barretina, сидит на корточках со спущенными штанами, и маленький коричневый конус соединяет его ягодицы с землей. Это древний оплодотворитель, в котором природа нуждается даже тогда, когда в мир является Спаситель. Ничто не может отвлечь маленького божка от его важного занятия: вернуть земле пищу, которую та ему дала. Человечек известен как caganer, то есть «какающий», и существует в нескольких вариантах: с выпученными от натуги глазами, в спокойном раздумье и так далее. Но лица большинства фигурок вообще ничего не выражают. Есть большие фигуры из папье-маше — по три фута высотой, маленькие — из терракоты, с коричневыми конусами не крупнее горошин, оставляемых мышами, — и всех размеров в промежутке. В Рождество 1989 года музей Фигейраса устроил выставку, на которой были представлены не менее пятисот caganers из частных коллекций по всей Каталонии (есть, разумеется, любители, которые коллекционируют именно такие фигурки). Выставка серьезно и спокойно освещалась барселонской прессой, со снимками одной-двух фигур крупным планом. Примерно так же в газете могли поместить, например, тотем Дэвида Смита или ню Хосепа Льимоны[11]. Происхождение «какающего» уходит корнями в глубокую древность и еще ждет тщательного изучения. Есть такие скульптуры XVI века, но странно — подобные изображения отсутствуют в средневековой живописи. Этот человечек — скорее персонаж фольклора, чем серьезной живописи. Его место — у рождественских яслей, а не в алтаре. Однако он уверенно входит в искусство ХХ века, благодаря великому и тоже очень неравнодушному к экскрементам сыну Каталонии Жоану Миро. Если вы повнимательней разглядите «Ферму», то увидите бледного ребенка, присевшего перед баком для воды, в котором стирает его мать. Этот мальчик — не кто иной, как caganer из детства Миро. Это, возможно, сам Миро, будущий автор картины «Мужчина и женщина перед кучей экскрементов» (1935).
Неслучайно и то, что другой скатологически настроенный современный художник, Сальвадор Дали, был каталонцем. Возможно, другие сюрреалисты занимались тем, что эпатировали французских буржуа (по крайней мере, в 1920-х годах), но Дали удалось шокировать самих сюрреалистов. Сначала он сделал это своей скульптурой из экскрементов, которая сильно оскорбила обоняние Андре Бретона в 1929 году. Дали создал «Скорбную игру», и Бретон с коллегами серьезно обсуждали вопрос, не противоречат ли сути их течения запачканные мужские шорты с сеточкой впереди. Я не был близко знаком с Сальвадором Дали, но помню, беседуя с ним в Париже двадцать пять лет назад, спросил, кто, по его мнению, является великим, но неизвестным широкой публике художником-модернистом (кроме него самого, разумеется). «Жозеф Пуйоль, — ответил он, выдохнув и обдав меня запахом кариозных зубов и алкоголя. — Только Жозеф Пуйоль, навсегда». Я понятия не имел, кто такой Жозеф Пуйоль. Он оказался совершенно забыт, но в свое время считался чудом, звездой fin de siecle парижского мюзик-холла. Марселец, но, как подчеркнул Сальвадор Дали, с каталонской фамилией. Он выступал под псевдонимом Ле Петоман или Фартоманьяк. Пуйоль обладал выдающимися способностями к газообразованию и прекрасно контролировал свой кишечник и сфинктер. Он не только мог музыкально испускать газы, но также вобрать в себя целый таз воды, сидя в нем и втягивая воду в себя, как индийский йог. Такие упражнения, утверждал Дали, говорили не просто о природной одаренности, но еще и о постоянной практике и бесконечной самодисциплине, и ценить их следовало так же высоко, как живопись Рафаэля. Своим искусством Пуйоль собирал полные залы. Люди стояли в проходах, слушая его интерпретации популярных арий, «Марсельезы», фрагментов из Верди и Оффенбаха. Еще он имитировал звуки, издаваемые животными при испускании газов — глубокий бас слона, «голоса» гиббона, мыши, и делал «характерные зарисовки», такие как повелительный пук президента республики илии слабый нервный писк petite postulante de quatorze ans (четырнадцатилетнего недоросля).
Некоторые каталонцы коллекционируют caganers, и всегда существовала мощная струя скатологического юмора в народных песнях, фольклорной поэзии и культурном стихе. Древность этих мотивов делает бесполезными все попытки марксистов объяснить их постиндустриальным угнетением рабочего класса (есть, однако, несколько каталонских марксистов, которые все еще верят в это, как можно верить, например, в зубную фею или диктатуру пролетариата). Нет, это — преиндустриальное: принадлежит к тому весьма продолжительному периоду, когда производимое Барселоной не поднималось над Средиземным морем в виде смога, а толстым слоем лежало на улицах. Да, честно-то говоря, даже старше самих улиц. Древние названия двух рек, на которых стоял город Барселона, — Мерданса (дерьмовый ручеек) и Кагаллел (речка какашек). Их воду невозможно стало пить уже к XIV веку, и такими они и остались. В первом произведении бесценного сборника «Versos Bruts» («Грубых стихов»), изданного Ампаром Перес-Корсом и написанного на заре XIII века, два благородных господина, Арнаут Каталонец и Рамон Беренгер V, граф Прованса и Серданьи, беседуют о том, как сто благородных дам отправились на корабле в море, и когда наступил штиль, добрались все-таки до берега, дружно испуская ветры в паруса. Долгое время одним из любимых в Каталонии поэтов был Висент Гарсиа (1580–1623), священник из Валлфогоны, деревушки у подножия Пиренеев, который писал сонеты в подражание Луису де Гонгоре и Франсиско Гомесу де Кеведо, но чья настоящая слава зиждилась на шуточных произведениях, запрещенных инквизицией. Это были такие стихи, как «Монументальная уборная, построенная автором в саду церкви для весьма деликатных занятий», в которой провозглашается, что ни один человек, как бы низок он ни был, будь он даже португалец, не сможет сказать ничего плохого о дерьме. Экскременты, писал Гарсна с достойным Дали энтузиазмом, благотворны, это знак нашей истинной природы, что-то вроде философского камня, который «аптекари Саррии созерцают денно и нощно». Он вспоминал о крестьянских корнях этого культа: экскремент — удобрение, друг фермера, символ мира и процветания.
«Настоящие каталонцы» — Catalans de sempre (каталонцы навсегда), как они называют себя — склонны к некоторой ксенофобии, и чем дальше в глубинку, тем более снисходительно относятся к иностранцам. Одна моя приятельница из Барселоны, проезжая недавно мимо крошечной деревушки в Ампурдане, что в Северной Каталонии — живописные дома на скалистом склоне, стога сена, ветхая церковь, — увидела крестьянина, мотыжившего землю у дороги. Согбенная фигура, словно с патриотической картинки, в вельветовых брюках, холщовых туфлях на веревочной подошве и с faixa (поясом). Моя знакомая остановилась, и они с крестьянином разговорились. Сколько человек живет в деревне? Только они с женой, ответил крестьянин, остальные давно разбежались. Значит, другие дома пустуют? Большую часть времени. Точнее, все время, кроме выходных. А что в выходные? Приезжают иностранцы на машинах из города, с юга. А он знает кого-нибудь из тех, кто приезжает на выходные? «Я? — презрительно процедил этот фольклорный персонаж. — Как я могу их знать? Son tot moros (они же все мавры)».
Ключевое слово ксенофобов несет тяжелый заряд: xarnego. Изначально слово xarnego было вполне нейтральным и обозначало каталонца, чьи родители приехали из разных долин. Потом оно сдвинулось ближе к «Иностранцу»: крестьянин, живший в одной долине Ампурданы, например, вполне мог так назвать крестьянина с другого склона холма. Но с ростом иммиграции это слово стало обозначать, в самом уничижительном смысле, любого рабочего-некаталонца, живущего в Каталонии. Сегодня им можно оскорбить не хуже, чем словом «ниггер» в Америке, и если вы в баре назовете кого-нибудь xarnego, считайте, что нарвались на драку. Сами иммигранты, правда, могут называть себя xarnegos, иронически отстаивая свои интересы. Так, чернокожие говорят друг другу: «Мы, ниггеры…»
Хотя «старым» каталонцам дико даже представить себе, что иммигрант из Испании может не хотеть быть каталонцем, действительно, этого хотят далеко не все. Сам по себе факт принадлежности к каталонскому народу не дает никаких реальных прав и привилегий в Каталонии. Кто такой каталонец, в законе об автономии провинции, вышедшем в 1932 году и подтвержденном в 1979 году, трактуется весьма широко: политическим статусом каталонца обладает любой испанский гражданин, проживающий в любой местности Каталонии. На провинциальных и городских выборах 1979–1980 годов политики, представлявшие рабочих-мигрантов из Арагона и Андалусии, потребовали ввести новую статью о разрешении иммигрантам сохранять политический статус региона своего рождения. Им было отказано.
Можно издать сколько угодно законов, но народные представления о том, кто такой каталонец, не под силу изменить никакому законодательству. Основной критерий — язык. Никто не может считаться каталонцем, если не говорит по-каталански свободно, как на родном языке. Но быть каталаноговорящим недостаточно. Даже, что почти невероятно, если испанец прекрасно говорит по-каталански, его могут не признать каталонцем — каталонские фундаменталисты будут видеть в нем иностранца, который, подобно дрессированному медведю, научился новому трюку.
Десятилетие назад, сразу после смерти Франко и возвращения демократии, Барселона испытала вспышку воинствующего линвистического каталанизма. Агитаторы требовали, чтобы в университете обучали только по текстам, написанным на каталанском (или переведенным на каталанский) — надежный рецепт академического краха, так как большая часть испанской литературы (не говоря уже об английской, 'французской, немецкой или итальянской) оказалась бы вне курса, а о том хаосе, который внесла бы идея каталанской исключительности в изучение других наук, и подумать страшно. В основном вся эта суета обернулась для населения большими неудобствами, особенно когда энтузиасты стали замазывать уличные надписи и переводить их обратно на каталанский, вместо calle (улица —