Барселонская галерея — страница 35 из 54

».

Дело, конечно, было не столько в долге, сколько в страхе. Отец не прощал ни малейшего непослушания. Стоило им с мамой хоть чем-то рассердить его, как он тут же выходил из себя. Руки он распускал редко, но даже молчать умел так, что маленькое пространство их очередной казенной квартирки наполнялось столь жутким холодом, что впору было в петлю лезть.

Чуть ли не с младенчества Нора знала, что «должна и обязана», но ей в голову не приходило, что она может иметь какие-то права. Даже самые элементарные. Скажи ей кто-то, что она может с чистой совестью ходить по этой земле, дышать, чувствовать, радоваться, Нора бы не поверила. Отец «воспитывал ее настоящим советским человеком». И прежде всего заставил всегда помнить: дочь обходится ему, защитнику народа, в тугую копеечку. А раз сама она ничего не зарабатывает, только ест, то никак не может рассчитывать на несанкционированные обновки и тем более на карманные расходы. Пусть радуется, что получает кусок хлеба, и не забывает о благодарности. И отрабатывает, отрабатывает этот пресловутый долг перед семьей…

Только став взрослой, Нора поняла, что отец не был ни жадным, ни жестоким, как ей тогда казалось. Просто ограниченный, до тошноты правильный и по сути своей до предела несчастный человек. Какими, если вдуматься, было подавляющее большинство их тогдашних соотечественников, винтиков машины и строителей коммунизма. И еще она поняла, что отец ее любил. Но к тому времени папы уже давно не было на свете.

Впрочем, с матерью тоже было непросто. Каким та была медработником, хорошим или плохим, Нора так и не узнала. Но родителем она точно оказалась неважным, а уж хозяйкой — и вовсе хуже некуда. Все вечера и выходные мама Элеоноры проводила за домашними хлопотами, обустраиваясь на новом месте и пытаясь поддержать их скудный быт. Но результаты выходили неважными, а чаще и вовсе плачевными. Обеды, которые готовила мама, получались невкусными, и никто их не ел — отец предпочитал питаться на службе, а Нора в школьном буфете. Мама вязала дочери одинаковые неудобные свитера и рейтузы, которые та старалась не надевать даже зимой. Даже после стирки вся одежда выглядела несвежей. И гладить мама тоже не умела, так что отцу постоянно приходилось отправляться на службу в мятой рубашке.

Когда дочь подросла и, устав от вечной бытовой неустроенности, взяла хозяйство в свои руки и сняла с ее плеч львиную долю домашних забот, мама все равно продолжала каждый день ходить по старому кругу — несъедобная еда, ненужные свитера, мятые рубашки…

Еще мать Элеоноры читала, буквально запоем и почти без разбору, все подряд. Немногочисленные книги из семейной библиотеки, старые журналы, оставшиеся от предыдущих квартирантов, и даже Элеонорины учебники. Приехав на новое место, она всегда первым делом обходила соседей и спрашивала, у кого что есть почитать. А потом долгими вечерами рассказывала дочери странные и жутковатые истории-фантазии, где всегда фигурировали они обе, но почему-то никогда не было отца. Так же, как не было там и гарнизонов, маленьких провинциальных городков, загаженных дворов, облупившихся домиков и убогой мебели. Зато имелись дворцы и замки, добрые волшебники и коварные колдуны, доблестные рыцари и нежные принцессы.

Главу семьи она боялась не меньше дочери.

«Мамочка, давай уйдем от папы! — заплакала как-то маленькая Нора. — Прошу тебя, переедем в другой город, туда, где он нас не найдет. Я вырасту и пойду работать, только соглашайся, мама!»

Но мама ничего не ответила, только долго гладила дочку по голове, перебирала светлые волосы.

Она даже не спросила, почему Элеонора плачет, почему так стремится уехать от родного отца.

Она никогда не интересовалась, почему у дочери нет подружек и хорошо ли ей в новой школе, нравится ли ей новый город и дом, куда они переехали. Наверное, мама просто не хотела ничего знать. И ничего менять. В самом деле, куда ей было деваться? Она сбегала в свои воспоминания и мечты, похоже, собиралась прожить так оставшуюся жизнь.

Нора всегда внимательно и терпеливо слушала мамины истории, ей было жаль ее до слез. А еще было страшно смотреть в совершенно пустые, устремленные куда-то в глубь себя, огромные темные глаза. В такие моменты ей казалось: мама где-то очень далеко. Ее не дозовешься. Даже если кричать, требовать, звать. Даже если плакать.

«Мамочка, вернись. Господи, сделай так, чтобы она вернулась и не сошла с ума!» — молилась маленькая девочка, не верящая в бога.

А мама, должно быть, с большим удовольствием переселилась бы в выдуманный мир, но почему-то это не получалось. Она возвращалась — ее глаза светлели, она улыбалась, целовала Нору и желала ей спокойной ночи. Девочка облегченно вздыхала и засыпала почти счастливая.

Когда Нора немного подросла, истории изменились. Мать забывалась, и перед дочерью разворачивалась длинная путаная сага. Когда-то давно, еще до войны, необыкновенно красивая девушка была влюблена в талантливого юношу. Тот посвящал ей стихи, однажды даже целую поэму. Но вмешалась злая разлучница, женила на себе пылкого поэта, у них родилась дочка. А потом грянула война, поэт ушел на фронт и уже не вернулся. И ничего от него не осталось, кроме тех строчек. А девушка долго страдала, но потом вышла замуж за военного. Человека грубоватого, но неплохого. И тоже родила дочку. И зажила как все. Не счастливо, но терпимо.

— Запомни, Норочка, в этом наше спасение. Чтобы все было как у всех. Так жить легче.

Элеонора понимала, что эта история не выдумка, а далекое прошлое матери. Ей было интересно, но она никогда не выспрашивала подробностей. Запомнила только, что талантливого юношу звали Павел.

Вещи в семье были только самые необходимые. Да и какой смысл был обзаводиться, например, мебелью? Таскать с собой из гарнизона в гарнизон хлопотно, а в новом доме все равно как-нибудь устроимся. Единственной громоздкой вещью, которую они повсюду возили с собой, было старенькое пианино. Иногда отец начинал возмущаться, но мама, обычно всегда и во всем уступавшая ему, неожиданно проявляла в этом вопросе железную твердость. И в результате пианино каждый раз ехало вместе с ними. Нору это удивляло, поскольку этот странный предмет казался ей совершенно бесполезным. Инструмент был старый, потрепанный и наверняка сломанный. Мама никогда на нем не играла и не пыталась научить дочь. Но постоянно просила:

— Ты уж его сохрани! Возможно, когда-нибудь на нем будет играть моя внучка.

Именно под крышкой полурассохшегося пианино Нора, уже после маминой смерти, обнаружила три письма и пожелтевший листок со стихами. Все было датировано сороковыми годами и подписано: «Павел». Видимо, мамин роман и впрямь оказался совсем коротким… Элеонора оценила выдумку матери — старое пианино, несомненно, было хорошим тайником, отцу никогда не пришло бы в голову лезть под крышку.

Мамины слова про внучку оказались пророческими. Маленькая Таня прямо влюбилась в это видавшее виды пианино. Она вообще уродилась в бабушку: и внешне, и по характеру. Такая же непрактичная мечтательница.

Нора в юности тоже часто мечтала, это было единственным спасением в ее жизни. Но ей никак не удавалось погрузиться в свой мир целиком, как это делала ее мать. Элеонора всегда помнила, что нужно приготовить обед, постирать и погладить белье, подмести полы, потом сделать все уроки. И только после этого можно будет, устроившись под каштаном на заднем дворе, мечтать о будущей счастливой жизни. В отличие от мамы, ей не нужны были для этого книги. Да и грезила она совсем о другом — не о дворцах и принцах, а о постоянной квартире, из которой не надо будет уезжать и где она сможет разместить массу красивых вещей — кружевных салфеток, вазочек, статуэток (ей всегда хотелось собирать фигурки кошек). И кровать у нее будет своя, с подушками горкой — от самой большой к самой маленькой, — и комод со многими ящиками, и ковер с оленями на стене… О любви она тоже мечтала, но избранника своего представляла исключительно в комплекте с подушками и вазочками. Чтобы, значит, тут комод, там стол под белоснежной скатертью, а посередине — ее, Норы, муж. Сильный и добрый. И спокойный, совсем не такой, как отец.

За Норой ухаживали многие, девушке было из кого выбирать. И она остановилась на Коле Матюшине, скромном, сильном и добром парне, работавшем водителем троллейбуса. В то время Нора уже жила в Москве, ну не совсем в Москве, в Подмосковье, куда под конец карьеры перевели ее отца и поселили с семьей в бараке. Элеонора окончила в Москве школу, поступила в торговый техникум и с гордостью стала считать себя столичной жительницей.

Коля жил с матерью, которая еще заочно невзлюбила Нору и называла ее не иначе как «лимитчица». Это могло стать серьезной проблемой, но руководство троллейбусного парка вошло в положение ценного работника, ударника социалистического труда и выхлопотало молодоженам двухкомнатную квартиру в новом доме.

Это было настоящим счастьем! Нора обставила новую квартиру именно так, как грезилось, — с салфетками и фигурками кошек, комодом и круглым столом под скатертью. Вот подушек только горой на постель не наложила, потому что в Москве выяснилось, что подушки давно вышли из моды. А так — все мечты сбылись. Даже наяву все оказалось еще лучше.

Вскоре родилась дочь Танечка, Николай в ней души не чаял. Семейная идиллия, да и только! Случались, конечно, и ссоры, в основном из-за свекрови, которая ни невестку, ни внучку знать не хотела, продолжала издалека отравлять им жизнь. Но ссоры все выходили какими-то ненастоящими, потому что Николай участия в них почти не принимал. Шумела и кричала одна только Нора, а он или спокойно отвечал: «Да, ты права, только не надо так нервничать!», либо, если уж жена полностью выходила из себя, отправлялся погулять, чтобы дать супруге остыть.

До самой смерти Николая Элеонора, теперь уже Виссарионовна, думала, что не любит мужа.

Только когда Николая не стало, женщина вдруг осознала, что потеряла самого дорогого на свете человека. Настолько спокойного и терпимого ко всем ее заскокам и прихотям, что другого такого ей найти уже никогда не удастся.