Мы видим, как сапожник берет кожу, растягивает ее, смазывает, размягчает. Потом мы видим, как он режет ее и сшивает. И я, Господи, внутренним зрением вижу, как Твоя кожа растягивалась на Кресте и омывалась кровью и водой, и рвалась, и была раздираема на куски. И не было никого, кто бы уврачевал и залечил Твои раны.
Вторая причина — та, что каждый цех имел связи с церковью, которая, и неслучайно, являлась главным заказчиком — из-за церковных ритуалов и культа святых покровителей. В музее города, помимо другого цехового имущества, хранятся бюсты святых Абдо и Сенена, а также фрагмент кости первого в роскошной раке из золота и хрусталя. Эти святые были покровителями цеха hortelanos, или «огородников». Знамена, мессы, шествия, обеты — все служило укреплению преданности каждого цеха своему святому и, следовательно, усилению чувства корпоративного единства. Святой Петр, конечно же, покровительствовал рыбакам. Кожевенники существовали под эгидой святого Иоанна Крестителя, который носил овечью шкуру. Укротители зверей и объездчики лошадей пользовались покровительством святого Антония, приручившего дикого медведя. Святая Евлалия, покровительница города, по сути дела, сама его и выстроила: каменотесы и каменщики находились в ее ведении, покровительство ее распространялось и на изготовителей жерновов для камня. Сам Иисус Христос, накормивший толпу двумя рыбами, присматривал за коптильщиками сельди. Врачи, хирурги, цирюльники «подчинялись» святым Косме и Дамиану. Законники имели целую армию небесных защитников: Ив, Раймон де Пеньяфорт, Андрей Авильский и Мадонна де ла Мерсе.
Самым важных из всех святых считался Илия. Он покровительствовал mestres d’obra negra, «мастерам черной работы» — кузнецам. Кузнецы очень гордились своим ремеслом, и не напрасно: все остальные ремесленники зависели от выкованных ими инструментов, не говоря уже о государстве и рыцарстве. «Per les lletres un noi de baves; / per picar ferro, un home amb barbes» («Для чтения и письма — хнычущий мальчишка, для работы с железом — бородатый мужчина»). Кузнечное ремесло ассоциировалось с истоками Каталонии. Кузница и церковь — ее символы. А уж пиренейские деревни точно были сделаны из железа.
Прощай, Риполь,
Между двумя ручьями:
Половина жителей — возчики,
Половина кует гвозди.
Илия был средневековым Джоном Генри[29], разъезжал на стальной колеснице, и его святость была метафорой его рабочего призвания. С ним произошла вполне естественная эволюция: «Святой Илия. когда был мал, был ребенком; в юности подмастерьем, потом — кузнецом, а когда возмужал — стал святым».
Традиция работы по металлу — в основе каталонской культуры. Во-первых, железо — все эти ключи, замки, задвижки, дверные петли, оружие — было символом извечного каталонского интереса к приобретению, хранению и защите. Барселона не являлась крупным центром обработки драгоценных металлов. Ее златокузнецы и серебряных дел мастера, хотя и умели создавать прекрасные, тончайшие изделия, никогда не достигали высот своих коллег в Италии, Англии, Франции (хотя в конце XIX века это отставание исчезло). Но нигде в Европе искусство создания выразительнейших произведений из кованого и сплавленного металла не поднималось на такую высоту, как в Барселоне XIVXIX веков. Кто посмотрит старую коллекцию металла в музее Фредерика Маре или удивительную коллекцию изделий, от железных подставок для дров и до рукоятей мечей и драконов с покрытыми шипами хвостами, собранную художником-модернистом Сантьяго Русиньолем в конце XIX века и выставленную в его частном музее в Ситжесе, тот поймет, как фантастически разнообразны формы ремесла и мастерства, если сама жизнь способствует их развитию, или, по крайней мере, не мешает. Видна истинная сущность материала: его податливость, упругость, вес, сила. Каталонские кузнецы творили за века до Хулио Гонсалеса, воспитанного в их традициях, привнесшего технологию сплава в формалистическую скульптуру, разработавшего в начале ХХ века синтаксис конструктивизма.
За исключением кузнечного дела, все важнейшие занятия Барселоны были связаны с морем, с морской сущностью этого города. И следы этого сохранились в Драссанесе, на древних городских верфях, где теперь помещается Морской музей, замечательный как самим зданием, так и его содержимым. Это место у начала Рамблас дает ясное представление о том, как Барселона в последние пятьсот лет осваивала свою часть береговой линии. В XIV веке, когда верфи только что построили, стапели, с которых сходили готовые суда, стояли прямо в воде. Сегодня бывшие доки Драссанес окружены сушей и отстоят на сто ярдов от кромки воды.
Это самая совершенная верфь и, возможно, самое интересное индустриальное сооружение, сохранившееся со Средних веков, шедевр гражданского строительства. Строительство барселонских верфей начал в XIII веке Пер II Великий, а закончил (по крайней мере, в основном) примерно в 1378 году архитектор по имени Арнау Ферре, работавший для сына Пера II, Пера III Церемонного. Это были так называемые «Новые верфи», которые сменили старые и меньшие по размеру, построенные еще арабами примерно на том же месте. Для строительства большого судна нужно обширное закрытое пространство, и в Драссанес это учли: тут-множество длинных параллельных отсеков, огороженных кирпичными стенами с черепичными крышами, поддерживаемыми диафрагмальными арками. На каталонском побережье имелись и другие судовые верфи, в Сант-Фелиу-де Гишольс, Матаро, Бланесе и Аренис дель Мар, но ни одна из них не имела такого масштаба. Именно здесь, в этих строгих, плоских и внушительных интерьерах строились самые крупные суда в Средиземноморье. Копия одного из них, capitana, то есть флагмана, на котором дон Хуан Австрийский в 1571 году привел христиан к победе над турками при Лепанто, занимает целый отсек, верхняя палуба его почти задевает крышу. Это сверкающий барочный военный корабль, инкрустированный золотом и красным лаком, длиной 195 футов, водоизмещением 237 тонн, с пятьюдесятью восемью веслами, толстыми, как телеграфные столбы (каждое рассчитано на десятерых рабов).
Вокруг флагмана группируются суда помельче, «рабочие лошадки» каталонских прибрежных вод. Целая стая jabegas, или «шебек», расположилась под его вытянутым носом, а в других отсеках — семья рыболовецких судов, главные из которых, как повелось с XVI века, — llaut («яхта»). Llaut — широкое судно с треугольным парусом и наклонной мачтой, придающей ему некую неуклюжую целеустремленность. Кузены яхты, не превышающие двадцати футов в длину, а некоторые — не длиннее пятнадцати футов, — это драггеры, траулеры, дневные рыболовы.
Еще есть гребные шлюпки: от самой маленькой — hot (ялик) до тяжелой тридцатифутовой xavega, на которой гребли восемь человек и которая использовалась для вытягивания сетей. Она раскрашена в красный, белый и зеленый цвета, а борозды на ее планширах образовались от трения сетей.
Эти основные виды водного транспорта несли все тяготы каталонской морской жизни. Они служили скромным фоном открытиям и завоеваниям, которые символизирует бронзовая фигура Колумба напротив Драссанес. «Es necesario navegar, — дерзко заявляет выбитая надпись, — по es necesario vivir»: «Нужно плавать, а не жить». Храбрость выходящих в море — нерушимый компонент традиционного каталонского имиджа, вдохновлявший писателей на длинные дифирамбы. Жоан Амадее в своем огромном собрании каталонского фольклора писал:
В моряке есть благородство и высота, которые вызывают к нему живейшую симпатию. Чтобы заработать на хлеб насущный, моряку приходится каждодневно подвергать свою жизнь опасности. Куда бы ни направлялся, он бросается в бездонную пропасть, отдается на волю стихий, которые могут быть к нему благосклонны, а могут и разгневаться. Ступая на палубу своего судна, моряк никогда не уверен в том, что ему суждено сойти обратно на берег. Эта постоянная игра с жизнью и смертью придает ему величие, ставящее его выше всех окружающих.
Ни один судовладелец, разумеется, не станет оспаривать этого мудрого суждения.
Сейчас средиземноморская рыбная ловля — жалкие остатки прежней роскоши. Прежде она была бесконечно разнообразна. Никогда никто уже не увидит зрелища, радовавшего глаз Жоана Сальвадора-и-Риеры, хрониста начала XVIII столетия, написавшего первый трактат о каталонской рыбной ловле: кружево (другого слова не подберешь) многоячеистых сетей в сотни ярдов длиной, придавленных ко дну камнями и поддерживаемых на поверхности бакенами из пробки с прикрепленными к ним сосновыми ветвями — целые палисадники, целые комнаты в море. Туда заходили косяки тунца, попадали в пенный водоворот, и стены «комнат» вдруг сближались, и это означало, что наступил matanca, «час убийства». Тунец почти вывелся в каталонском море, как и красные кораллы, за которые давали такую высокую цену в Средние века (они непременно присутствуют в качестве атрибутов Святой Девы на многих испанских алтарях). Кораллы искали вслепую, забрасывая деревянное ныряло на пятьдесят футов ниже рыболовецких судов, его «КЛюв» застревал в трещинах подводных скал и выковыривал драгоценные веточки кораллов, которые помещали в специальную сеть. Изобретение в ХХ веке водолазного снаряжения вывело эти приспособления из употребления, а кораллы попросту исчезли. Но многие другие приспособления сохранились с XIX века и даже с более ранних времен: замысловатого плетения, колоколообразной или цилиндрической формы верши для омаров, кошельковые неводы и даже palangres, донные ярусы с сотнями «крючков на поводках». Рыбная ловля — очень консервативное ремесло, а рыбаки — самые консервативные из рабочих. Изобретение пластмассы, электроники, мощных лебедок, подвесных двигателей не изменило технологию настолько, чтобы сделать ее неузнаваемой, например для рыбака XV–XVI веков. Неизменно не только снаряжение, но и обычаи, приметы и суеверия самих рыбаков.