После 1814 года историки и филологи много говорили об обновлении языка. Обостренный бедами и страданиями полуострова в целом, местный патриотизм шел рука об руку с общеиспанским. Наиболее громогласным из филологов 1820-х годов был Хосеп Пау Бальот. Он утверждал, что каталанский вовсе не является, как привычно настаивали кастильцы, лишь местным диалектом. Скорее, это «придворный язык, на нем многие годы говорили во дворцах, его очень ценили Жауме I и арагонские короли». При этом по-каталански люди говорили дома, на рынке, в церкви. Этот язык «заслуживает наивысшего уважения, и мы воздаем ему хвалу за его плавность, мягкость, ясность, изящество, разнообразие и богатство». Бальот уверял, что каталанский сумеет передать любую тонкость, любой оборот, любой намек. «Если образованные люди… станут культивировать его и писать на нем… они тем самым будут оттачивать и полировать его до тех пор, пока все не увидят, какие чудеса он может творить. Я не сомневаюсь, что он возродится к жизни; он сравняется и даже превзойдет другие языки». Но все это Бальот тоже писал по-кастильски. Понимая, что возможности его ограничены, он сам называл себя «точильным камнем, который не режет, а лишь затачивает другие инструменты».
Чтобы вернуть себе прежние достоинство и независимость, каталанский нуждался не в филологах и историках, а в поэтах — «непризнанных законодателях», которые снова вдохнули бы в него жизнь. И таковые появились. Возможно, благодарные каталонцы переоценили их литературные достоинства (такое сейчас случается с большинством великих национальных поэтов, если их имена вписываются в пантеон, а биографии соответствуют национальным устремлениям). Так или иначе, к концу 1830-х годов они были увенчаны лаврами и фригийским колпаком — и Карлес Арибау, и Жоакин Рубио-и-Орс. Было много споров об интеллектуальном спектре каталонского Возрождения, о том, чем оно отличалось от других форм европейского романтизма, что оно значило. Но ученые никогда не расходились во мнениях насчет символического произведения искусства, с которого это движение, как бы узко мы его ни понимали, началось.
Это случилось 24 августа 1833 года. Барселонское литературно-политическое еженедельное издание «Эль Вапор» поместило на своих страницах оду «Родина», написанную по-каталански Бонавентурой Карлесом Арибау-и-Фариольсом (1798–1862). Романтический поэт Арибау принадлежал к среднему классу, родился тридцать пять лет назад в Барселоне. В 1820-х годах он начал издавать оказавшийся недолговечным еженедельный печатный орган «Эль Эуро-пео», ориентированный, как свидетельствовало название, на романтизм, волна которого прокатилась по литературе Франции, Германии и Англии. Арибау воображал себя этаким Шатобрианом или Байроном, призывающим países catalanos восстановить свои древние права. В свободное от грез время он служил в Мадриде, был финансистом и оттачивал литературное мастерство, сочиняя длинные дидактические стихи в похвалу свободной торговли — не слишком популярная у местных литераторов тема.
Его воспитатель и учитель, Гаспар де Ремиса (17841847), тоже каталонец, разбогател на контрабанде продовольствия во время наполеоновских войн, а после 1814 года вложил капитал в железную дорогу. Поскольку транспорт в Испании был очень плох — худший в Европе, — Ремиса процветал. Ему еще не было сорока, а он уже имел собственный банк в Барселоне. В 1826 году Ремиса стал секретарем Государственного казначейства в Мадриде. Он опекал и всячески пестовал Арибау. К 1840-м годам начала налаживаться экономическая и бюрократическая карьера Арибау. Он принял на себя ответственность за казначейство, а потом за монетный двор, шахты и земли. Вся эта часть карьеры Арибау забыта, как забыт вклад Уоллеса Стивенса в страховое дело[32]. Арибау вспоминают за одно стихотворение, написанное в молодости и посвященное Гаспару де Ремиса. Но, может быть, полезно помнить, что «Родина», как и все культурное движение, которое за ней последовало, зародилась в атмосфере плюшевой мебели с кисточками и подкрепленных золотом банковских счетов победившей каталонской буржуазии. Движение Renaixenja («Возрождение») носилось с древними крестьянскими традициями, фольклором, народным языком, но ни в коем случае не было рабочим движением. Оно пришло из верхов новой Каталонии, из промышленных и банковских кругов. В этом отношении оно не отличалось от французского романтизма: отец Виктора Гюго был генералом, Альфонса де Ламартина — землевладельцем, Альфреда де Мюссе — правительственным чиновником высокого ранга, Альфреда де Виньи — роялистом и рантье.
Бонавентура Карлес Арибау-и-Фариольс
Ода Арибау начинается с долгого описания, размытого снимка, ностальгического обращения к горному массиву Монсени:
Прощайте, холмы, прощайте навсегда,
О, зубчатые горы там, в моей родной стране,
Горы, выступающие из облаков,
Голубые в вечном своем покое.
Прощай, старый Монсени, словно часовой
На крепостном валу, укутанный в туман,
Следящий через пропасть за могилой иудея,
За рыбацкой лодкой с Майорки в огромном море.
Эта гора — символ Каталонии, ландшафт, символизирующий дом и семью: «Когда-то я знал твой гордый лик, как знал лица своих родителей; голоса твоих стремительных потоков — как голос матери или плач сына. Но оторванный от вас в годину преследований, я не чувствую вас, как в лучшие времена. Я подобен дереву, пересаженному в другую почву, дереву, чьи плоды теряют свой вкус, а цветы — запах». В Мадриде банкир изнывает, изображает из себя узника. (Надо помнить, что в Мадриде Арибау удерживал только бизнес.) «Что мне моя жизнь, если злая доля увела меня к башням Кастилии, если мои уши не слышат больше песен трубадуров, пробуждающих в груди множество воспоминаний?» Именно язык, 1а lengua llemosina[33], создает это чувство принадлежности, каталонское самосознание. Из мадридской «ссылки» голубой хребет Монсени кажется миражом, но язык — по-прежнему настоящий.
Позвольте мне говорить на языке этих мудрецов,
На языке сильных людей, которые служили королям,
Защищали свои права, мстили за оскорбления.
Берегитесь неблагодарных, которые в чужой стране
Выговаривают слова родного языка без слез,
Тех, кто думает о своих корнях без острой тоски
И не снимает со священной стены лиру своих отцов!
Этот поток патриотических образов в следующие полвека наводнил произведения каталонских писателей. Идеализируемое феодальное прошлое, утраченные силы; мудрость, погребенная, как меч под камнем, в каталонской истории; очаг и лира предков, которую надо снять со стены, — все это родной язык. Язык для Арибау — среда, в которой преломляется национальный опыт. Только на каталанском может он думать.
Свой первый детский крик я издал на каталанском.
Тогда я сосал сладкое молоко своей матери.
Каждый день я молюсь Богу по-каталански,
И каждую ночь во сне слышу каталонские песни.
Оставшись один, я разговариваю со своей душой,
И она говорит по-каталански, она не знает другого языка.
И губы мои не лгут, они не умеют лгать на этом языке.
И слова поднимаются из самой груди.
Арибау дал каталонизму его символический cri de Coeur, крик души, а Жоакин Рубио-и-Орс (1818–1899) подхватил его и вооружился им для лингвистического крестового похода. В 1841 году он опубликовал небольшой сборник стихотворений под названием «Lo Gayter de Llobregat» («Волынщик ил Льобрегата»). Эта книга и стала первым манифестом каталонского Возрождения, не столько благодаря самим стихам (ни одно из стихотворений не стяжало славы оды Арибау), сколько благодаря предисловию Рубио.
В нем он страстно призывает к возрождению «нашего древнего, мелодичного и богатого языка, который, к стыду нашему, гибнет и стирается изо дня в день», как языка литературного. Возможно, тратить время на стихи среди ужасов карлистской войны выглядело «экстравагантным, абсурдным анахронизмом». Возможно, поэт был просто-напросто эскапистом, «бессердечным предателем, матросом, который, спасшись от шторма, поет на скале, пока его братья борются с волнами и исчезают в пучине». Как бы то ни было, Рубио писал, что надо сделать усилие, потому что будущее Каталонии зависит от осознания ею своего прошлого. А язык — ниточка между прошлым и будущим.
Рубио называет длинный ряд поэтов, от Гильома Аквитанского до «скромного Арибау», — иные безымянны или забыты, иные покрыли себя славой, но все они принесли себя в дар языку, «этому огромному и священному памятнику прошлых веков; о нем, словно о мексиканских пирамидах, для которых каждый приносил свой камень, можно сказать: "Все строили их, но никто не поставил на них своего клейма”».
Трудно ли писать стихи на языке, «грамматика которого едва определена»? Без сомнения. Но можно ли «нашу прошлую славу и подвиги наших предков перевести на испанский»? Кто, положа руку на сердце, осмелится сказать, что испанский — верный инструмент для сугубо каталонской мелодии? Всем этим риторическим вопросам Рубио противопоставил другие: неужели каталанский — столь подлый и скудный язык, что не стоит изучения? Разумеется, нет. Каталонские хроники не менее богаты и разнообразны, чем у других народов. У нас «огромная галерея трубадуров, отцов современной народной поэзии», и их сочинения когда-то повлияли на всю Европу, на томившегося от любви Петрарку, на «ужасного» Данте. Говоря о том, как век с четвертью назад Бурбоны завоевали Барселону, Рубио напоминает своим читателям:
Наши предки сражались… защищая свои древние права, проливали реки крови, обагрили ею стены, площади и церкви этого города, чтобы передать своим внукам закон и язык, которые оставили им их родители. Прошло так мало времени, а потомки забыли не только их жертву, но и их самих. Эти неблагодарные стыдятся говорить по-каталански, словно преступники, которых застигли на месте преступления.