ы в вопросах любви, как купец, обсуждающий сделку. Стефания, придворная дама, сообщает резонерствующей юной принцессе несколько житейских истин:
Господь одарил женщин такой натурой, что, понимай нас мужчины, у них было бы гораздо меньше трудностей с тем, чтобы заставить нас делать то, что им нужно. Все мы обладаем тремя врожденными свойствами. У меня самой они есть, и я легко распознаю их в других: во-первых, мы жадные; во-вторых, любим сладкое; в третьих, мы похотливы… Когда замужняя женщина влюбляется, она всегда выбирает мужчину, который хуже ее мужа, хотя каждая женщина рождается со словом «целомудрие», написанным на лбу золотыми буквами.
Позже Марторель прямо говорит: дни куртуазной любви сочтены; что касается любви телесной, XV век — новый век с новыми правилами. Принцесса попросила Ипполита, пажа Тиранта, дать его господину три волоска с ее головы — подарок, который в прежние, более идеалистические времена привел бы влюбленного в восторг. Ипполит разочаровывает ее: «Пусть меня накажет Бог, — восклицает он, — если я приму их, пока вы мне не скажете, что означает, что их именно три, а не четыре, десять или двадцать. Нет, правда, моя госпожа! Не думает ли ваше высочество, что сейчас прежние времена, когда изящно ухаживали, и дама, которая благоволила поклоннику, могла подарить ему надушенный букет или волосок-другой со своей головы и он считал себя счастливцем? Нет, госпожа, нет. Это время прошло. Мне очень хорошо известно, чего хочет мой господин Тирант: он желает увидеть вас в постели либо обнаженной, либо в ночной сорочке, и если постель не будет надушена, он не слишком расстроится».
Не только Данте, но и Петрарка, Боккаччо и другие итальянские гуманисты были переведены на каталанский рано, и их с жадностью прочли. В Барселоне они стали образцами жанра и оказали огромное влияние на стихосложение XV века. Величайшим поэтом-гуманистом, писавшим исключительно на каталанском, последним из трубадуров, первым из «современных» был Аусиас Марч (1397–1459).
Марч родился в Гандии, городе в Валенсии, около 1397 года, в знатной семье. Отец, Пер Марч (1338?-1413), был довольно известным поэтом, автором таких религиозных стихов, как «Al punt C'om Naix, Сошеп;а de Morir» («Родившись, человек сразу начинает умирать»).
Едва родишься, начинаешь умирать.
И, умирая, вырастаешь по пути.
И ты не в силах перестать идти
Во сне и за едой — идешь за пядью пядь.
Пока с годами жизнь в тебе не догорит,
Ты движешься вперед к намеченной черте,
В болезни ли, в любви, в богатстве, в нищете…
Но дальше ходу нет, но дальше путь закрыт.
Вряд ли стоит удивляться, что при таких взглядах отца Аусиаса Марча тоже занимали мысли о смерти и о Боге. Но если он и писал что-то в юности, это утеряно. Подобно Жорди де Сант-Жорди, Марч в молодости был рыцарем и сражался за Альфонсо IV на Сицилии, Корсике и в других областях Средиземноморья. Но жить при дворе Альфонсо в Неаполе он не стал, а вместо этого вернулся в Испанию, там отвечал за королевскую соколиную охоту в Альбуфейре и в 1437 году женился на сестре Жоано Мартореля. Через два года она умерла, и в 1443 году Марч женился на Жоане Скорна, которая умерла через год. Хоть Марч и излил свое горе в «Cants de Mort» («Песнях смерти»), главным источником его вдохновения — или, по крайней мере, адресатом стихов — была безымянная замужняя женщина. Согласно строго соблюдаемым в том веке правилам, трубадур никогда не называл имени объекта преклонения, особенно если дама была замужем. Поэтому мы никогда не узнаем, кто была та, кого Марч называл llir entre cards (лилия среди чертополоха) и plena de seny (исполненная мудрости), но она стала столь же ярким персонажем поздней готики, что и неизвестная дама с единорогом в музее Клюни[28].
Марч часто бывал настроен философически, и его «Cant Espiritual» («Духовная песнь») — один из шедевров религиозной европейской поэзии. Эта традиция в Испании восходит к святому Хуану де ла Крус, а в Англии — к лирике Донна и далее, вплоть до Джерарда Мэнли Хопкинса. Поэт трепещет при мысли о потере Бога, верит в Него, но признается, что боится Его больше, чем любит. «Терзай мое сердце, Триединый Бог!» Донна подготовлено страдальческим обращением к Богу в «Cant Espiritual», где Марч размышляет, не свободная ли воля, данная ему Господом, мешает его союзу с божественным:
Без Тебя ни один человек не станет достоин,
Дай мне руку или за волосы меня тащи.
Мне самому не подать Тебе руки —
Значит, силой тяни меня.
Я хочу идти за Тобой, видеть Твой лик.
Я не знаю сам, почему не послушен Тебе.
Не потому ль, что свободна воля моя?
Не она ли теперь мешает мне?
Краткость и точность у Марча сочетаются с пристальным интересом к расплывчатости, множественности человеческого «я», и это — главное его отличие от других поэтов-трубадуров. Он знал, что поэтическое «я» — категория непостоянная.
Мне, такому, каков я есть, сладкое горьким
кажется иногда, —
Столь неустойчив, изменчив мой вкус!
Иногда мое сердце — сталь, иногда плоть, иногда вода.
Я — всего лишь тот, кто себя называет Аусиас Марч.
«Современность» Марча — отчасти в смешении умственного с неожиданно разговорным. «Из черной муки не получится белое тесто / и уставший осел не побежит». Воспоминания о любви «растут в моем сердце, / будто гложет ее хищный зверь». Но самобытность его еще и в том, что каталонские поэты XIX века признали за байронизм Марча. Он воспринимает себя как странника на этой Земле, как поэта-романтика, оторвавшегося от поздней средневековой схоластики и не находящего себе места. «Где отдохнуть моей мысли? — пишет он. — На чем успокоиться моей воле?» Нигде не найти ему покоя, ибо странника гонят по свету вина и любовь.
Нет, я не придворный,
Которого господин
Во дворце согреет лютой зимой,
Знойным летом в прохладном саду освежит.
Я не тот, кому все равно,
Благороден или бесчестен его сеньор.
Я не тот, кто понял, что не дано
Ему преуспеть ни в чем другом.
Как может не быть презренным тот,
Кто растерял все хорошее, что имел?
Он прекрасно видит, если не слеп,
Что выше подняться не хватит сил.
Что ему делать, если нет у него ничего,
Кроме тоски по тому, что давно ушло?
Если в собственный он угодил капкан,
Никто на свете не в силах ему помочь.
Я — тот, кто в годину суровых бурь,
Когда все уютно греются у очага,
Идет сквозь снег и холодный дождь
Босой, с непокрытою головой…
В средневековый период Барселона росла и развивалась быстро. Римские стены были уже стары для кипящего муравейника, которым стал этот город. И Жауме I начал строить новые, чтобы защитить город, который возник благодаря его прорыву в Средиземноморье.
Строительство новых стен было большим начинанием и заняло более ста лет. Первая «очередь», времен Жауме 1, огородила главные районы Барселоны: приходы Манн-Пер, Мерсе и Рибера. Стена шла от побережья в глубь материка, вдоль северного берега грязного ручейка под названием Ка-галлель (позднее здесь пролег бульвар Рамблас) до того места, где теперь Пласа де Каталуния. Потом сворачивала на север, следуя нынешней Ронда де Сант-Пер, пересекала грязную Мердансу (течение которой несколько повернули и которую переименовали в Рек Комтал, или Графский ручей), а затем вновь поворачивала к морю. Новая стена огораживала территорию, в двадцать раз большую, чем в римские времена, и именно эта часть стала средневековым городом — Готическим кварталом, как его назвали позднее. Во второй половине XIV века, Пер Ш Церемонный решил достроить еще одну стену. Она начиналась в порту, на южной стороне доков Драссанес, жизненно важной для города верфи, и ограничивала территорию между Рамблас и Параллель. Этот сектор позже стал известен как Раваль — Предместье. Во времена Пера Ill это было не предместье, а сельскохозяйственный район. Новую стену строили чтобы защитить запас продовольствия города во время, например, осады, от мародеров, которые могли бы потравить посевы. В результате стена Пера III получилась огромной и очень дорогой, что-то вроде садового забора, — она сходилась со стеной Жауме I на Пласа де Каталуния. От стены Жауме I не осталось ничего, а от стены Пера III кое-что все-таки сохранилось в Драссанес — Стена Богоматери (Muralla de Santa Madrona) с ее массивной зубчатой смотровой башней.
Пласа де Каталуния
Сегодня, несмотря на столетия порчи и разрушения, Готический квартал Барселоны все еще может похвастаться самым большим в Испании количеством зданий XIII–XV веков, не уступая даже Венеции, где таких строений больше, чем где-либо в Европе. Они очень разные: приходские церкви, городские дома, правительственные здания, цеховые, промышленные здания и, разумеется, кафедральный собор.
Строительный бум стал самой настоящей манией. Он, по крайней мере какое-то время, шел вразрез с реальной экономической ситуацией. Пер Ш был холериком, на войне неукротимым, а в мирное время склонным к роскоши и утонченному придворному этикету. Он терпеть не мог призывов к умеренности и хотел, чтобы город был под стать его правлению. Он написал об этом в одном из своих стихов:
Достойнее всего, я думаю,
построить город, великий и прекрасный,
или храбро сражаться с врагами
с копьем и щитом в руках,
или возносить молитвы в церкви.
И если я сделаю это, упрекнуть меня будет не в чем
Ни рыцарям, ни другим достойным людям,
Помышляющим о благородных свершениях.
Король создал прецедент: такой же градостроительный бум случался в Барселоне еще дважды — в конце XIX века при образовании Эйшапмле и перед Олимпийскими играми 1992 года (всплеск строительства и реставрационных работ). Разве что средневековое безумие цвело на фоне социальных бедствий — сначала голод, потом Черная смерть.