редприятия, и этот примитивный инстинкт дорого им обошелся. Так же обстояло дело и с железными дорогами. Первая пассажирская линия во Франции вступила в строй в 1828 году, а первую каталонскую (и испанскую, кстати), длиной в восемнадцать миль, от Барселоны до Матаро, пришлось ждать до 1848 года. К тому времени во Франции было уже 1140 миль путей. Железную дорогу из Барселоны в Сарагосу провели в 1861 году, в Жерону — в 1862-м, в Таррагону — в 1865-м, в Валенсию — в 1867 году, но ни одна из них не доходила до французской границы (менее чем в ста милях) вплоть до 1878 года. К тому времени железная дорога уже десять лет как связывала Тихоокеанское и Атлантическое побережья Америки.
Тем не менее после 1850 года каталонская промышленность стала развиваться очень бурно. Явными признаками роста были распространение долгосрочного кредита через новые банки и растущие как грибы акционерные общества. Первые из них образовались в Барселоне в 1840 году. К 1849 году было зарегистрировано еще восемь, к 1852 году — еще шесть. Для экономики, сосредоточенной на мелком семейном бизнесе, их абстрактность и анонимность были внушающими опасение новшествами. Потом случился взрыв: между 1853 и 1857 годами возникли тридцать две новые компании. Появились банки, которые специализировались на долгосрочном кредите промышленным предприятиям. Первый из них, Барселонский банк, основанный Мануэлем Жирона-и-Аграфелем, возник в 1844 году. Каталонцы не любили слияний и поглощений. Идеалом считался крупный семейный бизнес все по тому же образцу casa pairal. Но иногда, когда затраты становились слишком велики для одного клана, семьи объединяли усилия. Так возникла мощная металлообрабатывающая и машиностроительная фирма «Maquinista Terrestre i Marítima», основанная в 1855 году Жоаном Гюэлем через слияние нескольких барселонских металлообрабатывающих фабрик и привлечения множества мелких инвесторов.
Этот промышленный рост иногда кажется более значительным, чем было на самом деле. Ни одна каталонская фабрика не могла произвести ткацкий или прядильный станок или локомотив, способный соперничать с английским привозным. Бум с акциями железнодорожных компаний, сотрясавший биржу в 1860-е годы (более половины общей суммы вложений, 416 миллионов песет, в 1866 году пошло на биржевые спекуляции с железнодорожными акциями), быстро сошел на нет. В 1856 году треть всего «тяжелого металла» Испании выплавлялась в Каталонии, но выход составлял всего-навсего 3 процента от общекаталонского промышленного продукта. В конце XIX столетия каталонские металлургические заводы давали четверть всего испанского продукта, но это была капля в море по сравнению с продукцией таких гигантов, как Рур или Мидленд. Более того, это было очень немного по сравнению с количеством остальной продукции, производимой в Каталонии.
Карикатура М. Тешеро. Каталонца завлекают в ловушку «национальной независимости». 1842 г.
Ведущей отраслью считалась текстильная промышленность. Каталония к середине столетия была четвертым в мире производителем товаров из хлопка после Англии, Франции и Соединенных Штатов. Производство тканей — прядение, ткачество, окраска — было в значительной степени механизировано, и выход составлял 61 процент от общего промышленного продукта Каталонии. Подобно новым идеям, новые технологии тоже доходили за Пиренеи с некоторым опозданием, но нехватка рабочей силы, вызванная наполеоновскими воинами, поставила текстильную промышленность перед выбором: механизироваться или погибнуть. Каталонские промышленные агенты добрались до севера Англии, чтобы подсмотреть, что можно позаимствовать на заводах Мидленда. Некоторые фирмы закупали оборудование в Англии ввиду отсутствия такового в Испании. К 1831 году в Барселоне уже было пятьсот прядильных станков кромптоновского образца с шестьюдесятью тысячами шпинделей. Первая selfactina, или «ткацкий станок» (такое странное название машина получила, потому что английский производитель подал заявку на автоматический, self-acting, станок), была привезена в Барселону в 1832 году Хосепом Бонаплатой (?-1839), который провел в Англии несколько лет, изучая использование паровой тяги. Станок прибыл в Каталонию через пятьдесят лет после того, как подобные ему вошли в употребление в Англии. В нем использовались одновременно пятьсот валиков, а в более поздних моделях — тысяча одновременно. Эксплуатируемая одним или двумя рабочими, эта машина могла вырабатывать тысячи ярдов ткани в день. К 1861 году в Каталонии насчитывалось 9695 таких станков, а в фирме «Бонаплата, Вилагерут и Руль» работали семьсот рабочих и имелась собственная мастерская для усовершенствований и ремонта. Таким образом, текстильная промышленность положила начало развитию второй по значимости каталонской отрасли — машиностроения. К концу 1840-х годов в число крупных барселонских компаний по производству хлопчатобумажных и шелковых тканей входили: «Ла Фабриль Игуаладина» (1847), фирма братьев Мунтадас, «Эспанья индустриаль» (1847), «Гюэль, Рами и К» (1848), братья Батльо (1849) и «Ла Фабриль Альгодонера». В 1862 паровые двигатели каталонской текстильной промышленности давали 35 процентов общей паровой энергии Испании. Хлопок являлся основной статьей каталонского экспорта. Его выработка с 3750 тонн в 1834 году выросла до 22 000 тонн в 1860 году.
На 1860-1870-е годы пришлась не только консолидация каталонского среднего класса, но и формирование каталонского пролетариата. И какие бы трудности ни испытывал средний класс, жизнь рабочего была несравненно труднее.
У барселонских рабочих не было своего хрониста, который бы описал их жизнь, как описал Энгельс жизнь рабочих Манчестера. Но некоторые свидетельства оставили три человека: Жауме Саларич, врач, который был весьма озабочен здоровьем рабочих; Рамон Симо-и-Бадиа, рабочий-самоучка из Сантс, пробившийся в политику; и Ильдефонс Серда, инженер, который проектировал Эйшампле. Ужасная картина складывается из их свидетельств. Открывается обратная сторона успехов «героического» каталонского капитализма, который, борясь с иностранными конкурентами, не позаботился о том, чтобы создать своим рабочим хотя бы подобие достойной жизни.
У барселонского рабочего на протяжении всего XIX века не было других перспектив, кроме однообразной, грубой, тяжелой жизни. Наметились демографические перемены: например, чем больше машин становили на заводах, тем чаще использовался женский и детский труд, поскольку для обслуживания станков не требовалась физическая сила, а платить женщинам и детям можно было гораздо меньше. Статистические данные менялись, но подлый расчет, нажива на нищете — это оставалось неизменным. Рабочие были в буквальном смысле «наемными рабами», получавшими скудное пропитание от системы, которая полностью разрушала их жизнь.
Они ютились на чердаках и в подвалах, без отопления, света, свежего воздуха. По сравнению с Барселоной XIX века диккенсовский Лондон выглядел почти приемлемо. Серда обнаружил, что плотность населения — 350 человек на акр, вдвое больше, чем в Париже. Жизненное пространство составляло около девяноста футов на человека. Рабочих косили эпидемии холеры, тифа, дизентерии, которые соперничали с болезнями позвоночника, вызванными условиями труда, а также систематическими отравлениями вредными красителями и химическими испарениями. У рабочих, занятых постоянно, имелся шанс дожить до пятидесяти; у jorna/ers, или «поденных рабочих», — до сорока. Они пили плохую воду, ели нездоровую пищу. Рабочая семья тратила 54 процента своего дохода на еду, питаясь при этом лишь овощами, рисом и бобами, разве что иногда позволяла себе несколько сардин и время от времени ломтик соленого сала — так называемого carn de dissabte, «субботнего мяса». Контрацепции не знали, аборт для большинства женщин был немыслим. Бесплатной системы образования не существовало, разве что простейшая грамота. Священники и монахини учили читать, чтобы бледные рахитичные дети бедняков могли одолеть катехизис и узнать, как любит их Иисус. Не существовало никаких законов относительно техники безопасности и использования детского труда. Зарплату платили маленькую, с 1849 по 1862 год она снизилась на 11 процентов, никакой гарантии занятости не было. Малейшие колебания на рынке — и фабрики увольняли рабочих, прекрасно понимая, что будет нетрудно нанять новых, как только вновь возникнет потребность. Редко кто из каталонских рабочих мог себе позволить купить то, что он производил. Нормальным рабочим днем считался двенадцатичасовой, но мужчины обычно работали по четырнадцать и даже шестнадцать часов, чтобы прокормить семью. В году было слишком много праздников, гражданских и религиозных: их насчитывалось сто двадцать, то есть в общей сложности четыре месяца вынужденного бездействия и, следовательно, безденежья. Требовалось обязательное соблюдение религиозных праздников — семьдесят пять дней в году: пятьдесят два воскресенья и двадцать три других праздника, что отнюдь не улучшало отношения рабочих к церкви. Но католическая церковь в Барселоне, как и везде в Испании, была вовсе не на стороне неимущих. А совесть заводчика находилась в компетенции епископа или исповедника.
Рамон Симо-и-Бадиа считал, что богатые просто не могут себе представить такую жизнь:
Тем, кто, проводя день в развлечениях, а вечер и ночь — в театрах и на балах, нежатся на пуховых перинах в теплых, уютных спальнях до десяти утра, просто не понять физических и моральных страданий пролетария, живущего на сыром вонючем чердаке, поднимающегося в пять утра со своего соломенного тюфяка, который он делит с женой (а часто и с детьми), надевающего пальто, служившее ему ночью одеялом… Этот человек, вернее, это человеческое существо, созданное по образу и подобию Господа, думающее и чувствующее, как все люди, покидает свой жалкий сарай, замерзнув телом и очерствев душой. Он идет на фабрику и в 6:30 утра уже берет в руки инструмент или встает у станка или садится к верстаку и до восьми вечера он прикован к ним, с пятнадцатиминутным перерывом на завтрак и часовым — на обед… Разве такие мучения не способны довести человека до звероподобного состояния?