Мечта о социализме, а в конце концов, об анархизме зародилась в политической жизни Каталонии в 1840-е годы и все более крепла. Благодаря своему влиянию на архитектора Ильдефонса Серда, как мы увидим, она оказала большое влияние на развитие города. Ее подкрепила еще более широко распространившаяся одержимость — снести стены Бурбонов, ненавистные muralles, чтобы город мог расти. Либералы хотели их разрушения во имя справедливости и гигиены. Патриотически настроенные деловые люди — во имя Каталонии и недвижимости. В 1840 году либеральный Ажунтамент созвал собрание с такой повесткой: «Какие преимущества может извлечь Барселона, в особенности ее промышленность, из разрушения стен, окружающих город?» Все возможные преимущества, заключили собравшиеся, — здоровье, процветание, самоуважение. Но назначенные короной власти не так-то легко было расшевелить. Для них легкая на подъем и склонная к бунту Барселона все еще оставалась гарнизоном, и стены были важны для поддержания порядка. Разрушение казалось делом столь отдаленным, что Монлау в своем «Эль Вапор» убеждал граждан Барселоны голосовать ногами — то есть уезжать из города и жить где-нибудь в другом месте, например в Грасии. А бюрократы пусть остаются в Старом городе и задыхаются там. «Но те, кто живет трудом, своим ремеслом, трудящаяся, созидающая Барселона, может и должна дышать воздухом свободы и независимости. Так что — вперед, в сельскую местность, искать Новую Барселону».
Простор требовался не только людям, но и машинам. Тут выбора не было. Город, заключенный внутри стен, стал тесен. В 1846 году Ажунтамент издал закон, запрещающий строительство новых фабрик на территории, ограниченной muralles. Но к тому времени промышленность уже захватила три района вне Барселоны: Сантс на древней римской дороге к югу от Льобрегата и Сант-Андреу и Сант-Марти де Провенсальс — на севере. Логика производства диктовала необходимость передвижения ткацких фабрик туда, где красили и сушили ткани, то есть на prats d'indianes. Ни в Сантс, ни в Сант-Марти не было сильного муниципального управления и вообще ничего, что препятствовало бы правилам зонирования. Но зато здесь было много воды, причем рядом с рабочей силой и сырьем. Вода — жизненно необходимый ингредиент в текстильном производстве. Сельскохозяйственная ценность этих земель была ничтожна. Оба района находились поблизости от моря, и очень скоро туда провели железную дорогу. К 1860 году на когда-то пустынных полях Сант-Марти поселились десять тысяч рабочих (цифра эта вырастет до тридцати пяти тысяч к 1888 году). Сантс, крупнейший из трех промышленных центров, образовался очень рано. Он был присоединен к Барселоне, вернее, поглощен ею в 1839 году.
Памятный канделябр. отлитый из снарядов. упавших на Палау Виррейна во время бомбардировки
Естественно, строительство фабрик ослабляло и вытесняло мануфактуры. Во всяком случае, в текстильной промышленности это было именно так. Немного оставалось в Барселоне «хороших семей», главы которых не были бы крупными промышленниками. Эти люди контролировали банковское дело, производство, недвижимость в Каталонии. Арнус, Бонаплата, Батльо, Клаве, Феррер, Жирона, Гюэль, Жункаделла, Монтадас, Понс, Пуиг, Рикарт, Тинторе — все они полностью или частично обязаны своими состояниями «королю-хлопку».
Разумеется, текстильная промышленность развивалась неравномерно. Бывали трудные времена — например, 1830-е годы из-за карлистской войны. Очень повредили ей партизанские рейды ультраконсерваторов за стены города. Бывали времена и похуже, в 1862–1865 годах, когда внезапная нехватка сырья, вызванная американской гражданской войной, ввергла каталонскую текстильную промышленность в кризис.
Так что хлопковых магнатов Барселоны постоянно мучила неуверенность. Так как в остальной Испании не было промышленной буржуазии, сравнимой с каталонской, каталонские предприниматели не имели союзников в Мадриде. При всех своих богатствах они обладали меньшим влиянием на национальном рынке, чем можно предположить. Их воспринимали как лоббистов и просителей, старающихся повлиять на правительство, сосредоточенное преимущественно на банковских интересах и аграрных проблемах, и обратить его внимание на промышленность. Каталонцы были озабочены тем, чтобы защитить каталонскую промышленность от либеральных идей свободной торговли — lliurecanuisme, если называть этот страшный призрак каталонским именем.
Куда могла сбывать Каталония свой текстиль? В основном в Испанию и ее колонии. Остальной европейский рынок был захвачен Англией и Францией. Но к 1850-м годам испанский рынок пребывал в состоянии застоя, и при том, что Британская империя расширялась, колониальный рынок сократился до Кубы, Антильских островов и Филиппин, «надежды и будущего» каталонской промышленности. Если бы крупные текстильные нации прочно обосновались на испанском рынке, если бы власти, защищавшие местные мануфактуры, не берегли стены так, как берегли разве что голландцы свои дамбы, Каталонию ждал бы экономический крах. Этот факт лежал на поверхности, этой опасности рабочие боялись не меньше, чем владельцы фабрик, если не больше. Угроза открытия рынка для английского импорта сразу же вызвала в Барселоне возмущения против генерала Эспартеро в 1843 году. Каталонские рабочие немедленно взбунтовались, едва почуяв угрозу своей занятости.
Каталонские промышленники, при всей влиятельности на местах, робели, когда дело доходило до открытой конфронтации с Мадридом. Они боялись потерять деньги. А свое влияние они берегли только для сохранения протекционизма. И пусть они вели войну, будучи обречены на поражение, — они тем не менее сумели затянуть ее на десятилетия. Протекционизм в 1825 году стал государственной политикой. Это случилось при Фердинанде VII. Его министр финансов ввел тарифный закон, чтобы создать режим наибольшего благоприятствования испанской экономике, обескровленной недавней потерей больших южноамериканских колоний и вторжением «Ста тысяч сыновей Людовика Благочестивого». Под закон подпадали не меньше 657 запрещенных товаров. Это было слишком даже для каталонских протекционистов, но в 1841 году Мадрид издал более мягкий тарифный закон, сократив число запретных пунктов до 83. Этот акт свидетельствовал о вере либералов в свободную торговлю, пришпоренной визитом в Мадрид английского пророка свободного рынка Ричарда Кобдена.
Почувствовав, откуда дует ветер, каталонцы сплотились и организовали в 1848 году Индустриальный институт — своеобразный протекционистский комитет. Его возглавил Жоан Гюэль, могущественный хозяин компании, которая в конце концов стала называться «Maquinista Terrestre» («Наземные машины»). Начинание было не слишком удачным. Тарифный закон 1849 года сократил число запрещенных объектов до четырнадцати, хотя Гюэлю и его коллегам по Индустриальному институту и удавалось сохранять пошлины на иностранные товары, «удерживая позиции» следующие двадцать лет, пока «славная революция» 1868 года не принесла полного триумфа свободной торговле. Триумф ощущался до 1874 года, то есть до реставрации монархии. Но при всем этом о пренебрежительном отношении Мадрида к каталонским промышленникам говорит хотя бы тот факт, что «Maquinista Terrestre» Гюэля, которая к тому времени стала крупнейшим в Испании предприятием по сборке машин и специализировалась на подвижном составе, не получала от государства контрактов на железнодорожные вагоны вплоть до 1882 года.
Ни в какой другой части Испании так не защищали протекционизм — вне Каталонии было просто нечего особенно защищать, — и борьба за тарифы оказалась неразрывно связанной с вопросами о каталонских правах в целом. Протекционизм и каталонизм воспринимались в Каталонии и за ее пределами как одно и то же. В Мадриде сторонники свободной торговли высмеивали «провинциальность» каталонцев. В Барселоне за покрытыми снежно-белыми скатертями банкетными столами в муниципалитете местные промышленники поносили «вялость и бездеятельность» остальной Испании. Вопрос тарифов становился самым важным экономическим фактором каталонской политики последней трети XIX столетия. У среднего класса Каталонии утвердился свой, особенный образ мыслей. Те, кто, казалось бы, должен проявлять склонность к интернационализму, становились яростными и даже бешеными проповедниками всего местного, провинциального, традиционного, свободного от иностранных влияний в культуре (безотносительно к промышленности и машинам) и приобретали сентиментальную склонность к патриархальным ценностям старой Каталонии, которые их собственная промышленная практика и уничтожала.
Патриотически настроенный средний класс, сознающий свою экономическую силу и укорененный, обязательно захочет как-то выразить себя. Если его язык отличается от языка политической власти, он будет стремиться узаконить свой язык. Вот почему в основном борьба за каталанский язык приобрела в XIX веке такое большое значение и почему вопрос о его легитимности вышел за тесные рамки литературы в более широкие политические сферы. В Каталонии язык и политика переплетены и неразделимы.
Этот процесс, безусловно, компенсировался новыми идеями, хлынувшими в Испанию пятьдесят лет спустя. Автократия Бурбонов и инквизиция преграждали им путь, но были не в силах перекрыть этот поток из Северной Европы, особенно в Барселону, столь близкую к Франции. Каталанский язык снова стал объектом культурного интереса в конце XVIII века. Кастильские ilustrados, просвещенные, не видели смысла в подавлении местного языка, образованные каталонцы тянулись к нему, чтобы продемонстрировать симпатию к народу и утвердить свои права на независимость и культурные традиции.
Серьезным влиянием пользовался каталонский политик и историк Антони де Капмани-и-Монпалау, чей главный, труд «Исторические воспоминания», полное название — «Исторические воспоминания о судостроении, торговле, искусстве древнего города Барселона», опубликованный в нескольких томах между 1779 и 1792 годами, считается шедевром каталонской исторической литературы XVIII века. Именно с Капмани начались последовательные попытки каталонцев рассматривать свою культуру как отдельную и уникальную. Парадокс же состоял в том, что для того, чтобы наладить контакт с широкой образованной аудиторией, Капмани приходилось писать по-испански, а не по-каталански.