enyoranga.
Enyoranca — основная тема, пронизывавшая национальную литературу Каталонии начиная с «Оды к родине» Карлоса Арибау (1833), проходящая через весь XIX век в начало ХХ, когда Миро еще изучал искусствоведение на верхнем этаже здания барселонской Биржи. Комментарием к «Ферме» могли бы стать строки поэта-священника Жасинта Вердагера из его самого популярного небольшого стихотворения «L'Emigrant», которое в обязательном порядке заставляют учить любого барселонского школьника:
Dolca Catalunya,
Patria del meu cor,
Quan de tu s'allunya,
D'enyoranca es mor.
О моя Каталония,
Мы с тобой так близки.
От тебя в отдалении
Я умру от тоски.
В «Ферме» заключены лесть и многое другое: медлительность, консерватизм, тщательность и точность в своем ремесле, и… нечто непереводимое с каталанского — sеny.
Размышляя о своем характере, каталонцы сосредоточиваются на тех различиях, которые способствовали становлению их как самостоятельной «нации», отделению от остальной Испании. Порассуждать об отличительных чертах, о fet differential, как называл это великий поэт конца века Жоан Марагаль, было любимым интеллектуальным спортом во времена юности Миро. Эти рассуждения нашли выражение в бесчисленных эссе. Сюжет, как обычно бывает с такими сюжетами, рассыпался на стереотипы. Так, например, в кастильцах каталонцы видели сплошные привилегии, лень, болезненную склонность к замкнутости, воспитанную долгими годами аристократической изнеженности; а также вкус к подавлению других, особенно каталонцев; а еще отсутствие здравого смысла. С XVII века до смерти Франко в конце ХХ века в Барселоне бытовал образ кастильца — пиявки, сосущей кровь и налоги из Каталонии.
У кастильцев, впрочем, тоже было свое мнение о каталонцах: каталонцы — тупые. Они то педантичны, то злобны, а обычно то и другое вместе. Они слишком привержены материальному, чтобы понимать классический аскетизм Кастилии, не говоря уж о ее духовности. Они просто лопнуть готовы от гордости, что обладают полоской средиземноморского берега. В общем, страна бакалейщиков, которые лаются друг с другом на своем варварском наречии. Ни один каталонец, по мнению испанцев, не видит дальше своего скотного двора и своего поросенка, этого жирненького агнца, посланного Богом, чтобы обеспечить его дневной порцией свиной колбасы и ветчины.
Каталонцы, разумеется, представляют себя совсем иначе. Преданные, любящие родину (под родиной, конечно, следует понимать Каталонию, а не эту иберийскую абстракцию, столь милую мадридским централистам), практичные, сообразительные, легко усваивающие новое, но в то же время почитающие старину и хранящие верность корням…
В общем, масса добродетелей, и все это сдобрено капелькой юмора — ну что за прекрасный народ! На сей раз Господь Бог не ошибся, и хоть каталонцы и не Moryr похвастаться благочестием на грани суеверия, как, например, севильцы (которые, между прочим, вообще — почти арабы), у них есть все основания благодарить Всевышнего за то, что он поселил их на этой земле такими, какие они есть, со всеми знаменитыми добродетелями: continuitat, mesura, ironia и seny[10].
Что «Ферма» призвана восхвалять преемственность, достаточно очевидно. Ферма старая и передается из поколения в поколение; орудия труда традиционные. Все это говорит о непрерывном трудовом цикле, который диктуется сменой времен года и погоды, плодородностью почв и благосклонностью этого странного неба цвета электрик. То же и с умеренностью, так как везде порядок, соблюдение пропорций, умело дозируемые повторы. Клан, который упорно работает над одним и тем же, из поколения в поколения, не покладая рук осваивает землю и производит полезные вещи, держась подальше от абстрактных рассуждений и фантазий, безусловно, обладает чувством меры, и такой семье будет прекрасно житься на этой ферме. Что до иронии, то и она присутствует: номер французской газеты «L'Intransigeant», аккуратно сложенный и придавленный лейкой на переднем плане. Эта единственная иностранная вещь на полотне — во-первых, знак того, что Миро собирается в Париж, во-вторых, конечно, ссылка на кубизм с его газетными вырезками и оборванными заголовками, но, кроме всего прочего, также и признание в том, что художник, оставляя идеализируемую им Каталонию своих предков, ведет себя как «непримиримый» (буквальный перевод французского слова), как упрямый блудный сын, как «наследник», отказывающийся от своего наследства. Сложите вместе преемственность, чувство меры и иронию — и вы на пути к пониманию, что такое seny.
Seny приблизительно значит «здравый смысл»; то, что Сэмюел Джонсон называл bottom (основа, суть), инстинктивное чувство порядка, отказ от гонки за новшествами. Это слово близко по смыслу выражению «природная мудрость», это качество трактуется почти как теологическая добродетель. Когда в XV столетии каталонский поэт-метафизик Аусиас Марш хотел выразить всю свою преданность безымянной женщине, к которой обращался в стихах, он называл ее llir entre cards (лилия среди чертополоха) или plena de seny (исполненная мудрости). Каталонцы считают, что seny — их главная национальная черта. Для них это то же самое, что duende (дух, символизирующий фатализм и трагическую непредсказуемость) для живущих южнее испанцев. Seny — добродетель сельского жителя, возникающая из установившейся рутины и незыблемых обязанностей деревенской жизни. В «Формах каталонской жизни» (1944) Хосеп Ферратер Мора дал пространное определение seny. «Человек, обладающий мудростью, — это прежде всего спокойный человек; тот, кто смотрит на вещи и человеческие поступки спокойным взглядом». Это зеркальное отражение кастильского донкихотства, свойство, которое можно противопоставить излишней утонченности интеллектуала. Тут-то и таится опасность — неразвитость, низкий культурный уровень. Прагматический характер этой «мудрости, здравого смысла», считает Ферратер Мора, поставил на каталонцев клеймо бездуховности и поместил их национальный характер где-то между «пуританским и фаустианским. Для романтика или фаустианца спасение души и мораль значат мало; пуританин только и озабочен спасением души и моралью. Человек истинно мудрый не отвергает ни житейского опыта, ни спасения души и всегда старается установить плодотворную связь между обоими, избегая крайностей».
Возможно, каталанская seny в какой-то степени и является, как думал Мора, бездуховной. Это подтверждается например, опытом одного моего друга-каталонца, который поехал на Рождество домой, в родную деревню, и вместе со своей деревенской родней пошел в церковь на рождественскую службу. Церковь была битком набита. Священник и дьякон вынесли изображение младенца Иисуса Христа, чтобы все верующие могли приложиться к его деревянным ступням. Выстроилась длинная очередь, и священник вычислил, что только к трем часам утра он сможет освободиться и сесть за праздничный стол. Тогда он пошептался с дьяконом, после чего тот вышел в ризницу и вскоре принес… второго младенца Христа. Образовались две очереди, и ритуал занял вдвое меньше времени. Вероятно, только в Каталонии, главной индустриальной области Испании, трезвый и быстрый расчет так хорошо сочетается с набожностью.
Отдохновение от seny — это rauxa, «неконтролируемая эмоция, взрыв». Этот термин приложим к любому иррациональному поступку, проявлению дионисийского начала — например, напиться, болтаться без дела, поджечь церковь, нарушить общественное спокойствие. Праздники призваны дать rauxa законный выход. В Иванову ночь, в июне, например, по всей Каталонии горят костры, а в городах стоит непрекращающийся грохот от фейерверков, которые продолжаются до пяти-шести часов утра. Даже в Нью-Йорке по случаю Четвертого июля не бывает такой «бомбардировки». Rauxa и seny сосуществуют, подобно орлу и решке на разных сторонах монеты; их нельзя разделить, и Жоан Миро считается выразителем каталонской души прежде всего потому, что ему присуще и то и другое, и в изобилии.
Возможно, самая распространенная форма бытования rauxa — это непреходящий вкус к неприличному юмору, связанному не столько с сексом (по крайней мере, не чаще, чем принято в США, и, может быть, даже реже, чем в остальной Испании), сколько с пищеварением, и в особенноcти с его последней фазой. Озабоченность каталонцев экскрементами привела бы в восторг Зигмунда Фрейда: ни одно общество не смогло бы предоставить ему столь многочисленных и блестящих подтверждений его теории анальной ретенции. В этом смысле каталонцы напоминают весьма меркантильных японцев и немцев.
Удовольствие от удачного акта дефекации в Каталонии считается вполне сравнимым с удовольствием от приятной трапезы. «Menjar bem 1 cagar fort 1 по tingues por de la mort» — гласит народная поговорка («Ешь хорошо, испражняйся обильно — и тебе не страшна смерть»).
Все, связанное с экскрементами, имеет некую праздничную окраску, вовсе не принятую в Европе. В Праздник волхвов 6 января детям, которые хорошо себя вели весь год, дают хорошенькие мятные конфетки; плохие же дети получают саса i carbo, «какашки и уголь», символы ада, который ожидает их, если они не исправятся. Впрочем, уголь — побоку. Зато кондитеры делают специальные комочки из коричневого марципана, украшая некоторые из них сахарными мушками. Кроме того, существует персонаж под названием tio, «дядюшка», нечто среднее между французским buche de Noel и мексиканским Piñata. «Дядюшка» — это искусственное полено, внутри которого сладости и побрякушки. Его вынимают при всеобщем оживлении в Рождество; дети колотят по нему палками и кричат: «Caga, tiet, caga!» («Какай, дядюшка, какай!»), пока оно не расколется и не извергнет свои сокровища.
Если окажетесь в Барселоне под Рождество, пойдите к собору и полюбуйтесь на киоски и палатки, которые ставят перед его фасадом. В них торгуют фигурками. Здесь все, чего можно ожидать: пастухи, волхвы, Мария, младенец Иисус, овцы, волы. Но есть один совершенно необыкновенный персонаж, такого не встретишь в иконографии ни одного христианского народа. Некто в красной каталонской шапочке,