изни в городе, удалось заблокировать. К 1897 году номинальная стоимость долга городских властей составила 59 821 песет, и винить в этом следовало не одного только Риуса-и-Таулета.
В целом влияние выставки на трудовые ресурсы Барселоны было благоприятным. Она создала новые рабочие места и помогла частично преодолеть кризис, который город переживал в 1887–1888 годах. На строительстве зданий к выставке были заняты две тысячи рабочих, а ее обслуживание дало работу еще трем тысячам. Лишь небольшая группа крайних социалистов порицала устроителей за некоторые моменты социального характера: на нищих устраивали облавы, чтобы убрать их с улиц города, с глаз иностранцев; спешка при строительстве привела к увеличению количества несчастных случаев на производстве. Более умеренные профсоюзы были за выставку. В конце 1887 года они даже согласились отложить общую забастовку, основным требованием которой было введение восьмичасового рабочего — чтобы реконструкцию парка Сьютаделла можно было закончить вовремя и честь Барселоны не пострадала. «Да, мы идем работать! — объявил один из профсоюзных лидеров. — Барселона не останется без Всемирной выставки по нашей вине; но знамя восьмичасового рабочего дня, поднятое впервые каменщиками Барселоны… не сложено».
Главной выгодой от выставки было, на что и надеялся Риус-и-Таулет, утверждение Барселоны на карте индустриальной Европы; она повысила уверенность горожан в себе, способствовала оптимистическим настроениям. Но сам мэр не увидел результатов проекта, которые стали заметны в 1890-е годы. Единственной наградой ему была возможность быть причисленным к барселонской знати: к большой радости Таулета, его сделали маркизом Олердола (название его родной деревни). После огромного напряжения 1889 года с мэром случился апоплексический удар, он упал и умер. «Еще один труп и опять затраты», — раздраженно ворчала «Эль Дилувио», одна из оппозиционных газет. Но время показало, что критики были неправы.
Глава 6Пир модернизма
Барселона в последние лет двенадцать XIX века была буржуазным раем. Атмосфера подъема вернулась, несколько более сдержанная из-за воспоминаний о «золотой лихорадке», но определенно оптимистичная. Однако для среднего класса этот рай был неполным: 1890-е годы принесли с собой рост забастовочного движения и учащение терактов, которые устраивали анархисты. Недовольство неимущих подпитывалось излишествами имущих, а каталонские богачи весьма пассивно и близоруко отвечали на накопившийся гнев бедняков. Они верили в «крутые меры». Барселона была их городом; это они ее построили. Она была огромной, распухшей головой Каталонии. Начиная с gente de bе, утонченной публики из Эйшампле, и кончая фабричными рабочими, в ней насчитывалось к 1890 году полмиллиона жителей. Вторым по численности городом в Каталонии был Реус с населением 28 000 человек.
Барселонская буржуазия считала, что обладает монополией на гражданские и патриотические добродетели, и каталонизм был, главным образом, движением среднего класса. В основном эмиграция рабочих в Барселону шла из деревенской Каталонии, но теперь иммигранты хлынули и из Арагона, Валенсии, с Балеарских островов. И все же большинство этих людей говорили по-каталански, а не по-испански; от 80 до 90 процентов барселонского рабочего класса были каталонского происхождения. Такая однородность не продлится долго и не повторится — потому что после 1900 года развитая промышленность привлечет сюда 'бедных рабочих и их семьи из южных Андалусии и Мурсии. Но на рубеже столетия «республиканский» пролетарский каталонизм левого крыла был еще теоретически возможен. В действительности у него не было шансов победить консервативный каталонизм начальников. И чем консервативнее становился каталонизм, тем он делался сильнее.
Однако самые состоятельные из каталонцев, настоящая финансовая элита Барселоны, не отвергали Мадрида. Они были испанцами; рынки сбыта для текстиля и станков, поставляемых исключительно Каталонией, находились в Испании и ее колониях. Без покровительства Мадрида каталонская промышленность захирела бы. Влиятельные семьи, такие как Гюэль, Арнус, Жирона, Боск-и-Альсина, Комильяс, знали, кого надо держаться. Они контролировали крупнейшее коммерческое общество, к которому принадлежали более двух тысяч бизнесменов Каталонии; они направляли работу Совета по торговле. Их мнение о будущем Испании совпадало с мнением архитектора периода реставрации Антонио Кановаса, чья политика как премьер-министра испанского правительства была направлена на то, чтобы при помощи разумного консерватизма вывести усталую страну из болота неосуществившихся надежд, карлистских войн, региональных восстаний, военных пронунсиамьенто и репрессивного либерализма, который господствовал десятилетиями. Последним сигналом для этих людей и для Кановаса стал провал национального правительства, сформированного каталонцем Пи-и-Маргалем в 1873 году, с его федералистской программой. Это правительство намеревалось запретить мадридский централизм, положить конец ненавистной квинте (принудительная военная служба), ввести восьмичасовой рабочий день и еще много чего. У власти утопическое правительство продержалось всего-навсего два месяца.
Назад, назад, под крыло Мадрида! Состоятельные каталонцы говорили по-испански и уснащали свою речь «кастильянизмами», чтобы показать, что они — люди другого сорта, рангом выше остальных; над этим потешались в Барселоне, но они не обращали внимания на досужих писак. На всякое упоминание о каталонской автономии они отвечали сентенциями о своем более высоком, испанском патриотизме. Через коррумпированные правительственные круги они изо всех сил поддерживали Мадрид. Централизм был им на руку.
Они заявляли себя как пламенных роялистов. Они жаждали титулов, и Мадрид с удовольствием потакал их желаниям: пожаловать титул ничего не стоило, а за это платили глубокой благодарностью. Альфонсо XII и Альфонсо ХШ были очень изобретательны насчет новых каталонских титулов. Они никогда не жаловали их истовым каталонистам, только консервативным буржуа — таким как Гюэль или владельцам газет вроде Антони Бруси, которому принадлежала монархического толка газета «Эль Диарио де Барселона», неизменно поддерживавшая трон и правительство Кановаса. Так сформировалось мощное антикаталонистское процентралистское ядро, с которым смыкалась и церковь. Между 1880-м и началом 1900-х годов за обеденными столами «Отель Континенталь» (излюбленного ресторана каталонских промышленников и политиков) собиралось больше знати, чем на полях сражений со времен Гифре Волосатого: семьи Гюэль, Годо, Серт, Масно и многие другие. Воинственный клич графов Барселонских, обнажавших мечи — «Despierta, ferro!» («Просыпайся, железо!»), — сменился шелестом чековых книжек. Один новоявленный дворянин Пер Гру Маристани стал графом Лавернским и вскоре в ресторане «Континенталь» познакомился с другим «дворянином» по имени Форгас, недавно пожалованным титулом виконта. Форгас был очень бледен. Маристани поинтересовался почему. «Я теперь и правда не могу похвастаться здоровым румянцем», — признался Форгас. «Не волнуйтесь, — успокоил Маристани, — со мной тоже такое было. Это кровь меняется».
Настоящие силы консервативного каталонизма сконцентрировались в другом месте: в научных слоях, в довольно многочисленном слое мелких бизнесменов и владельцев крупных магазинов. Врачи, архитекторы, инженеры и особенно юристы сформировали ядро движения. Многие из них были не из самой Барселоны. Это были сыновья (обычно fadris-terns, то есть вторые сыновья) зажиточных фермеров, которые перебрались в город, чтобы получить образование, и позже остались здесь работать. Архитектор Пуиг-и-Када-фалк, например, вырос в Маресме; Энрик Прат де ла Риба, известный как seny ordenador («творец мудрости») каталонских политиков, чем он и занимался до своей безвременной кончины в 1917 году, был юристом из Кастельтерсола; Франсеск Камбо, юрист и финансист, сменивший его на посту главы Регионалистской лиги, происходил из Вергеса. Будучи по рождению провинциалами, эти люди впитали консервативные, антимадридские ценности каталонской глубинки. Одно из немногочисленных исключений — архитектор До-менек-и-Монтанер, который родился в Барселоне. Но у него имелись веские эстетические, а также политические причины для того, чтобы придерживаться крепких каталонистских убеждений.
Хартия консервативных каталонистов была составлена весной 1892 года, когда делегаты Совета каталонистов под председательством Доменека-и-Монтанера собрались в провинциальном городе Манреса, чтобы выработать региональную каталонскую конституцию. Этот документ получил название Bases de Manresa («Манресские основы»). Только сама Каталония, заявлялось там, должна назначать свое внутреннее государственное правительство. Оно обязано позаботиться о собственных «органических законах», будь то законы гражданские, уголовные или торговые (статья ба). Только каталонцы могут делать политическую карьеру в Каталонии (статья 4а). Поддержание «общественного порядка и внутренней безопасности» должно быть в руках сил, ответственных лишь перед каталонским региональным правительством (статья 13а). Народное образование должно быть приспособлено к «нуждам и характеру Каталонии» (статья 16а) и так далее. Мадрид, разумеется, ничего этого не гарантировал, но «Основы» стали политической платформой Регионалистской лиги, консервативной каталонистской партии, возглавляемой Пратом де ла Риба. Представители этой партии заняли четыре места из семи, предназначенных Барселоне, на национальных выборах в мае 1901 года, таким образом отметив проникновение каталонизма как движения в испанскую политику.
Энрик Прат де ла Риба-и-Сарра (1870–1917) был чрезвычайно хитрым политиком. Хорошие семьи Барселоны избрали его своим представителем потому, что его идеи более, чем чьи-либо, выражали их чаяния и убеждения. Он и Тор-рес-и-Багес заключили прочный союз. Католик Прат де ла Риба был за патриархальную модель социального устройства — модель «отчего дома». Промышленность, говорил он, — «большая семья», в которой начальника и рабочего связывают взаимные «долг и любовь», которые объединяли Каталонию в дни ее средневековой славы, а мораль — удел церкви. Промышленный «дом» понимался как деревенский, только больше размерами и механизированный. В программной работе «Законы промышленности» (1893) Прат утверждал, что контроль за производством должен переходить, так сказать, от старшего сына к старшему сыну и никогда не может быть доверен рабочим: «Наследник, продолжение личности отца семейства, ядро семьи, является начальником — он поддерживает дом, предохраняет его от распада, который… равносилен смерти».