фия, где он в боксерских перчатках несет переходящее красное знамя, хотя фотография была черно-белая. И давно уже стало традицией, если Завовулин пьет в компании своих однополчан, все кончится побоищем. Однополчанами он называл своих единомышленников, которые пришли к заключению, что автор «Слова о полку Игореве» был красноармейцем. Все разговоры этого общества сводились к спорам, откуда тогда взялась опера Бородина «Князь Игорь», в какой мере она повлияла на «Слово». Но все завершалось всеобщим неодобрением коварным половцам, которые нас завлекают своими плясками. Вот здесь и вскакивал Завовулин, крича, что молодость всему виной, что новое поколение все испортит, начиная с букваря и кончая конституцией. Если поблизости оказывался кто-то, кого подслеповатый орденоносец принимал за молодого, то он получал неожиданную возможность схлопотать в глаз. — Чума половецкая! — шумел Завовулин, замахиваясь, но чаще всего удавалось перехватить этот замах силами самих же фракционеров, их было не более двух, чего и хватало на каждую руку Завовулина, которому только и оставалось, что свирепо вопить: — Я — ворошиловский стрелок, хорошо еще, я сегодня без оружия! И вот нарвался он однажды на Померещенского, набросился с криком: — Испакостил изящную словесность, холуй половецкий! Померещенский замер, сжал пудовые кулаки, но и его тут же любезно подхватили под руки сопровождающие его лица, а так как интернационалиста Померещенского особенно оскорбило не столько слово «холуй», сколько «половецкий», он это слово пожевал-пожевал да и тут же выплюнул, словом, дотянулся плевком до лица оскорбителя своего, который в ответ на это взвыл, и вот этот перешел в восторженный вопль: — О! О! Вижу! Вижу! О! Так вот это кто передо мною! Никак Померещенский! Какой же ты половецкий! Ты — наш! Исцелил еси око мое! Слава и хвала чудесному плюновению твоему! Как ни в чем не бывало, Померещенский перекрестил Завовулина левой рукой, так как правую ему еще не отпустили оторопевшие его спутники, и провозгласил: — Завовулин! Иди с миром, и виждь и внемли! Слух об этом прошел по всем литературным коридорам, обрастая небывалыми подробностями. Росло и количество свидетелей, сначала это были братья Улуповы, которые держали за руки чудотворца, потом оказалось, что его держали человек сорок, и все известные личности, некоторые уверяли, что Померещенский и не плюнул вовсе, а действительно заехал Завовулину в глаз, отчего тот и прозрел, а кто-то из друзей Померещенского заехал орденоносцу еще и в ухо, после чего тот стал слышать сызнова собственный внутренний голос, который прошептал: не поднимай руки своей на брата по перу! Была и такая версия, будто Завовулин ни на кого не бросался, просто ему указали на вошедшего Померещенского, и Завовулин медленно, словно ощупывая воздух, двинулся навстречу со словами — вот кому я хотел бы лиру передать, а Померещенский, заметив приближение невидимой лиры, поплевал на ладонь, потом добавил пепла от окурков, взяв его из ближайшей пепельницы, сделал из этого брение и аккуратно приложил к правому оку партийного поэта, сказав: имеющий очи да видит. И как бы перенял из рук застывшего от восторга Завовулина трепетную лиру. По-иному стал излагаться и эпизод на площади Маяковского, где при стечении жадных до искусства масс в разгар оттепели Померещенский читал у подножия памятника свои хрестоматийные строки: После смерти нам стоять почти-что рядом: вы на «М», а я на «П»…
Поклонники после этих стихов стали толкать автора против его воли на пьедестал, и затолкали бы, если бы не бесноватый, который буквально повис на брюках поэта, отчего брюки стали съезжать, и поэту пришлось в них вцепиться обеими руками, вместо того, чтобы карабкаться на пьедестал. Пришлось поклонникам опустить его и заняться бесноватым, но бесноватый отринул от себя чужих поклонников, прислонился к пьедесталу и, бешено жестикулируя, заорал примерно такое: — Дал дуба! И — будет! (при этом он указал рукой вверх на памятник) — Я — Будда! Я — буду!.. Все остальное вряд ли кто сейчас припомнит, но длилось это звуковое бедствие очень долго, а приблизиться никто не мог к бесноватому, какая-то сила отбрасывала всех назад. Начался ропот: где дружинники? Когда надо, их нет. Где милиция, когда надо, ее нет. Где переодетые в гражданское платье офицеры и рядовые государственной безопасности? И в этот момент Померещенский, уловив, как всегда, волю большинства, ринулся к бесноватому и, на удивление, остановлен не был. Словно для объятий, простер руки, отчего бесноватый притих, и только еще дошептал последнюю, видимо, строчку: — Без тени… и-ронии… я — гений… а-гонии… — а как только дошептал и притих, как тут же пал на колени пред Померещенским и облобызал штанину его брюк, которые уже снять не пытался, так как был исцелен. В то же время от толпы отделилось дикое стадо и с отчаянным визгом и ревом ринулось в подошедший троллейбус… Лишь много позже очевидцы догадались, что это стадо состояло из переодетых сотрудников охранки, в них и вселились бесы, изгнанные Померещенским из одинокой больной души неизвестного поэта. Эта способность к творению чудес только усложнила и без того напряженную жизнь народного любимца. Его выступления собирали паломников отовсюду, среди которых было много студентов-иностранцев, уверовавших, что за один такой вечер в них прорежется знание русского языка, а среди отечественной публики преобладали подслеповатые и глухие, что часто приводило к срыву представления: где он? он вышел? не вижу! — галдели одни, — он уже читает? что он читает? не слышу! — галдели другие, а все перекрывал визг девиц, которым очень хотелось потрогать поэта. Все чаще приходилось скрываться в дальних странах, но и там в переполненных залах ликование было столь велико, что в нем тонули редкие осмысленные вопросы: а кто это? а что он делает? а на каком языке он читает? Мало того, во всем мире уже знали два волшебных русских слова, которыми всюду встречали представителя великой нации: чуда! чуда! — и второе: шайбу! шайбу! Домашние, то есть отечественные недоброжелатели Померещенского (были и такие) тоже внесли свой вклад в дело отчуждения великого волшебника от собственного народа. На очередном заседании акционерного общества ГЛАВЭЛИТ должен был решаться вопрос о присуждении Померещенскому дворянского титула. Сам Померещенский считал, что речь должна идти о возвращении, а не «присуждении», причем должны бы ему вернуть и поместье в Тамбовской губернии, а так как там находился колхоз, то колхозникам он обещал вольную. Он мог бы еще претендовать на часть земель в Померании, но от этого права он сам отказался, хотя из предложенных заранее титулов — граф, пэр, маркиз, лорд, конунг, мурза и прочее, он считал, что для благоденствия страны ему подошел бы титул мега-герцога. Вначале дали титул графа руководителю Нового союза борьбы за трезвость официантов, фамилию которого тут же забыли, потом стал бароном ведущий грандиозных шоу-программ Иммануил Танкер, кто-то спросил, откуда такая не совсем русская фамилия, на что новоиспеченный фон Танкер смущенно сказал, что это его сценический псевдоним, а настоящая фамилия подлинно русская, стоит лишь заглянуть в любой словарь. Затребовали словарь и убедились: танкер — нефтеналивное судно. Да, такая уж у меня была неудобная русская фамилия — Нефтеналивное Судно, мои предки участвовали в разработке нефти еще с самим Нобелем, — признался фон Танкер. Нефть нам очень нужна! — согласились учредители ГЛАВЭЛИТа, а председатель восторженно воскликнул: — Ура, наши люди уже в словарях! Элита есть элита! Следующим претендентом был дрессировщик пушных зверьков Наполеон Домкратович Сизифов, ему предстояло стать маркизом. Сизифов претерпел много гонений за свое укротительство. Ему вечно мешали укрощать зайцев, вначале заяц-русак, якобы, оскорблял достоинство коренных русаков, основное свойство которых — историческая неукротимость. Приходилось работать только в зимнее время с зайцами-беляками, но с реабилитацией Белого движения он был вынужден перейти на кроликов. С горностаями он сам не смел работать, будучи монархистом. На него клеветали, будто непокорных зверьков он продавал на воротники в пошивочную мастерскую Литературного фонда Союза писателей, и за это ему еще посвящали стихи: «Морозной пылью серебрится его бобровый воротник». Пришлось долго опровергать, что Евгений Онегин вовсе не современный писатель, а лишний человек из прошлого века. Итак, Наполеон Домкратович стал маркизом, но все уже порядком устали, добравшись до имени Померещенского, некстати вспомнили инцидент с Завовулиным, представив его так, будто орденоносец был побит, а не исцелен. — Как! Орденоносец! — послышались возмущенные голоса. — Подумаешь, орденоносец, всего-то орден «Знак учета», вступились за Померещенского и намекнули на его чудеса, но заступникам возразили, что чудес не бывает, тем более, в прошлый раз уже удостоили титула баронессы ведьму — простите — белую колдунью Чернопятову… Узнав, что благородство его осталось без должного признания, несмотря на продолжающиеся реформы, Померещенский сказал об элитариях: — Плевать я на них хотел! — но спохватился, вспомнив о волшебных свойствах своей слюны, и выразил свою мысль иначе: — Мы пойдем другим путем! А тем временем распространились слухи о его самоубийстве.
Надо ли говорить, что здоровье Померещенского волновало не только его поклонниц, которые засыпали поэта письмами, прочитав его новое стихотворение, где любимая женщина опять его не понимает. И не только политических деятелей, которым было важно, чтобы перо поэта было всегда наготове, чтобы поддержать изверившихся в коммунизм или не доверяющих рынку, чтобы заклеймить врагов нации, клевещущих на наш строй, или осадить зарвавшихся друзей народа, которые воюют с демократами. И простые люди на улице, завидев поэта в шапке, сочувственно качали головами — уж не болят ли уши у поэта от глумливого шума черни? А завидев поэта без шапки, жалели — уж не склероз ли, забыл дома шапку… Сейчас никто уже не припомнит, кто первый кому позвонил, кто какую версию самоубийства литератора представил своему собеседнику, но об этом говорили все и долго, тем более телефон в России еще не перешел на оплату по счетчику. Говорили, что снова был замыслен путч, в столицу двинулись войска, но слава Богу, (тут же спохватывались — прости, Господи) на подступах еще к району Кунцева были остановлены и повернули назад: Померещенский со связк