– Саша, – говорю, – ты бы хоть шубу эту убрал! Что же это такое, – говорю, – только я на порог, а тут сразу: она!
Он на меня странно так тогда посмотрел и ничего не ответил. А я, конечно, ничего не поняла. И вот удивительно, Верочка, – ведь вас вроде Верой зовут? – вокруг шла война, на улицах то калеки попадались, то слепые, то немецких военнопленных ведут – зрелище тоже страшное, – вся жизнь была уже другой, не такой, как прежде, да и я уже не девочкой была, не барышней, ребенок ведь уже был у меня на руках, а вот ничего, кроме Александра Сергеевича, мне из этого времени почти не запомнилось. Как туман какой-то. И мы с ним – в тумане, обнявшись…
Закрытый поэтический концерт, на который Дину Зандер пригласил выпускник флеровской гимназии Иван Минор, состоялся на Большой Серпуховке, неподалеку от дома «Дамского попечительства о бедных» и в двух шагах от «Московского человеколюбивого общества» (дом 44), в старом купеческом особняке, где особенно сильно сохранился исконный русский дух, где им, этим духом, загадочно пахло.
Когда Дина Зандер в сопровождении сутулого и даже под белым сияющим снегом по-прежнему тусклого Вани Минора вошла в небольшую жаркую залу, где по стенам темным золотом мерцали образа, а в смежной комнате на круглом столе, покрытом вышитой петухами скатертью с начищенным самоваром в центре, лежали связки баранок (отчасти и с маком, но больше без всякого мака, подсохших), – когда она, краснея от сознания своей несчастной красоты и гордая ею, вошла в этот зал, часы били восемь. Они пришли вовремя.
Смазливый юноша с пшеничного цвета кудрявыми волосами, слегка подрумяненный, с глазами навыкате, наряженный так, как будто он только что позировал для портрета Ивана-царевича, а именно в синей рубахе, смазных сапогах бутылями, с крестом во всю грудь, как раз собирался читать. Он чинно стоял рядом со стулом, как стоят дети, которых гости просят спеть песенку, опустив свои небольшие, очень нежные и белые, как молоко, руки, и, кажется, ждал, пока зала затихнет.
– А ну, господа хорошие! – раздался чей-то мягкий и вкрадчивый тенорок. – А ну, мои милые да разлюбезные, не томите парнишку! У него песня из груди рвется! Внимания вашего просим!
Дина оглянулась. На отлакированной временем широкой дубовой лавке под образами сидел бородатый, с длинными, как у моржа, усами и хитрым бегающим взглядом мужик, еще молодой, но, видимо, всеми силами стремящийся к солидности. На мужике была набойчатая ярко-розовая рубаха, поверх рубахи – суконная чуйка, волосы острижены в скобку, а губы, большие, мясистые, блестели, как будто их смазали маслом.
– А вот они оба! – взволнованно зашептал на ухо Дине гимназист Минор. – Вот это, кудрявый, Сергунька Есенин, а этот, постарше, дружок его – Клюев…
– Сергунька? – надменно повторила Дина. – И что за Сергунька такая?
– Он гений! – пылко воскликнул Минор. – Сейчас вы услышите!
– Ах, господи, все у вас гении! – пробормотала она, закусив губу, и отвернулась.
Сергунька Есенин затуманил голубые свои глаза, лицо его побледнело под румянами, и голосом, несколько даже слащавым, он начал читать, глядя прямо на Дину:
Понакаркали черные вороны
Грозным бедам широкий простор,
Крутит вихорь леса во все стороны,
Машет саваном пена с озер.
Грянул гром, чашка неба расколота,
Тучи рваные кутают лес,
На подвесках из легкого золота
Закачались лампадки небес.
Повестили под окнами сотские
Ополченцам идти на войну,
Загыгыкали бабы слободские,
Плач прорезал кругом тишину…
– Ну, что? – сиплым от волнения голосом спросил Минор. – Сказал же я: гений!
– Вы – гений? – издевательски удивилась Дина Зандер.
Минор опустил глаза:
– При чем же тут я? Он, Есенин! Вот кто уж действительно гений!
– У вас, наверное, уши заложило, – вздохнула Дина. – Что это за стихи такие? Набор просто слов. То тучи, то золотые лампадки, то саван какой-то… Зачем ему саван?
– Какой еще саван?
– Какой? Вот и я удивляюсь. И что это у него за глаголы, откуда он взял их? «Загыгыкали», «замымыкали»!
– Жидам да интеллигентам наши народные русские глаголы навряд ли изволят понравиться!
Гимназист Мясоедов с красной родинкой над бровью неожиданно появился откуда-то сбоку и теперь смотрел на Дину с ненавистью, словно и не замечал ее красоты. Она отступила невольно.
– Не нравится, да? – брызнув слюной, продолжал Мясоедов. – Не очень-то пыжьтесь! Привыкнете – сразу понравится!
Толстое лицо его налилось кровью.
– Это вы мне? – спокойно спросила Дина.
– Кому же еще? Здесь вы да вот Ванька – одни из евреев!
У Минора задрожал подбородок:
– Ведь я объяснил же…
– Засунь батьке в жопу свое объяснение! – вкусно захохотал Мясоедов. – Я что, твою рожу не вижу?
– Как вы смеете? – У Дины раздулись ноздри. – Сейчас же извинитесь перед ним!
– Потише, потише, – пробормотал Мясоедов, заметив, что на них оглядываются. – Стихи пришли слушать? И слушайте!
– Черная, потом пропахшая выть! – звенел Есенин. – Как мне тебя не ласкать, не любить?
Дина Зандер оглядела собравшихся. На всех без исключения лицах был один и тот же бессмысленный восторг. Она вдруг вспомнила, как вчера, на уроке, Александр Данилыч Алферов, волнуясь и пришептывая, глуховато читал Пушкина:
Как грустно мне твое явленье, весна,
весна, пора любви!
Есенин перевел дыхание, голос его стал тоньше, совсем, как у птицы.
Где-то вдали, на кукане реки,
Дремную песню поют рыбаки,
Оловом светится лужная голь,
Грустная песня, ты – русская боль!
«Почему обязательно – «русская»? – трезво подумала Дина. – Боль не может быть ни русской, ни китайской. Она же ведь: боль».
– Пойдем, землячок, пойдем от сраму! – засуетился Клюев и под руку, как родного, подхватил злого, огненно-красного Мясоедова. – У нас свои дела, у евреев свои. Мне твоя мамаша покойная говорила: «Глаз, Коля, не спущай с моего Жоржика. Он – парень бедовый!» Пойдем, милый голубь…
Клюев и упрямо набычившийся Мясоедов прошли в ту комнату, где были баранки, и Дина увидела, как Клюев наливает себе чай в большую белую чашку, а потом, вытащив из кармана чуйки бутылку, быстро подливает из нее.
– Минор! – сказала она, обращаясь к потному от унижения Минору. – Пойдемте отсюда. Ведь нас оскорбили.
– Но он в вас влюблен, – угрюмо ответил Минор. – Это он оттого, что вы на него внимания никакого не обращаете. Он такое про вас говорит…
И тут же осекся.
– Что он про меня говорит? – широко раскрывая глаза, спросила Дина.
– У них общество составилось, – забормотал Минор, – они утверждают, что женщина, то есть девушка, должна… ну… лишиться… этой… ну, как?.. девственности как можно раньше, ну, лет, скажем, в десять-двенадцать, как это в Китае и, кажется, в Индии…
Дина Зандер прижала ладони к запылавшим щекам, из глаз ее брызнули слезы.
– Гадость какая! Боже мой!
– Они ни секундочки в Бога не верят, – торопливо добавил Минор. – Я однажды спросил: «Откуда тогда всё вот это на свете? Ну, люди, животные…» Они разозлились, пускать меня больше к себе не хотели. «Еще раз придешь, – говорят, – шкуру спустим! Ты нам только портишь!» Ну, я извинился.
– Зачем они вам?
– Ну, как же – зачем? Они очень сильные. Вот я вам по правде скажу: я часто пугаюсь. Папаша придет домой выпимши, наорет на маму, а я, вот еще маленьким совсем был, от ужаса в шкаф забивался, ей-богу! А Мясоедов мне рассказал, как он собственному отцу по физиономии вдарил и – ничего! Еще пригрозил. Так и сказал: «Приду ночью и пырну ножиком». И к женщинам тоже…
Он испуганно посмотрел на Дину и замолчал.
– Что к женщинам? – глядя в пол, спросила она.
– Они и к женщинам такие… тоже бесстрашные… У них главное, чтобы никакого стыда ни перед кем не было.
– Скоты они… – прошептала Дина. – Скоты, негодяи…
– Сначала я тоже так думал… – вздохнул Минор, но не успел закончить начатой фразы.
– Сейчас, мои милые, хорошие, кабыть вы уже поскучнели, мы вас веселить начинаем! По-нашему, по-простому, по-крестьянскому! Что с нас, с голяков, много спрашивать? – дурковато воскликнул Клюев. – Давай-ка, Серега, частушечку, братец!
Золотоволосый «братец» во всю ширину развернул гармошку, белыми нежными пальцами пробежал по клавиатуре.
– Я вечор, млада во пиру-у-у была, – выписывая крендели смазными сапогами, пронзительно запел он. – Хмелен мед пила, сахар куша-а-ала! Во хмелю, млада, похвалялася не житьем-бытьем, красно-о-ой уда-алью!
Клюев выбежал ему навстречу, чуйку скинул на пол, расправил плечи под розовой рубахой:
Ой, пляска приворотная! Любовь-краса
залетная!
У Дины вдруг сильно закружилась голова. Обеими руками она вцепилась в локоть Минора и закрыла глаза.
– Вам дурно? – испуганно спросил он.
– Прошу вас, пойдемте отсюда, – сглатывая кислую слюну, прошептала она. – Мне что-то действительно дурно…
Мясоедов в наброшенной на плечи гимназической шинели курил на морозе.
– Ба! – воскликнул он. – Мы вам надоели? Куда вы спешите? Ну, что ты уставился, Ванька? Хватай свою даму и быстро – в постельку!
Минор остановился. Дина хотела плюнуть в лицо Мясоедову, но вдруг перестала видеть его: на месте Мясоедова маячило что-то красное, окровавленное, и дым папиросы шел прямо из красного.
– А дама, видать, в положении! – голосом Мясоедова сказало красное. – И кто ж тебя, люба моя, обрюхатил? Сначала сестренку твою уложили, а после, глядишь – и малышка не промах…
Закрыв собой Дину, Минор очень неловко, кулаком, стукнул Мясоедова по плечу.
– Ну, ты это брось! – ласково прошептал Мясоедов. – Ты брось это, Ванька!
И тут же Минор кубарем покатился в сугроб. Дина поняла, что Мясоедов ударил его. Маленький ледяной нарост сбоку, на сугробе, вдруг стал ярко-черным от крови.