Прописывая эти рецепты, Торрас (как и другие, ему подобные) давал церковный ответ на то, что воспринимал как нарастающую распущенность нравов в Барселоне, и даже, пожалуй, как нечто худшее — присущую этому городу политическую нестабильность. Действительно, у Барселоны случались бешеные перепады настроения. Городской летописец Хосеп Пла писал несколько лет спустя:
Это был долгий период беспокойства, с еженедельными волнениями, настоящими революциями каждые три месяца, баррикадами, огромными и бесцельными тратами боеприпасов, кровожадностью и озлобленностью населения. По мере того как Барселона и ее промышленный регион становились богаче и респектабельнее, в городе утверждался либерализм, и его рафинированным продуктом стал образ доброго буржуа, семьянина, процветающего и богатого, готового защищать свою свободу с оружием в руках, в ополченческой форме…
Дела у Барселоны шли неплохо. Недостатка в работе не было. Но народ был настроен цинично, а лучше сказать, безразлично: «No em dona la gana» — «Мне неохота» — обычная фраза на улице. Вкус к дешевым демонстрациям — вроде перегораживания кучей булыжников или старыми повозками узких переулков в Готическом квартале — привила еще Первая республика. Каталонцы, как правые, так и левые, видели демократию, но не видели преемственности. И это создавало почву разве что для злых шуток и сарказма, да еще, возможно, для делания денег, а больше ни для чего. «В Барселоне, — замечал Пла, — почти весь XIX век был временем буйного веселья, но в 1865–1875 годах это веселье достигло точки бреда». Среди художников и писателей в этот период появился вкус к blague (блажь, пыль в глаза) в парижском стиле — пристрастие к довольно агрессивному юмору, этакому выпендрежу, вышучиванию. Эта тенденция не имела больших последствий собственно для искусства, разве что некоторые выступали против нее, например Жасинт Вердагер, автор великолепных романтических поэм «Атлантида» и «Каниго». Что любили широкие массы в Барселоне, так это разные действа и зрелища — фонтаны на Монтжуике, пикники на Мон-Пелате над Грасией, разнообразные уличные ярмарки, спевки, хабанеры, сладкие любовные куплетики, бесконечный раздутый карнавал. Все это бурное веселье, замечал Пла, «намекало на фатальные последствия, — не то на чахотку, не то на бракосочетание».
А политический подтекст — зреющая в недрах веселящейся Барселоны агрессия — предполагал вспышку насилия в любой момент: человек, стоящий с тобой плечом к плечу на кукольном представлении на Рамблас, мог оказаться карли-стом или exa/tat.
Город казался отдельным, самодостаточным миром. Но ни один город так жить не может. И Барселона всегда оглядывалась на материк, а не только смотрела на море. Она по-прежнему черпала жизненные силы из сельской местности, несмотря на свой поверхностный космополитизм. Барселона — не город на песчаном берегу, вроде Венеции. Этот город населяли люди, стосковавшиеся по земле. Отчасти из-за этой ностальгии те перемены, которым суждено было произойти в Барселоне в последней четверти XIX столетия, начались в каталонской глубинке, среди виноградников.
Весь XIX век сельское хозяйство в Каталонии строилось совсем по другому образцу, нежели сельское хозяйство в центре и на юге Испании.
Если брать в целом, Испания — самая неплодородная страна в Европе. На жарком юге (Мурсия, Альмерия, часть Андалусии) засуха может продолжаться годами. Есть испанская поговорка: «Чем хуже земля, тем больше на ней господ». После изгнания арабов земледелие в центральной и южной Испании под управлением Кастилии пришло в упадок. Землевладельцы, уехавшие в города, редко навещали свои поместья. Владения большинства кастильских аристократов с таким же успехом могли бы быть где-нибудь в Ливии, которую они, в конце концов, и стали напоминать. Некогда плодородные земли превратились мало-помалу в безлюдные пустыни, а те, где и раньше была плохая почва и выпадало мало дождей, стали напоминать лунный пейзаж. Сельское хозяйство в южной Испании велось по системе латифундий — огромных поместий, в которых работали рабы, а позже — braceros (безземельные поденные рабочие). Труд тех и других был очень непродуктивным. Землевладельцы позволяли крестьянам издольщину, но устраивали так, чтобы сроки аренды были короткими, невыгодными для крестьян и их легко можно было нарушить. Следовательно, весь XIX век, вернее, период, продлившийся на большей части Кастилии, Андалусии, Мурсии и Эстремадуры до самой Второй мировой войны, большинство деревенского населения центральной и южной Испании влачило существование на грани бедности, заброшенное и незащищенное, и эта заброшенность и незащищенность не имели себе равных нигде в Южной Европе.
Но в Каталонии с фермерством все обстояло гораздо лучше. В долинах старой Каталонии выпадало сорок пять дюймов осадков в год, да еще потоки воды с Пиренеев. Кое-где почвы были действительно скудные, например на равнинах вокруг Таррагоны, зато в других местах — весьма плодородные, не уступавшие итальянской Умбрии. Даже сегодня можно получить представление о щедрости этой земли, посетив рынок Бокерия на Рамблас, с его бесконечными рядами прилавков под металлическими сводами. Эти прилавки просто завалены местными фруктами и овощами: сочный салат, цикорий, тугие пучки редиса, свекла, нефритовые стручки гороха и бобов, мягкие, похожие на ядра персики, желтовато-коричневые груши, дыни, горы томатов, цуккини, осенью — много оранжевого цвета и сильный земляной запах от подносов с ¿o/ets, дикими грибами.
В начале XIX века сельскохозяйственная продукция Каталонии — не только овощи, но и рожь, ячмень, овес, а также и виноград — выращивалась фермерами-издольщиками. Но каталонская издольщина значительно отличалась от издольщины южных районов. В Каталонии права фермеров все еще были защищены тем, что осталось от средневекового уклада. Как мы уже поняли, каталонский «феодализм» подразумевал заботу о правах маленького человека. Отношения между землевладельцем и арендатором были здесь в основном хорошими, в то время как в латифундиях на юге царили жестокость и нужда, а урожаи они давали убогие. В Каталонии большую часть работ выполняли pagesos, то есть не поденщики, а крестьяне-издольщики, консервативный клан людей, приверженных своим casas pairales, привязанных к своим наделам земли. Пусть они ими не владели в полной мере, но эту землю обрабатывали и засевали поколения их предков.
Рынок Бокерия
Такая система действовала бы весь XIX век и перешла бы в ХХ, но все изменилось благодаря городским инвестициям. Промышленники начали вкладывать деньги в фермы — особенно в землю, которая стала доступной благодаря desamortacio, распродаже церковной собственности. Отчасти горожане делали это, чтобы выглядеть дворянами-землевладельцами. Но это оказалось еще и выгодно. Постепенно, все быстрее и быстрее крестьянский труд превращался в аграрное производство, и сельское хозяйство переходило от экстенсивных культур — зерновые и овощи — к интенсивным: выращиванию винограда для изготовления вина. Промышленный капитал финансировал крупное каталонское винодельческое производство, которое после реставрации стало очень быстро развиваться. Цены на рожь и пшеницу в конце XIX века упали, а на вино — подскочили на 40 процентов.
После 1865 года вино и бренди позволили каталонской экономике сделать значительный рывок — что, во всяком случае, говорило о ее гибкости и подвижности. Развитие винного рынка давало больше работы бондарям и транспортным рабочим; способствовало развитию железных дорог и грузового транспорта, увеличивало нагрузку на дороги. К 1875 году иностранные инвесторы более благосклонно смотрели на реставрированную испанскую монархию, нежели на либеральную республику 1868 года. После упадка 1860-х годов хлопковая промышленность вновь переживала подъем. В 1860-х годах барселонские фабрики импортировали 25 000 тонн хлопка-сырца в год, а в 1888–1891 годах — 57 000 тонн в год. Между 1876 и 1883 годами производство изделий из хлопка выросло более чем на треть. Барселонские хлопчатобумажные изделия полностью доминировали на испанском текстильном рынке, но их доминирование искусственно обеспечивал протекционизм — фактически они стоили вдвое дороже соответствующих английских тканей.
Основным новшеством каталонской финансовой системы был ничем не сдерживаемый разгул кредитования, известный как febre d'or, барселонская «золотая лихорадка». Она продолжалась с 1875 по 1882 год. Своей слепой маниакальностью она напоминала лихорадку 1890-х годов в Соединенных Штатах, отличалась тем же безрассудством и цинизмом и закончилась столь же болезненным крахом.
Для каталонских бюргеров не было никого лучше банкиров. В 1881–1882 годах в Барселоне открылись шестнадцать новых банков (и еще дюжина в региональных столицах Каталонии). Богатства новых банков быстро росли: между 1875 и 1881 годами капитал банка «Кредито Меркантиль» возрос с 2,5 до 15 миллионов песет, капитал Барселонского банка — с 7,5 до 12,8 миллионов. Самой крупной силой стал первый инвестиционный банк в Барселоне, «Испанский колониальный», основанный в 1876 году Антонио Лопесом и Мануэлем Жироной. Он финансировал железные дороги, суда, шахты, машиностроительные заводы — все предприятия, которые нуждались в подписных листах. Большинство из листов заканчивалось фамилиями Жироны или Лопеса, а иногда обоих, а также некоторых их родственников и друзей.
Основная часть стартового капитала для этих предприятий поступала с Кубы, из Пуэрто-Рико и других испанских колоний. Деньги привозили или присылали обратно в Каталонию представители новой породы каталонских бизнесменов. Эти indianos в процессе своего превращения в торговых магнатов существенно изменили как общество, так и физический облик Барселоны.
Некоторые из «индейцев» были крепкими орешками. Они были слишком увлечены бизнесом, чтобы заниматься социальными нуждами метрополии. Вокруг театра «Лисеу» роились разные оперные байки, и одна из них была об «индейце», которого после триумфального возвращения с Кубы в начале 1880-х годов схватили люди, собиравшие пожертвования в пользу фонда, и чуть не насильно впервые в жизни привели в театр на «Зигфрида». Он выдержал увертюру и первый акт, но во время второго акта уронил голову на снежно-белую рубашку — «индеец» заснул глубоким сном, а сопровождающие вполголоса стали обсуждать, будить его или нет. Потом началась сцена схватки Зигфрида с Фафнером. «Индеец» очнулся и ошалело уставился на сцену, где вагнеровский герой сражался с драконом. Рука «индейца» потянулась к отсутствующему мачете. «Carajo, caimans!»