Эта изящная система потребовала многих исследований, и Монтуриоль (который еще не расплатился за первую лодку) постоянно воевал за наличные и кредиты. Тем не менее «Иктинео II» была спущена на воду в октябре 1864 года. На лодке оказалось очень тесно — на борту могли свободно передвигаться не более двух человек из-за больших и малых паровых двигателей, карбидных ламп, громоздкого очистителя воздуха, насосов, бойлера, химической топки. Но Монтуриоль с друзьями-социалистами втиснулся в нее и в течение следующих двух лет совершил более дюжины показательных погружений. Лодка действовала, в этом не было сомнений. Это была самая передовая подводная лодка в мире. Как и о ее предшественнице, о ней много писали в прессе, везде помещали иллюстрации: «Иктинео» охотится за кораллами, измеряет глубины, таранит военный корабль, вступает в бой с другими, вражескими субмаринами. Но денег не появилось. Военно-морское ведомство вяло похваливало изобретателя — не более того. Владельцы заводов и железные магнаты Барселоны смотрели на большую диковинную рыбу с интересом, но не видели перспектив. Монтуриоль, безусловно, был гением, но одновременно и социалистом и водил дружбу с революционерами. Если бы «Иктинео II» как-то окупилась, это могло бы их заинтересовать, если нет, то нет. В 1868 году администрация верфи, устав ждать выплаты двадцати тысяч песет, которые ей все еще были должны, лишила Монтуриоля права пользования лодкой и арестовала «Иктинео 11». Поскольку как судно лодка не имела никакой практической ценности, ее разобрали и продали на лом. Ее горячее сердце — паровой двигатель мощностью в шесть лошадиных сил — продали фермеру на окраине Барселоны, и тот использовал его, чтобы молоть муку, — «Взращен был лишь затем, чтоб умереть / Слепым рабом и жертвою обмана, / Вращая жернов под насмешки вражьи»[35].
Что до Монтуриоля, его сердце было разбито. Он прожил еще семнадцать лет, мужественно перенося горечь и разочарование. «Слабые, бедные, темные, мы тем не менее сделали нечто такое, чего никто не ожидал даже от сильных и великих, — писал он. — Если мы потерпим поражение, наша совесть чиста; если преуспеем, сделаем много полезного». Он занялся другими изобретениями, например машинкой дляя скручивания сигар и шестнадцатифутовой гаубицей, которая, как он надеялся, покончит с ненавистными карлистами, что в 1872 году развязали третью войну в Каталонии против испанского конституционного правительства, на сей раз на стороне нового претендента из Бурбонов, Карлоса Vll.
Ни один из этих проектов ничего не принес Монтуриолю. Личные потери накладывались на неудачи в делах: умерли две дочери, а потом и жена. Обремененный долгами и удрученный утратами, он поселился в одной из комнат в доме своего зятя в Сант-Марти де Провенсальс, где и умер в 1885 году. «Время летит, — написал он за пару лет до смерти, — и я приближаюсь к концу своего жизненного пути, оставляя другим то, что хотел бы исполнить сам. Как много лет потеряно! С 1869 года вся жизнь была сплошными надеждами, а не реальностью».
После смерти Монтуриоля в Каталонии забыли, но, возможно, слава его переместилась во Францию. В 1860-х годах Жюль Верн готовился писать «Двадцать тысяч лье под водой». Не послужил ли Монтуриоль, хотя бы отчасти, прототипом знаменитого капитана Немо? Нельзя сказать с уверенностью, но это вполне возможно. Верн прочитал все научные отчеты и трактаты о подводных исследованиях, какие только мог найти. В 1867 году он даже сплавал на лайнере «Грейт Истерн» в Америку. Как раз проложили первый трансатлантический кабель, и одним из попутчиков Верна оказался американский предприниматель, затеявший этот проект, Сайрус Филд, которого писатель много расспрашивал об океанских глубинах.
Принимая во внимание страсть Верна к исследованиям — наставления в гидростатике, ихтиологии, ботанике изрядно засоряют его произведения, — вряд ли он мог не знать о Монтуриоле. Конечно, капитан Немо, загадочный персонаж, наделенный решимостью героев Гюго и байронической мощью, скрывший свою душевную рану в океанских глубинах, не похож на мягкого каталонца. По крайней мере, на первый, поверхностный взгляд. Немо обладал несметными богатствами, Монтуриоль был беден; Немо владела жажда мести, Монтуриолем — мечта о всеобщем братстве. И, разумеется, «Наутилус» с его обитой плюшем мебелью, сияющим хрусталем салоном, тысячами книг и «тридцатью первоклассными картинами», включая работы Леонардо, Рафаэля, Тициана, Рубенса и Веласкеса, очень мало напоминал тесный «Иктинео».
И все же есть интригующее сходство. Немо — утопист. «Миру, — провозглашает он, — нужны не новые континенты, а новые люди». Спасая ныряльщика за жемчугом от зубов акулы, он замечает, что бедный индус — «житель угнетенной страны; и я до последнего дыхания буду с такими, как он!» Когда рассказчик деликатно поднимает вопрос о чрезмерном, возможно, богатстве Немо, капитан его окорачивает: «Кто вам сказал, что я не найду способа распорядиться своими богатствами? Думаете, я не знаю, что на этой земле в избытке страждущих и угнетенных, несчастных, нуждающихся в утешении, жертв, взывающих к отмщению? Разве вы этого не понимаете?» Из вышесказанного профессор Аронакс поспешно делает вывод, что «…каковы бы ни были причины, побудившие его искать одиночества и независимости под водой… сердце его продолжает отзываться на страдания человеческие». «Наутилус», плавающий вне досягаемости земных правительств, независимый от политики, разумеется, сам является отдельной страной, подобием идеального государства Икарии. Утопия — и это знали «Битлз», как и Немо с Монтуриолем — «хочет жить в желтой подводной лодке».
Проект Монтуриоля, с его обещанием больших технологических возможностей, может считаться одним из главных штрихов в абрисе Барселоны 1860-х годов. Были и другие проекты большого социального значения, два из них — довольно широкомасштабные: снос Бурбонских стен, который означал бы — по крайней мере, на это надеялись каталонцы — символическое поражение мадридского централизма; и план расширения Барселоны. Другие два проекта имели более узкое, чисто культурное значение: возрождение хоровой музыки, способствующей укреплению чувства национальной гордости и взаимной поддержки среди каталонских рабочих; и возобновление «цветочных игр» — состязаний сочинителей, в основном поэтов, которые в современном варианте распространяли апробированные ценности каталонского среднего класса.
Разрушение стен явилось событием большой символической важности, но его не произошло бы, если бы этого хотели только левые. Однако того хотели все каталонцы — особенно торговцы и владельцы мануфактур, заседавшие в могущественной Хунта де Комерс, торговой палате, основанной еще в 1758 году, чтобы ускорить экономическое развитие города. И когда это эпохальное событие свершилось, дальнейшую судьбу города вверили не архитектору, а гражданскому инженеру с утопическими социалистическими взглядами — Ильдефонсу Серда. Этот человек, оказавший на Барселону большее влияние, чем кто-либо до или после него, был другом Монтуриоля, приверженцем идей Сен-Симона и Этьена Кабе. Он разработал самый продуманный и теоретически обоснованный план европейского города, какой только возможен был в XIX столетии. Чтобы увидеть его истоки, нам придется вернуться немного назад.
В 1820-х годах Барселона все еще была стиснута стенами, но первые робкие попытки развития уже предпринимались. Например, Рамблас продолжали до старой Ками де Жезус, грязной дороги, ведущей к деревне Грасиа. Настоящую мощеную дорогу, соединявшую Рамблас и Грасиа, спроектировал военный инженер в 1821 году. В порыве оптимизма, вызванного «либеральным трехлетием», решили пойти дальше. Работы начались на следующий год и прекратились, когда удача в 1823 году изменила либералам. В 1827 году работы возобновились как публичный проект, призванный занять людей, оставшихся без работы во время ужасной депрессии 1820-х годов.
Так появился Пассейч де Грасиа, своеобразный Пратер для барселонского среднего класса — ответ состоятельных людей на демократическую Рамблас. В 1830-х и 1840-х годах, однако, это была всего лишь улица между двумя городами, с тянущимися по ее сторонам полями. К тому же, она подходила не к самой Рамблас, начиналась за крепостным валом, у Ангельских врат. Но ее нижний участок, ближайший к стенам, скоро сделался любимым местом прогулок горожан. До конца 1840-х годов таковым было место, где сейчас проходит Пассейч де Колон — настоящий парк у волнолома Бурбонов, известный как Жарди дель Женерал. Он был основан в 1815 году при содействии тогдашнего генерал-капитана Барселоны Франсиско Кастаньос-и-Арагор-ри, аристократа, который также сыграл значительную роль в развитии музыки в городе. Но Жарди дель Женерал становился все менее и менее популярен, в том числе и благодаря появлению Пассейч де Грасиа. В 1853 году архитектор Хосеп Ориоль-и-Местрес переделал часть Пассейч де Грасиа. Появилась Каррер д' Араго. Она стала барселонским Люксембургским садом, ее Пратером. Со своими фонтанами, садами, уличными балаганами, гостиницами, дансингами, железнодорожными путями с крутыми подъемами и спусками, концертным залом под открытым небом, статуей Эвтерпы и прочим это место было известно как Кампс Элисис — Елисейские поля. «Все это делало Пассейч де Грасиа, — писал поэт Виктор Балагер, — местом, где кипит жизнь. Само время выбрало это место, само изящество его облюбовало… А Рамблас и портовая стена пусть пеняют на себя. Пассейч де Грасиа победил, и эта победа оказалась не сиюминутной — наоборот, она длилась очень долго. В тот день, когда этот стягивающий город каменный пояс, именуемый muralles, падет, чтобы никогда больше не подняться, у Пассейч де Грасиа больше не останется соперников».
В 1834 году Торговая палата предложила перенести ботанический сад, который занимал пространство за muralles рядом с воротами Сант-Антони, за стены, на открытое пространство рядом с Пассейч де Грасиа. В этом предложении просматривался глубокий смысл, оно обещало гораздо более значительные последствия, которые пока выглядели всего лишь «побочным продуктом». «Для удобства публики, — считала Торговая палата, — предлагается открыть ворота в Артиллерийских казармах, чтобы был проход на Рамблас».