— Вы сделали лучше, чем я смог бы придумать, — отвечал он. — Но откуда у вас деньги, откуда у вас кучер?
— Деньги? — она презрительно усмехнулась. — Вы же сами мне их не раз давали, а кучер нашёлся из солдат господина Брюнхвальда. Он крепкий и надёжный, может, возьмёте его на содержание?
— Я подумаю, — отвечал Волков холодно, разглядывая кучера.
У кавалера и так расходов было много больше, чем доходов, брать ещё одного человека на жалование ему очень не хотелось, несмотря на все вчерашние подарки.
— Садитесь же ко мне, — продолжала Бригитт, распахивая дверцу кареты, — попробуйте, как мягки тут диваны. И как тут тепло.
«В карету? Ему? Чтобы прослыть изнеженным? Или старым? Враги будут рады узнать, что он стал ездить в карете, презрев коня, карета — это верный признак того, что человек состарился».
— Благодарю вас, госпожа Ланге, — отвечал он, — но мужчине не пристала та изнеженность, что позволительна женщинам. У меня для дороги есть конь.
— Ну как хотите, только потом у вас опять будет болеть нога от холода и седла, — сказала Бригитт с сожалением.
Но Волкову Увалень уже помогал сесть в седло. Максимилиана и Карла Брюнхвальда с телегами они ждать не стали и поехали в Эшбахт вслед за каретой Элеоноры Августы.
Чуть отъехали от города, так подул ветер. И был он злой и резкий, дул с северо-востока и как раз в больную ногу. А ещё принёс он колючий снег, что больше походил на мелкий лёд. Конечно же, нога стала сразу ныть, а ведь впереди была ещё вся дорога до дома, полдня в седле. Он и шубу снял короткую свою, надел из запасов стёганку. Она почти до колен была. Именно что почти, у него как раз чуть выше колена крутило, и в голень ниже колена боль отдавала. Час ещё в седле промучился он и сдался.
— Госпожа Ланге, — он постучал костяшками пальцев в стекло, — найдётся там место у вас для меня?
— Ну наконец-то одумались, — сразу оживилась Бригитт, — образумились, а то всё куражились, гарцевали перед молодыми, а к чему? Что, заболела нога?
В её вопросе прекрасно слышались и забота, и тревога. Она отворила дверцу.
— Идите сюда, идите.
Волков бросил поводья Увальню, морщился, но влез в карету. Завалился на диван напротив Бригитт. Вытянул ногу. Уф, как тут было хорошо, как тепло. И намёка на сухой и холодный ветер нет.
А госпожа Ланге вдруг пересела к нему, помогла развязать завязки стёганки. А потом взяла его руку в свои.
— Вы уж простите меня, — сказал он.
— За что же? За то, что раньше мне такой кареты не дарили? — улыбалась рыжеволосая красавица.
— Да нет же, за то, что не пришёл вчера к вам, как обещал.
— А я знала, что не придёте вы, — сказала она.
— Знали? Откуда?
— Как увидала, что на балу вы стакан за стаканами со своими городскими дружками опрокидываете, так и поняла, что ждать вас не следует. Ещё и последнего танца не было, а вы уже пьяны были.
Он взял и повалился головой к ней на колени, как на подушку, а она стала его волосы гладить, пальчиками своими изящными по его шрамам проводить:
— Господи, я раньше и не видала, а у вас вся голова иссечена, вот этот шрам откуда?
— Этот, кажется, от ведьмы и её банды в Хоккенхайме достался.
— Наверное, больно было?
— Да нет, когда дерёшься, больно не бывает.
— Неужто?
— Да. Почти никогда. В тот раз точно не было.
— А потом было?
— Потом? — он попытался вспомнить. — Нет, не было. Кажется, не было. Не помню.
— А этот откуда? — теперь она провела по его лбу.
— Этот — при осаде одного города болт пробил шлем и застрял в голове.
— Больно было?
— Нет, тогда точно было не до того. Снял шлем, вытащил наконечник да снова надел, вот и всё.
— А этот шрам от чего?
— На шее — это недавно, на реке получил от горцев.
— Нет, не на шее, на шее я помню, как он появился, — говорит она и трогает его голову, — на левом виске.
— На левом виске? — кавалер пытается вспомнить. И не может. — Нет, не помню.
— Как же так, — удивляется она, — вас били, а вы и не помните?
— Не помню, меня же бьют почти с детства, разве всё упомнишь?
А Бригитт тут наклоняется к нему и целует в висок. А сама так и продолжает гладить его по старым ранам да по волосам. А у него от тепла и её доброты нога болеть перестала. Карета! Это не в седле мучаться.
Глава 24
Она по запаху поняла, что у неё всё вышло. Запахи она чувствовала тонко, различала их самые незаметные оттенки, понимала самые замысловатые сочетания. Агнес принюхивалась и принюхивалась к зелью, получая удовольствие, которое получает мастер, тяжко добивавшийся нужного результата.
Да, зелье удалось, тонкий, почти невесомый запах полевого цветка василька, запах подмышек молодой, здоровой женщины, полынь, ещё что-то, и ещё. Всё то, что надо.
А сколько она мучалась с ним, сколько драгоценной мандрагоры извела напрасно. После чего не получившееся варево приходилось лить в нужник. И всё-таки оно вышло. Агнес улыбалась, она даже забыла принять свой любимый вид, так и была в обычном и убогоньком своём теле. Как раз тут об этом и вспомнила, когда стала разливать зелье по маленьким красивым флакончикам. И стала себя менять. Руки брали флакончик и прямо на глазах менялись. Становились полнее, пальцы удлинялись, кожа вытягивалась, разглаживалась. Она и от этого получала удовольствие. Ей нравилась и та лёгкость, с которой она изменяла свою внешность, и то, что теперь ей для этого зеркала были не нужны. И то, что свой новый облик она может носить хоть целый день с такой же лёгкостью, с какой глупые людишки носят свою одежду. Она сожалела только о том, что ей вообще приходится возвращаться в своё естественное обличие.
Ведь все соседи и знакомые помнили её серой и некрасивой, ну ничего, со временем она думала медленно изменять себя, выходя на улицу, чтобы люди привыкали к её изменениям.
Пока девушка разлила всё зелье в четыре флакона, она стала статной красавицей, с красивыми плечами, и с заметной грудью, и с широкими бёдрами, и с длинными ногами. Она уложила флакончики в шкатулку, закрыла её крышку. Встряхнула своими длинными волосами цвета спелого каштана.
— Уж епископ мне за это зелье золотом заплатит.
Но этого ей было мало, и чтобы найти себе серебра вдоволь, ей и другие средства были надобны. Она вечерами листала книгу, находя в ней всё больше нужных для дела снадобий. То было и средство полного обездвиживания, оно у неё уже получалось неплохим, и снотворное средство, и яд быстрый, как удар кинжала, и яд, который и есть не нужно, а для смерти и его липкого касания достаточно будет, и порошок, что звался ведьмин сахар. Эта вещь ей особенно приглянулась. То была особая пыль, что от легкого дуновения взвивалась в воздух и, попадая в глаза людей, слепила их на время. Всё, всё это ей было нужно, и ещё много что.
Ко всему этому нужно было немало редких ингредиентов. Редких и недешёвых, она собиралась их купить, и для этого ей нужен был богатый епископ.
— Ута! — закричала Агнес.
— Да, госпожа, — ещё снизу лестницы кричала в ответ служанка.
Она влетела в комнату и поморщилась от едких запахов, что стояли в ней.
— Послезавтра я буду на обеде, помнишь?
— Помню, госпожа, помню.
— Платье?!
— Портниха говорит, что низ подобьёт, как вы велели, юбка удлинится, а клиньями бока расшивать, так она без вас не решается, боится испортить. Говорит, чтобы вы на примерку были.
— Так поехали к ней, скажи Игнатию, чтобы запрягал лошадей, и подавай одеваться. Едем платье править.
Ута убежала вниз, а Агнес даже стало себя жаль немного, всё от бедности это. Она пошла в свою спальню, к зеркалу. Как ни крути, а у неё только одно хорошее платье, в котором она может на званом обеде быть. А платье то было на её естественное тело, а ей же хотелось в свете появиться яркой, чтобы быть повыше, да чтобы и грудь была полнее, плечи пошире. Вот и приходилось одежду править. Это своё последнее богатое платье расшивать и удлинять.
Она взяла браслетку с комода, ту, что дарил ей банкир. Нацепила на руку. Хорошо. Хорошо, да мало. Разве молодой девушке достаточно одной жалкой браслетки? Она поглядела на лики святых угодников, что были на цепочке. Нет, мало ей этого, ей хотелось жемчугов, и перстней, и серёжек золотых с каменьями. Она подняла руку, потрясла браслетом. Лики святых тряслись вокруг её запястья. И этого ей было мало.
Выехали из дома, и прямо за первым же поворотом к карете кинулся продавец пирожных и булок, ловкий и сбитый малый.
— Госпожа Сивилла! — кричит он, а сам торопится за каретой и старается булки с лотка не растерять. — Помните меня? Я Петер Майер, пирожник.
Она смотрит на него сверху вниз. Узнаёт, конечно, но виду не показывает. Отворачивается.
— Госпожа Сивилла, а я вас помню! — продолжает кричать болван. — А вы меня?
Она не хочет, чтобы лишние люди её видели. Но он не отстаёт от кареты, всё бежит и бежит рядом:
— Меня все запоминают! Вы тоже должны. Неужто не помните?
— Прочь пошёл, — наконец отвечает она высокомерно. — Хам!
А он всё равно, подлец, не отстаёт, ловкий мошенник вдруг прыгает и цепляется за дверцу кареты, и едет, и ведь ни одной булки наземь при том с лотка не роняет.
— Хотите сдобу, госпожа Сивилла? — говорит юноша, он смотрит на неё, такой белозубый, плечи широкие, руки сильные у него. — Булки у меня ужас как хороши, ни масла, ни сахара на них не жалею. А яиц сколько уходит — пропасть!
И она не выдерживает, улыбается ему, хоть и не хочет.
— Ну, госпожа, берите, бесплатно вас угощу…
— Вечером приноси, куплю, — вдруг неожиданно для себя самой говорит Агнес, — дом мой знаешь, поди?
— Слева от монастыря стоит, — сразу говорит парень.
«Откуда подлец только знает, неужели следил?»
А тут и Игнатий его, наглеца, заметил:
— А ну пошёл, — рычит кучер, нагибаясь с козел, и в воздухе звонко щёлкает бич.
— Ай, сволочь какая, — кричит Петер Майер и отрывается от кареты, — как больно ожёг!