Энрик Прат де ла Риба
Выражением индустриальной семьи станет colonia industrial (промышленная колония), автономная промышленная колония заводского поселка. Она восходит к средневековым гильдиям и феодальным поселениям старой Каталонии. Хозяин должен заботиться о жилье рабочих, их питании, образовании, медицинских и духовных нуждах. В обмен на это он может рассчитывать на их послушание, такое же, какое получали графы Каталонии от своих вассалов. Прат де ла Риба не возражал против патерналистских прав хозяина. Хозяин может запретить в своем доме всёе, кроме определенных установленных практик и обычаев. Он может не допускать туда определенных людей и запрещать что-то — например, выход газет, которые не соответствуют его взглядам… Входа в рабочую семью, люди добровольно принимают такой порядок. Если они устали от него, то могут уйти.
В рабочей колонии ничего не оставляли на волю случая. Еще считалось, что стоит убрать рабочих из прогнившего большого города — и они станут послушны и трудолюбивы, как пчелы.
Было несколько подобных экспериментов. Наиболее известной из колоний, благодаря тому, что ее недостроенную церковь проектировал Гауди, была текстильная фабрика, основанная Эусеби Гюэлем в Санта-Колома дель Сервельо, одном из его поместий к югу от Барселоны. Один из патерналистских жестов Гюэля вошел в заводской фольклор Барселоны. Детский труд все еще считался в Каталонии нормой, и Гюэль не собирался без него обходиться. В 1905 году мальчик упал в чан с кипящим красителем и страшно обжегся. Нужно было пересадить ему обширные участки кожи. Гюэль велел двум своим сыновьям, Клаудио и Сантьяго, дать кожу для пересадки. Клаудио, старший, попал под нож хирурга первым. Потом нашлось двадцать волонтеров среди рабочих, а последним был Сантьяго. За этот поступок двое сыновей Гюэля получили дворянские титулы. А двадцать сыновей рабочих не получили ничего.
В вопросах религии верхушка среднего класса тяготела к крайностям, ударялась в набожность, считая, что та оказывает целительное воздействие на общество. Промышленники ошибочно полагали, что можно успокоить волнения на их фабриках с помощью католического синдикализма. Имелись в виду профсоюзы, направляемые церковью и функционирующие в соответствии с предписаниями папской энциклики 1891 года о правах рабочих, Rerum Novarum. Эту идею церковники рьяно распространяли по всей Европе, и особенно во Франции, но в Барселоне, как мы скоро увидим, у нее не было никаких шансов победить анархистские идеи.
Убежденным сторонником католического синдикализма был иезуит Антони Винсент, которого поддерживал второй маркиз Комильяс, Клауди Лопес Бру. Отец Комильяса умер в 1883 году, передав титул и свою промышленную, судостроительную, железнодорожную и банковскую империю тридцатилетнему старшему сыну, который теперь финансировал католические рабочие кружки, в надежде справиться с классовой борьбой и возродить порядки средневековых гильдий. Поскольку именно промышленность убила цеховую систему и большинство рабочих были настроены антиклерикально, проект провалился. Тем не менее Комильяс и отец Винсент не сдавались. Они организовывали различные мероприятия, которые должны были дожать рабочих: например, паломничество в Рим в 1894 году (поездом: у Комильяса был значительный пакет акций испанских железных дорог), так называемые «социальные недели», посвященные шествиям и благочестивым беседам. Винсент имел некоторый успех у крестьянства, самой консервативной части каталонских трудящихся. Но в Барселоне он популярностью не пользовался, и к 1904 году полный провал попыток церкви обратить народ в «социальный католицизм» стал совершенно очевиден: всего 4 процента каталонских рабочих вступили в католические профсоюзы. Остальные упрямо и с полным на то правом продолжали относиться к церкви как к классовому врагу.
Таким образом, движение католиков-рабочих выдохлось, и в середине столетия его покровители-аристократы вернулись к более тривиальным формам духовного самосовершенствования. Комильяс нанес мощный удар по безнравственности, изъяв спорные публикации из книжных киосков на испанских железнодорожных станциях. Еще ему удалось добиться запрета на выступления в Мадриде исполнительницы сексуальных танцев по прозвищу Ла Белья Чикита. Но и без этих упражнений в ханжестве Комильяс был самым влиятельным мирянином в Каталонии. Связи между церковью и деловыми кругами были столь прочными, что с маркизом советовались перед тем, как назначить нового епископа, и митру всегда получал именно его кандидат. Так, в 1899 году ставленник Комильяса Торрас-и-Багес стал епископом Вика. Заветной мечтой Комильяса было создание в Испании нового феодализма — церковного, «Канонического». Его усилия в этом направлении безжалостно высмеивала левая пресса, которая однажды опубликовала карикатуру: Комильяс на своей кубинской сахарной плантации во главе шеренги черных рабов, а на тех вместо цепей — гирлянды из четок.
Показное благочестие богатых было социальным заказом. Часовня в частном городском доме считалась хорошим тоном. Гауди проектировал одну такую часовню для Каса Батльо на Пассейч де Грасиа и еще одну — в мрачном дворце на Каррер Ту де ла Рамбла, который он строил с 1885-го по 1890 год, для Эусеби Гюэля. Большая часть этих построек была разрушена антиклерикалами в 1936 году, но кое-что сохранилось в музее современного искусства Барселоны: например, роскошная резьба и мозаика, искусные работы по меди, эмали, железу и цветному стеклу, выполненные Жоаном Бускетом-и-Жане (1874–1949) для Каса Сердойя на Пассейч де Грасиа.
Женщины молились. Они проводили долгие часы в церкви, делали добрые дела. Их представление о милосердии и благотворительности совпадало с представлением их мужей, то есть было, как сформулировал Реймонд Карр, «болезненно пуританским, как во многих современных религиозных движениях, занимающихся по преимуществу падшими женщинами». Также существовал уклон в псевдофеминизм, пришедший от каталонского «синего чулка» из высших слоев — некой Долорес Монсерда де Масиа. Она в 1910 году пыталась сплотить женщин-сдельщиц, работавших на дому и не пользовавшихся даже минимальной социальной защитой, которую имели те, кто трудился на предприятиях, в «профсоюз игглы». «Участие в движении под названием "феминизм”, — объясняла она, — есть акт гуманизма богатой женщины и насущная необходимость для женщины из народа». Эта угонченная версия, разумеется, не имела ничего общего с борьбой за права и, главное, за право голосовать, которую вел феминизм в северной Европе, особенно в Англии, уже несколько десятилетий.
Отношения между благочестием и живой культурой редко бывали безмятежными, а в литературе они иногда становились просто катастрофическими. Некоторые художники и архитекторы, такие как Антони Гауди и скульптор Хосеп Льимона, продолжали верить, что церковь может вдохновлять на творчество, и для пропаганды этой идеи образовали группу под названием «Художественный кружок Св. Луки». В век ханжества литература не могла принимать (или, скорее, выдерживать) покровительство церкви. В 1890-х годах в Каталонии был один большой религиозный поэт — Жасинт Вердагер, и церковь погубила его, не без помощи маркиза Комильяса.
В 1878 году вышла в свет «Атлантида», а 1885 году «Каниго» — вторая эпическая поэма Вердагера, на сей раз основанная на легендах об истоках Каталонии. Вердагер практически был членом семьи Комильяса, живущим у него в доме капелланом, главным культурным трофеем. Он жил во дворце Комильяса на Рамблас, Палау Можа, и вращался в высшем обществе. Посвятив «Атлантиду» первому маркизу Комильясу, поэт продолжал пользоваться покровительством Клауди Лопеса Бру, второго маркиза, который сделал его альмонарием (раздающим милостыню) в Палау Можа и оплатил ему путешествия — в Германию, Францию, Россию в 1884 году и в Святую Землю в 1886 году. В том же году епископ города Вика Моргадес благословил Вердагера как национального поэта Каталонии. Эта церемония имела место в древнем аббатстве Риполь и, видимо, нанесла чувствительный удар по уверенности Вердагера в себе. Он был скромным человеком, и крестьянские корни много для него значили; они привязывали его к стране воображения, а помпа и пышность разрывали эту связь. Струна лопнула. Летом 1886 года Вердагер впал в сильную депрессию. «Мои сорок лет прошли год за годом, — написал он другу, — и мне стыдно за каждый из них».
Болезнь Вердагера не проходила. Он окончательно уверился, что как поэт не служит Господу достаточно смиренно. Он начал проявлять необыкновенное рвение. Как аль-монарий Вердагер должен был раздавать милостыню бедным от имени маркиза Комильяса. Теперь он раздавал ее так много, что выстраивались целые очереди бедных оборванцев. Они сходились из самых грязных трущоб Барри Шино (Китайского квартала) и дежурили у задней двери Палау Можа. Потом Вердагер всерьез занялся экзорцизмом. Примерно в 1889 году он подпал под влияние священника-паулиста, который терроризировал Готический квартал, Жоакина Пиньоля. Этот шарлатан стал исповедником Вердагера и его духовным наставником. Он убедил поэта, что люди из барселонских низов одержимы демонами и что их с Вердагером задача — изгнать этих демонов. Очень скоро Вердагер всякую свободную минуту проводил, читая заклинания, изгоняющие демонов, над трясущимися эпилептиками и пускающими пузыри старухами, а Пиньоль показывал ему иголки и осколки стекла, которыми тех тошнило. Потом Пиньоль прибился к Дуранам — семейству болезненно впечатлительных иллюминатов. Дочь Дуранов по имени Десеада убедила несчастного Вердагера, что ее голосом иногда говорит Дева Мария.
Комильяс, увидев, что «каталонский Теннисон» превратился в охотника за бесами, находится в состоянии творческого застоя и несомненного нервного срыва, проконсультировался с вышестоящим духовенством. Несколько прелатов и епископов, возглавляемых Торрас-и-Багесом, пытались вразумить Вердагера, но безрезультатно. Наконец в 1893 году епископ Моргадес приказал ему покинуть Барселону и ехать на лечение и отдых в Вик. Вердагер провел там два года, но в 1895 году снова вернулся в Барселону к демонам, найдя приют в доме Дуранов. В 1896 году он продал им все права на свое литературное наследие за смешную сумму в две тысячи песет. За этим последовал самый ужасный удар: Моргадес лишил его права служить мессу. Вердагер выступил с серией газетных статей под общим заголовком «В свою защиту». Он всего лишь боролся за право помогать бедным, уверял он; все, что он делал, продиктовано христианским милосердием. За ним шпионили, о нем шептались, его преследовали, его оскорбляли Комильяс и высокое духовенство — «Пока мой корабль ужасно и долго тонул, они изо всех сил отгоняли от него спасательные шлюпки». Да, Комильяс говорит, что Вердагер заблуждается и был введен в обольщение, но «скольких людей золото маркиза заставило заблуждаться относительно моего дела». Доводы Вердагера в свою защиту звучали то душераздирающе, то саркастически. Их оживленно обсуждали в кофейнях города. Таким образом, священник, одновременно являвшийся и старейшиной каталонской поэзии, добился небывалой гласности и возбудил общественное мнение против своего начальства.