло на убыль в начале XI века и так и не восстановилось. Когда в 1017 году умер граф Рамон Борель, титул перешел к его сыну, Беренгеру Рамону I, которому в ту пору было всего лишь пятнадцать лет. Шесть лет его мать Эрмессенда правила за него, а когда наследник наконец воссел на трон, то в управлении землевладельцами каталонской глубинки он преуспел ничуть не больше, чем его мать. Когда в 1035 году он умер, власть в Каталонии поделили два его сына (одному достались северные земли, другому — Таррагона), и только в 1049 году старший сын стал Рамоном Беренгером I и полностью взял бразды правления в Каталонии в свои руки.
За тридцать лет образовался вакуум, в котором ни королевский дом, ни городская аристократия не могли значительно влиять на noblesa castral, не говоря уже о том, чтобы предотвратить ее хищническое отношение к крестьянам.
Более того, землевладельцы стали применять насильственные меры и к церкви — к монастырям, зависимым от дохода от земли и потому державших сторону земледельцев. Знать опустошала церковные земли, нападала на монастыри, нарушала право на неприкосновенность, которое имели в церкви беглые крестьяне. Иногда несчастных зарубали прямо на глазах у монахов, у самого алтаря со Святыми Дарами. Каталонские священники, следуя примеру умного и образованного аббата Олибы из Риполя (971-1046), отвечали на это своим оружием — анафемой и отлучением от церкви. В 1027 году на конклаве в Руссильоне Олиба установил