— Это отвратительная ложь! — заорал фон Зейдлиц, багровея лицом. — Вы лжец, Эшбахт!
— Нет, не ложь. У меня есть письма Шоуберга к Элеоноре Августе фон Мален, в которых он пишет, что купил яд для меня у старой повитухи за пять талеров.
— Мы даже не будем читать ваши письма, — шипел молодой граф.
— Это навет! — кричал фон Зейдлиц.
— Верно, верно, — тут же поддерживал его Теодор Иоганн, — это клевета на все добрые дома нашего графства.
— Сын мой, — заговорил старый граф, приходя так же, как и все, в волнение, — это очень серьёзное обвинение. Очень серьёзное.
— Что ж, — холодно произнёс кавалер, он, кажется, сейчас был один, кто оставался спокоен, — я буду писать епископу Малена, или лучше даже архиепископу Ланна, чтобы он прислал сюда святых отцов, опытных святых отцов из Священного Трибунала, чтобы они провели расследование и установили доподлинно, был ли Шоуберг отравителем.
— Плевать мне на ваших попов! — закричал Зейдлиц. — И я…
Старый граф прервал его движением руки и заговорил, обращаясь к Волкову:
— Сын мой, обвинение сие весьма тяжко, и даже святые отцы из Трибунала захотят услышать свидетелей. Есть ли у вас свидетели? Письма письмами, но без свидетелей дело не пойдёт.
Волков обернулся назад:
— Максимилиан, пригласите госпожу Ланге.
Юноша кивнул и чуть не бегом кинулся к шатру кавалера.
Все господа, и со стороны графа, и со стороны Волкова, без единого слова и даже без единого звука стояли и смотрели, как от шатра, чуть подбирая юбки, чтобы не пачкать их в мокрой глине, спускается высокая и стройная Бригитт. Она была удивительно хороша в своём лучшем зелёном платье, небольшой шубке и с идеальной причёской, несмотря на ветер. Она раскраснелась от волнения, ведь десятки мужчин смотрели на неё, но это ничуть её не портило. Чуть сзади неё шёл Максимилиан, такой же взволнованный и краснощёкий, как и госпожа Ланге.
— Ах, это вы, дитя моё! — старый граф стал щурить глаза, когда она приблизилась. — Подойдите ко мне, подойдите.
Госпожа Ланге подошла и, больше не боясь грязи, встала перед графом на колени и поцеловала ему перчатку.
— Ах, Бригитт, вы ли это, воспитанница моя?
— Да, господин граф, это я, — улыбалась госпожа Ланге.
— Ах, как вы стали хороши вот бы ваша матушка порадовалась, увидав вас.
А вот молодой граф так, кажется, вовсе не был рад видеть тут Бригитт.
— К чему она здесь? — спросил Теодор Иоганн, грозно глядя на красавицу.
Волков ему не ответил, он опять поднял склянку с ядом, чтобы все видели, и спросил:
— Госпожа Ланге, знаете ли вы, что это?
— Узнаю ту склянку, что передал мне господин Шоуберг, говоря, что в ней яд.
— Опять ложь! — закричал фон Зейдлиц. — Где он вам её передал?
— В замке Мелендорф, когда я была там, под лестницей у кухонь он мне этот флакон и передал.
— Зачем же ему это? — спросил старый граф с неподдельным удивлением.
— Сказал, чтобы я отравила господина Эшбахта. И сказал, куда лить яд, чтобы вкуса Эшбахт не почувствовал. Сказал, чтобы лила я его в крепкое вино, и то после того, как он уже другого выпьет — и тогда вкуса яда уже не разберёт.
— И что же он вам за это обещал? Он был беден, у него ничего не было! — всё ещё не верил фон Зейдлиц.
— Он ничего не обещал, — спокойно отвечала госпожа Ланге, — обещала госпожа Эшбахт. Говорила, что когда господина Эшбахта не будет, то выйдет она замуж за господина Шоуберга. И тогда подарит мне свою карету, кучера, девку в услужение даст и двести талеров серебром обещала. Просила, чтобы сделала я всё.
Тут старый граф закрыл глаза перчаткой. А молодой стал чёрен лицом и спросил сквозь зубы:
— Отчего же это она вас просила?
— Оттого, что я дом у господина Эшбахта веду, и чуланы с едой, и погреба с вином, и прислуга — всё это в моей власти.
И замолчал молодой граф, не зная, что ещё и спросить. Молчал, а злоба в нём клокотала.
— Этого быть не может! — упорствовал фон Зейдлиц. — Это навет!
И тут Бригитт, повернув к нему своё прекрасное лицо, холодно стала говорить, так говорила, словно пощёчины отвешивала при каждом слове.
— Коли надобно будет, всё, всё повторю на Святом писании, и при добрых людях, и при святых отцах. За каждое слово своё душой бессмертной своей отвечу.
И насупившийся фон Зейдлиц отступил перед прекрасной женщиной, ни слова не сказав более, повернулся, взял у человека свою шубу и пошёл к своему коню. Старый граф так и сидел, закрыв лицо рукой, а молодой так и стоял с лицом темнее, чем камень. Больше ему сказать было нечего. Остальные сеньоры тоже молчали.
Дело было сделано. И последнее слово сказала именно она, его красавица Бригитт. Так сказала, что у всех господ продолжать упрёки желание отпало. Ах, как хотелось ему поцеловать её прекрасные губы. И уже думал он, каким подарком её отблагодарить.
Он, его выезд и его офицеры стали раскланиваться с господами, что приехали с графом. Кажется, даже среди них были люди, довольные тем, что не случилось кровопролития. Только граф молодой всё ещё стоял, скрестив руки на груди, и на поклоны не отвечал, так и смотрел взглядом, полным неприязни, то на Волкова, то на Бригитт.
А кавалер и его люди пошли уже к своему лагерю, и балагур Бертье вдруг стал представлять встречу как сражение:
— Враг был силён и первым пошёл на сближение. И атаки его были яростны, но кавалер, как и всегда, стойко оборонялся, и когда враг уже считал победу своею, наш командир выпустил госпожу Ланге, и та своим ударом во фланг врага опрокинула и смела его с поля. Полная победа, полная! Слава госпоже Ланге!
— Истинно так, истинно! — поддерживал его Рене. — Окажите честь и дозвольте поцеловать вам руку.
Она краснела так, что все её веснушки, что зимой исчезали, вновь стали заметны. И молча, так как не могла от волнения говорить, давала целовать себе руку всем господам, что просили её об этом.
Последним целовал ей руку Волков. И когда он поднял голову, она улыбалась ему, хоть в её прекрасных зелёных глазах стояли слёзы.
Да, то была победа, как и говорил славный Бертье, но победа та была временная. И это Волков отлично понимал. Если молодой граф от простой неприязни вдруг перешёл к открытой вражде, а по иному всё это дело и не выглядело, то нужно было искать причину.
И единственный человек, который мог ему открыть эту тайну, жил, конечно, во дворце самого графа.
Вернувшись в Эшбахт, всех своих людей он звал к себе в дом на обед. Раз не доели свинью на границе, отчего же не доесть её в тепле и с вином, и с пивом, раз дело прошло удачно.
Все с радостью согласились. С радостью. А вот у него радости особой не было. Пока все рассаживались за стол, едва умещаясь за ним, он ушёл наверх и звал к себе брата Ипполита и Сыча. Монах, зная зачем его зовут, нёс чернильницу, перья и бумагу, сургуч и свечу.
А Сыч присел на стул, молча ожидая, когда господин напишет. Сыч изменился после плена, Волков это замечал. Он стал тише, молчаливее и серьёзнее, что ли.
— Вот, — кавалер указал на письмо, которое монах запечатывал при помощи свечи и сургуча, — нужно отвезти его Брунхильде.
— Но так, чтобы другие какие люди о нём не ведали? — догадался Фриц Ламме.
— Именно.
— Сделаю, экселенц. Ехать сейчас или подождать до утра можно?
— Дело промедления не терпит. И главное, дождись ответа.
— Ясно, поеду сейчас.
— Деньги есть?
— Три талера, думаю, на это дело хватит, — кивал Сыч.
Он встал и ушёл, а Волков и монах побыли ещё в покоях. Волков думал, а монах собирал писчие принадлежности. Ещё один вопрос, кроме вопроса о молодом графе, не давал кавалеру покоя. И этот вопрос становился всё более насущным, ибо за это с него уже начинали спрашивать, как сегодня спросили за кавалера Рёдля.
— Как ты думаешь, монах, кто растерзал нашего святого человека?
— Ну как же, зверь, конечно, растерзал, — отвечал брат Ипполит.
— Зверь, зверь, а кто он, этот зверь?
Брат Ипполит задумался на минуту, а потом и сказал:
— Он из тех, кто рядом живёт, но не из тех, кто приехал сюда с вами.
— Из тех, кто рядом, из тех, кто рядом, — задумчиво повторял кавалер, глядя перед собой.
— Господин мой, — на пороге появилась Бригитт, она была весела и прекрасна, — а вино я приказала из погреба последнее подавать. Надо будет новое покупать.
— Хорошо, госпожа Ланге, подавайте последнее. Купим, — отвечал он ей.
— А отчего вы грустны, отчего не идёте к гостям? Туда уже и госпожа Эшбахт спустилась.
— Вот как? — Волков вдруг засмеялся. — Хорошо ей будет среди господ, что сегодня про её подвиги слушали.
— Надеюсь, о том ей никто не упомянет, а то будет ей конфуз, — несмотря на его смех, серьёзно сказала красавица. — Пойдемте, господин, негоже заставлять гостей ждать.
Всё вино выпили от радости, и даже Элеонора Августа пила со всеми. Она прислушивалась к тостам, удивлялась им, стала пить первая, когда Волков предложил выпить за здоровье графа, тестя его, и сидела она со всеми долго, и была, кажется, даже весела, и ушла уже вечером, сказав, что ей дурно от духоты. Видно, так и не поняла, что победу праздновали над мёртвым Шоубергом, так как у всех господ хватило такта и трезвости имя это не упоминать.
Но главной женщиной за столом по праву была Бригитт. За неё пили, её прославляли. А Бертье называл её Красной Розой Эшбахта. Отчего красавица краснела и впрямь становилась красивой, как удивительный цветок.
Уже после того, как всё закончилось, она, даже не отдав обычных приказаний домовым слугам, не проследив за уборкой обеденной залы, со смехом потащила кавалера за руку вверх по лестнице в свои покои.
— Тише вы, сумасшедшая, тише, — говорил он, хромая вверх по ступенькам, — мои хромые ноги за вашими красивыми не поспевают.
Она же только смеялась в ответ и влекла его дальше, не давая ему поблажки.
А там, ещё и дверь за ними не закрылась, кинулась его целовать и помогать ему раздеваться.