я 1936 года в результате объединения четырех левых групп (в том числе и Коммунистической партии Каталонии).
Оказавшись в Барселоне, Оруэлл первоначально не стал вдаваться в межпартийные различия и разногласия: любые распри раздражали его. Да и к тому же для человека, прибывшего в Барселону из Англии, разобраться в этом было непросто, но Барселона показалась Оруэллу городом необычным и захватывающим. Приехав, он записался в ополчение, базировавшееся в Ленинских казармах Барселоны.
Тогда все «каталонские профсоюзы и партии создали собственные отряды ополченцев; каждый из них был по сути дела политической организацией, подчиненной своей партии не в меньшей мере, чем центральному правительству. На первых порах Оруэлл не стал разбираться в хитросплетениях политики в Каталонии и Испании в целом. Он разделял представление об испанской гражданской войне как начале решительного противоборства с наступлением фашизма»{78}.
У Джорджа Оруэлла читаем:
«Я впервые находился в городе, власть в котором перешла в руки рабочих. Почти все крупные здания были реквизированы рабочими и украшены красными знаменами либо красно-черными флагами анархистов, на всех стенах были намалеваны серп и молот и названия революционных партий; все церкви были разорены, а изображения святых брошены в огонь»{79}.
Никто не говорил больше «сеньор» или «дон», не обращались даже на «вы» – самым ходовым было слово «товарищ», и все обращались друг к другу на «ты».
Личных автомобилей не было видно – их конфисковали, а все трамваи, такси и прочий транспорт раскрасили в красный и черный цвета анархистов.
Джордж Оруэлл свидетельствует:
«Повсюду бросались в глаза революционные плакаты, пылавшие на стенах яркими красками – красной и синей, немногие сохранившиеся рекламные объявления казались рядом с плакатами всего лишь грязными пятнами. Толпы народа, текшие во всех направлениях, заполняли центральную улицу города – Рамблас, из громкоговорителей до поздней ночи гремели революционные песни. Но удивительнее всего был облик самой толпы. Глядя на одежду, можно было подумать, что в городе не осталось состоятельных людей. К „прилично“ одетым можно было причислить лишь немногих женщин и иностранцев,– почти все без исключения ходили в рабочем платье, в синих комбинезонах или в одном из вариантов формы народного ополчения. Это было непривычно и волновало. Многое из того, что я видел, было мне непонятно и кое в чем даже не нравилось, но я сразу же понял, что за это стоит бороться. Я верил также в соответствие между внешним видом и внутренней сутью вещей, верил, что нахожусь в рабочем государстве, из которого бежали все буржуа, а оставшиеся были уничтожены или перешли на сторону рабочих. Я не подозревал тогда, что многие буржуа просто притаились и до поры до времени прикидывались пролетариями»{80}.
А вот еще одно интересное наблюдение Джорджа Оруэлла:
«К ощущению новизны примешивался зловещий привкус войны. Город имел вид мрачный и неряшливый, дороги и дома нуждались в ремонте, по ночам улицы едва освещались – предосторожность на случай воздушного налета,– полки запущенных магазинов стояли полупустыми. Мясо появлялось очень редко, почти совсем исчезло молоко, не хватало угля, сахара, бензина; кроме того, давала себя знать нехватка хлеба. Уже в этот период за ним выстраивались стометровые очереди. И все же, насколько я мог судить, народ был доволен и полон надежд. Исчезла безработица и жизнь подешевела; на улице редко попадались люди, бедность которых бросалась в глаза. Не видно было нищих, если не считать цыган. Главное же – была вера в революцию и будущее, чувство внезапного прыжка в эру равенства и свободы»{81}.
Став ополченцем, Оруэлл прошел краткий «курс обучения». Сам он называет это «так называемым обучением». С 1922 по 1927 год он служил в колониальной полиции в Бирме и кое-что в этом понимал, и его удручало состояние военной подготовки ополченцев. С его точки зрения, в казарме царил «невероятный хаос». «Новобранцы – в большинстве своем шестнадцати-семнадцатилетние парнишки, жители бедных барселонских кварталов, полные революционного задора,– совершенно не понимали, что такое война. Их даже невозможно было построить в одну шеренгу. Дисциплины не было никакой»{82}.
Так прошло несколько дней, но ополченцы продолжали оставаться «беспорядочным сбродом». Тем не менее их решили показать публике и рано утром погнали строем в городской парк, расположенный на холме позади площади Испании.
Оруэлл критикует обычаи испанцев:
«Испанцы многое делают хорошо, но война – это не для них. Все иностранцы приходили в ужас от их нерасторопности и прежде всего – от их чудовищной непунктуальности. Есть испанское слово, которое знает – хочет он этого или нет – каждый иностранец: „mañana“, „завтра“ (буквально – „утро“). При малейшей возможности дела, как правило, откладываются с сегодняшнего дня на „маньяна“. Это факт такой печальной известности, что вызывает шутки самих испанцев. В Испании ничего, начиная с еды и кончая боевой операцией, не происходит в назначенное время. Как правило, всё опаздывает; но время от времени, как будто специально для того, чтобы вы не рассчитывали на постоянное опоздание, некоторые события происходят раньше назначенного срока. Поезд, который должен уйти в восемь, обычно уходит в девять-десять, но раз в неделю, по странному капризу машиниста, он покидает станцию в половине восьмого. Это может стоить немалой трепки нервов»{83}.
Оруэлл был возмущен пассивностью западных государств перед лицом фашистской угрозы. Выступили только «необязательные» испанцы, и в Испании анархисты и POUM стали действовать вместе. Оруэлл отмечает глубокую укорененность анархизма в Испании, а также несомненные заслуги анархистов в защите республики. И сам он, чтобы было понятно, вступил в отряд ополчения (милиции), сформированный POUM – партией, взаимодействовавшей с Независимой рабочей партией Великобритании. Формально он приехал в Испанию писать газетные материалы, но почти сразу же записался в ополчение, ибо это показалось ему «единственно правильным». Он придерживался социалистических взглядов и хотел сражаться против фашизма, но он еще не знал, чем это все для него закончится.
«Победить или умереть!» Плакат республиканской партии POUM. 1936
В своем отряде Оруэлл был одним из немногих, кто умел обращаться с винтовкой. Но, тем не менее, отряд вскоре был направлен на Арагонский фронт, где Оруэлл до конца апреля 1937 года сражался в рядах республиканцев.
С одной стороны, пребывание на фронте способствовало более глубокому осознанию сущности испанских событий. С другой стороны, на фронте он находился в полной изоляции. Оруэлл пишет: «На фронте чувствуешь себя совершенно отрезанным от внешнего мира: даже о событиях в Барселоне мы имели лишь смутное представление»{84}.
Наконец, 25 апреля, отряд Оруэлла сменила другая часть, и он, сдав винтовку, покинул фронт, мечтая о чистой одежде, горячей ванне и сне в нормальной постели. Он поспал несколько часов в сарае в Монфлорите, потом прыгнул в попутный грузовик, успел на пятичасовой поезд в Барбастро, чудом пересел на скорый поезд в Лериде, и 26 апреля, в три часа дня, приехал в Барселону. И вот там-то для него начались настоящие неприятности.
Он мечтал бить фашистов, но при этом был раздосадован медлительностью POUM. Он уже был готов был перевестись в коммунистические интербригады, чтобы сражаться на Мадридском фронте. Но его командир Джон Макнэр, руководивший британцами, посланными в Испанию Независимой рабочей партией, опасался, что, если Оруэлл перейдет в интербригаду, за ним последуют и другие, а это могло бы нанести немалый урон престижу партии.
Отпуск был получен, Оруэлл вновь оказался в Барселоне и сразу понял, что происходит что-то не то. Революционная атмосфера конца декабря 1936 года явно куда-то улетучилась. Теперь это был обыкновенный город, а к войне гражданское население, уставшее от войны и сопутствующих ей тягот и лишений, почти не проявляло интереса.
Бойцы 14-й интернациональной бригады Народной армии. 1937
В книге «Памяти Каталонии» Оруэлл писал:
«Всякий, кто во время войны дважды посетил Барселону с перерывом в несколько месяцев, неизменно обращал внимание на удивительные изменения, происшедшие в городе. Любопытно при этом, что и люди, увидевшие город сначала в августе, а потом опять в январе, и те, кто подобно мне побывали здесь сначала в декабре, а затем в апреле, говорили в один голос: революционная атмосфера исчезла. Конечно, тем, кто видел Барселону в августе, когда еще не высохла кровь на улице, а отряды ополчения квартировали в роскошных отелях, город казался буржуазным уже в декабре; но для меня, только что приехавшего из Англии, он был тогда воплощением рабочего города. Теперь все повернуло вспять – Барселона вновь стала обычным городом, правда слегка потрепанным войной, но утерявшим все признаки рабочей столицы. До неузнаваемости изменился вид толпы. Почти совсем исчезла форма ополчения и синие комбинезоны; почти все были одеты в модные летние платья и костюмы, которые так хорошо удаются испанским портным. Толстые мужчины, имевшие вид преуспевающих дельцов, элегантные женщины, роскошные автомобили – заполняли улицы <…> По улицам взад и вперед сновали офицеры новой Народной армии. Когда я уезжал из Барселоны, их еще вообще не было. Теперь на каждые десять солдат Народной армии приходился один офицер. Часть этих офицеров служила раньше в ополчении и была отозвана с фронта для повышения квалификации, но большинство из них были выпускниками офицерских училищ, куда они пошли, чтобы увильнуть от службы в ополчении. Офицеры относились к солдатам, может быть, и не совсем так, как в буржуазной армии, но между ними явно определилась сословная разница, выразившаяся в размерах жалованья и в крое одежды. Солдаты носили грубые коричневые комбинезоны, а офицеры – элегантные мундиры цвета хаки со стянутой талией, напоминавшие мундиры английских офицеров, но еще более щегольские. Я думаю, что из двадцати таких офицеров, может быть, один понюхал пороху, но все они носили на поясе автоматические пистолеты; мы, на фронте, не могли достать их ни за какие деньги. Я заметил, что когда мы, грязные и запущенные, шли по улице, люди неодобрительно поглядывали на нас. Совершенно понятно, что, как и все солдаты, провалявшиеся несколько месяцев в окопах, мы имели жуткий вид. Я походил на пугало. Моя кожаная куртка была в лохмотьях, шерстяная шапочка потеряла всякую форму и то и дело съезжала на правый глаз, от ботинок остался почти только изношенный верх. Все мы выглядели примерно одинаково, а кроме того мы были грязные и небритые. Неудивительно, что на нас глазели. Но меня это немного расстроило и навело на мысль, что за последние три месяца произошли какие-то странные вещи.