титуции и права», отменял прежние названия, которые ревниво сохранялись со Средних веков; и все это каталонские патриоты после 1830 года то и дело поминали в порыве агрессивной ностальгии.
«Новый план» предполагал новую налоговую систему — кадастр. Патиньо знал, что прижимистые каталонцы, которые и ломаного гроша не дадут даже на нужды собственного государства, не то что в казну завоевателей, примут это в штыки. Веками каталонцы судились через кортесы, и, как отмечал Патиньо, «ничто не вызывало у них такой ненависти, как налоги, которыми их облагала королевская власть». К тому же не так легко было выяснить истинные доходы: каталонцы всегда стремились казаться беднее, чем есть на самом деле, в то время как в Мадриде вели себя совсем наоборот.
Итак, Патиньо обложил местных данью. Всякая частная собственность в Каталонии облагалась 10-процентным налогом. Рабочие должны были выплачивать 8,5 процентов своего заработка, при этом количество рабочих дней в год исчислялось для крестьян и наемных работников ста дням, а для ремесленников — ста восемьюдесятью. Только священники, знать, дети до четырнадцати лет и люди после шестидесяти налогов не платили. Если ты медлил с выплатой, тебя могли навестить люди с оружием в руках. Один налогоплательщик, Франсеск Доблет, жаловался, что со своей фермы вынужден отдавать сто фунтов (lliures) за десять месяцев, «а есть крестьянские фермы в округе, которые отдают 300 фунтов в год. Говорят, вся провинция платит 15 000 дублонов в день. Не знаю, откуда берутся все эти деньги… Пусть Господь сжалится над нами, а иначе я не знаю, что может случиться».
«Новый план» выдвинул также довольно неэффективную программу подавления местного населения в области культуры. Основной мишенью стал каталанский язык. Патиньо прекрасно понимал, что язык — ключ к патриотическим чувствам. «Каталонцы испытывают глубочайшую любовь к своей стране, столь избыточную, что она лишает их здравого смысла, и говорят только на своем родном языке». Язык для каталонца — знак отдельности, непохожести, поэтому каталанский должен быть полностью вытеснен кастильским. И тогда, надеялись составители плана, свободолюбие увянет и умрет.
Чтобы быть уверенным, что у будущей элиты Каталонии не будет независимой интеллектуальной жизни, Филипп V издал в мае 1717 года указ о закрытии всех каталонских университетов. Вместо них он открыл университет в Сервере, мелком городке с населением примерно две тысячи человек, на полпути от Мадрида к Барселоне. Город не имел даже библиотеки. Но в нем были расквартированы войска Бервика, и чтобы поощрить новое учебное заведение, правительство выделило крупную сумму. Серверу стали весьма оптимистично стали называть Бурбонскими Афинами. Университет просуществовал сто двадцать пять лет и закрылся в 1842 году, став жертвой воинствующего испанского либерализма. В период своего зловещего расцвета, который продлился до изгнания Карлосом Ш иезуитов из Испании в 1767 году, университетом в Сервере управляла инквизиция и орден Сердца Иисусова. Лекции читали по-латыни и по-кастильски. Строго следили за тем, чтобы студенты не заразились какой-нибудь ересью, и обучали их по скучным программам, не имевшим никакого отношения к реальной жизни. Здешний медицинский факультет, возможно, дольше всех остальных в Европе запрещал вскрытие трупов, и обучение на нем ограничивалось в основном чтением Галена, «отца медицины», умершего в 199 году н. э. Неудивительно, что университет Серверы не стяжал научной славы. Он запомнился разве что обращением ректора к Фердинанду VII, свидетельствующим об упадке науки в Испании: «Минуй нас эта опасная мания — думать». А острословы утверждали, что колокола в Сервере вызванивали припев: «Tots Ьо som de botiflers, / La сатрапа tambe ho es» — «Мы все предатели, даже колокол».
Однако ни разрушение каталонских университетов, ни общий запрет на публикации на каталанском (которые никогда не были особенно многочисленными) не помешали этому языку уцелеть. До XVIII века во многих европейских университетах обучали на латыни, а в Коллегии Корделлеса в Барселоне по крайней мере на целое столетие иезуиты утвердили превосходство кастильского как языка науки над каталанским.
Как литературный язык, язык официальных публичных выступлений, каталанский, казалось, умер. Но, за редкими исключениями, написанное по-каталански «высоким штилем» и без того уже было нежизнеспособно: напыщенный, ненатуральный слог, цветистые фразы, не имеющие никакого отношения к живой речи. В XVIII веке каталонцы издевались над священниками, читавшими проповеди на кастильском, и над нуворишами, которые говорили на нем со всеми, за исключением слуг, так как считали, что это более стильно. Академическая среда была столь обособленной, что оказывала весьма небольшое влияние на широкие массы, и большинство каталонцев, как и большинство жителей Испании XVIII века вообще, не умели ни читать, ни писать. То, что происходило в литературных кругах, заботило их не больше, чем сейчас парня с улицы заботит Жак Деррида. Эти люди продолжали говорить на родном наречии. Они всю жизнь говорили по-каталански, и никакой указ не смог бы этого изменить. Всему в их жизни существовали названия на каталанском. Ритм, синтаксис, звучание, обороты каталанского — все выжило. И Мадрид ничего не мог с этим поделать. Каталанский сохранился, и не как окаменелость, а как живая речь, пока писатели-романтики XIX века вновь не вернули этот язык в литературу.
Все тот же Франсеск Доблет заметил кое-что еще, кроме налогов. У всех соседей, имевших на участках дубы, их срубили солдаты Бервика. Стучали топоры, волы тянули дубовые бревна по неровным дорогам в Барселону. Пронесся слух: оккупационная армия строит в Барселоне огромную крепость, в которой и обоснуется навсегда.
Слухи оказались правдой. Большая часть налогов пошла не в Мадрид, а на строительство Ciutadella, крепости Сьютаделлла, спроектированной голландским военным инженером по имени Проспер Вербум. Опоясывающая ее стена была закончена в 1728 году, а казармы, склады и арсеналы — чуть позже. Это сооружение полтора столетия оставалось ненавистным символом кастильского правления. Его построили за пять лет, а разрушить оказалось так трудно, будто строили лет двадЦать. Огромный пятигранник с бастионом в каждом из пяти углов, общей площадью в 150 акров, доминировал над портом и городом. Армия Филиппа V могла укрыться за хмурыми стенами и разнести Барселону в щепы из тяжелых орудий. Их ядра летели до самого Монтжуика, до дальней стороны гавани, и могли поразить любую цель в городе. К 1842 году военные укрепления Барселоны занимали площадь не меньшую, чем ее гражданские строения. Город превратился в один огромный форт.
Чтобы построить Сьютаделла, оккупационная армия уничтожила почти весь старый приморский квартал Рибера. Монастыри, больницы и около 1200 домов разрушили без всякой компенсации их владельцам. В конце 1880-х годов, когда крепость наконец снесли, чтобы устроить на этом месте общественный парк, поэт-священник Жасинт Вердагер, оглядываясь на дни унижений, писал:
Обрызганный кровью, рыча, словно дикий зверь,
Король спускается в знаменитый квартал Рибера
Во главе своих гренадеров:
«Бросьте мечи, возьмитесь за мотыги и плуги, —
говорит он, — выкорчуйте эти старые дома, логова бандитов».
Вокруг большие поместья,
Монастыри, школы, приюты,
Церкви и больницы.
Лачуги сравняли с землей, и вот
Самый счастливый квартал Барселоны стерт,
Словно надпись на песке.
Как после отлива, ни следа не осталось
От этих камней, от костей возлюбленного города.
Строят крепость,
Ненавистную Сьютаделла,
Возникшую, словно лишай,
На прекрасном лице Барселоны.
Цитадель Барселоны и ее внешние бастионы. Построено в 1715–1720 гг.
Разрушение Риберы крепко засело в народной памяти. Казалось, Барселона съежилась в тени символа абсолютной монархии Бурбонов, зажатая между крепостью и фортом на вершине Монтжуика. Форт тоже расширили и перестроили. Популярные песни, разумеется, сохранили постоянное зловещее присутствие крепости в жизни горожан:
Я видел, я видел, я видел,
Там, в Сьютаделла,
Как тело повешенного моталось
На покосившейся виселице, А отец еще дал мне в ухо,
Чтобы я запомнил эту картину,
Чтобы стал из страха
Ему хорошим сыном и наследником.
Стена перед западным фасадом, укрепленная бастионами и параллельная рву, делала зигзаг, огибала город с севера, потом снова тянулась на юг, к порту, и подходила к морю в Драссанес. Цель этого огромного военно-инженерного проекта — заключить Барселону в жесткий каменный корсет, не допускавший никакого дальнейшего гражданского строительства. Стены Филиппа V немедленно стали самой ужасной проблемой Барселоны, их ненавидели так же, как и саму Сьютаделла. Это была каталонская Бастилия. Возможно, до возведения Берлинской стены ни одно другое строение ни в одном европейском городе не вызывало такой ненависти у жителей. В XIX веке эти стены осложняли любой градостроительный проект, потому что привносили в любое решение дополнительный политический смысл. Вы за демократию или за военных? Республиканец или кар-лист? За церковь или за государство? За каталонскую независимость или за мадридский централизм? За привилегии или за бесплатные коммунальные услуги? Мы поймем по тому, как вы относитесь к ненавистным стенам. Сепаратисты в 1840-х и 1850-х годах эксплуатировали образ поруганного короной, церковью и армией города не меньше, чем идею свободы писать и публиковаться по-каталански. Такие настроения сильно повлияли на план нового города, когда были разрушены стены старого.
Вербум, архитектор Сьютаделла, задумал еще одно изменение в облике Барселоны, более мирное на сей раз, да и просуществовало это новшество подольше. Речь об участке севернее порта, известном как Барселонета, «маленькая Барселона». Изначально туда планировалось переселить некоторых жителей квартала Рибера, сделавшихся бездомными, но переселение началось только в 1753 году, на целое поколение позже. Вербум начертил первый план в 1715 году, его работу доделал другой военный инженер, Хуан Мартин Серменьо. Строительство Барселонеты и последовавшее за ним создание улицы Рамблас ознаменовали собой начало современного этапа городского планирования.