Урсула Видль была скромной девочкой из небогатой, а некогда и нищей семьи, она и слыхать не могла о том, что этот гладкий материал очень дорог сам по себе и дорог ещё больше из-за удивительного цвета, но тут она, чутьём рождающейся в ней женщины, чутьём, что вложено в девочек матерью-природой, моментально прочувствовала величественную роскошь сочетания этой материи с этим насыщенным цветом и сказала честно:
— Прекраснее я ничего и не видела за всю свою жизнь.
От этих честных слов девочки госпожа Клара Кёршнер, до сего времени строгая, стала улыбаться, понимая, что её выбор пришёлся невесте сына по душе.
— Сие ещё не всё, — продолжал жених, снова наклоняясь к сундуку, — матушка говорит, что такому платью надобно расшить лиф жемчугом.
Он достал небольшую шкатулку из красного дерева и, раскрыв её, передал шкатулку невесте.
Волков, знавший кое-что обо всём, что стоило бы хоть пару талеров, ещё с солдатских своих времён, сразу оценил жемчуг. Жемчуг не был велик или ярок цветами. Но был он на удивление ровен как в размерах, так и в цвете. А ещё он был правильно округл. Что тоже добавляло ему цены. Ровен, кругл, един размером и цветом. Уже от этого своего хорошо подобранного однообразия он был не дёшев.
«Двадцать талеров? Тридцать? Чёрт его знает, но уж точно не дёшев».
Он не мог прикинуть верную цену, но уже сейчас понимал, что платье из этого атласа, расшитое столь хорошо отобранным жемчугом, будет стоить пятьдесят серебряных монет, а может, и все семьдесят.
Урсула запустила руку в жемчуг и стала играть им, при этом улыбаясь и поглядывая на Людвига Вольфганга.
— Думаю, что такое платье будет хорошо смотреться у алтаря, — заметила госпожа Ланге.
И все кивали и соглашались с ней, разве что мать Амелия, старая монашка, говорила негромко и едко:
— Если, конечно, святые отцы допустят в храм в платье такого цвета.
Но её никто не слушал, так как все хотели знать, что же ещё за подарки привёз жених. А тот уже доставал из сундука новые прекрасные вещи. Говоря при этом:
— А это я выбирал сам.
Это был утренний прибор. В нем была немалая чаша для умывания из серебра, поднос из серебра, небольшое зеркало в серебряном обрамлении, которое удобно ставить на стол или комод перед собой, и набор гребней и щёток для волос из кости заморского животного и серебра. Как раз всё то, что нужно для любой уважающей себя женщины поутру.
— Надеюсь, что вы примете от меня этот дар и будете расчёсывать свои превосходные волосы, — говорил Людвиг Вольфганг с надеждой.
— Ах, как это всё прекрасно и нужно мне, — отвечала Урсула, хватая все щётки одну за другой и пробуя их рукою. — А вот эта очень мягкая, мне она по душе.
Людвиг Вольфганг улыбался и кланялся ей и снова лез в сундук. И достал оттуда большой и красивый ларец:
— А это от моих сестер и братьев, от родных и двоюродных, — он отворил крышку и показал содержимое Урсуле. — Это конфеты, в южных странах их зовут каррамелла. Вы любите конфеты из варёного сахара с разными вкусами?
Ларец был полон дорогих разноцветных конфет. От вида этого разнообразия невеста тут же позабыла про все другие подарки:
— Я очень, очень люблю такие конфеты, — сказала она, хотя, скорее всего, до сих пор даже и не пробовала их. Девочка робко взяла жёлтую конфету. И положила её в рот.
— Это с лимоном, она кислая, — сказал Людвиг Вольфганг.
— Точно! — воскликнула невеста. Её глаза округлились от восторга. — Точно кислая, но и сладкая! Ах, как это вкусно!
Все опять смеялись и радовалась. А мать невесты опять незаметно смахивала слёзы. Но подарки закончились. И возникло некоторое замешательство. Небольшая неловкость, и видя это, смелость на себя взяла госпожа Ланге:
— Господа, обед уже готов, прошу всех к столу.
Все обрадовались, пошли к столу, стали выяснять, кому где положено сидеть, а Волков сразу поглядел на жену. Конечно, та была белее мела, и лицо её было полно негодованием. Элеонора Августа тряслась от злости, глядя, как Бригитт распоряжается, рассаживая гостей за стол.
Бригитт вела себя как хозяйка дома. Только хозяйка могла приглашать всех к столу и рассаживать гостей. Тут Волков был согласен с женой, Бригитт вела себя дерзко, но он никогда не стал бы что-то выговаривать ей. Кавалер понял, что вскоре ему предстоит неприятный разговор с госпожой Эшбахт по поводу Бригитт, и случай этой вопиющей дерзости жена ему ещё припомнит. Но пока он, улыбаясь, садился во главе стола, подле жены и подле госпожи Кёршнер и одного из её сопровождающих, а жених и невеста сели рядом, рука к руке, в середине стола. Так, чтобы их было видно всем, кто сидел за столом.
Опять же Бригитт дала знак, и с кухни на удивление опрятные слуги стали носить в столовую блюда с едой. Блюда те были не так изысканны, как блюда в доме епископа, но кто же с дороги откажется от горячих свиных котлет, от рагу из бараньих рёбер, от обжаренного в муке сыра, и многого другого из хорошей, сытной деревенской пищи, к которой ещё давали отличное вино и очень чёрное пиво. Госпоже Кёршнер и её сопровождающему, кажется, всё нравилось, а жениху было вовсе не до еды. Ему хоть что сейчас подавай, он ничего бы не пробовал даже, он интересовался у невесты, все ли подарки пришлись ей по нраву и какие из них пришлись больше по нраву, чем иные. И умная девочка не вспоминала ни шубу, ни атлас, ни жемчуг, а отвечала правильно:
— Уж таких щёток для волос я ни разу не видела, очень они мне по душе. И зеркало очень удобное, его хоть на кровать себе ставь.
Людвиг Вольфганг выпрямлялся от гордости и, краснея, задавал следующий вопрос:
— Госпожа Урсула, а не кажусь ли я вам… немилым? Может, что вам во мне кажется дурным?
— Нет, ничего такого я в вас не вижу.
— Нет, вы, пожалуйста, не скрывайте, — волновался жених. — Коли уже что кажется вам, так честно и говорите.
Многие прислушивались к их разговору, всякому было интересно, о чем говорят жених и невеста, да шум за столом стоял такой, что никто их не слышал. И Урсула, беря новую, на сей раз красную, конфету из ларца, говорила жениху:
— Так я и не скрываю, коли мне что в вас будут немило, так я вам сразу скажу.
— А уши? — говорил жених, продолжая волноваться.
— Что уши? — не понимала невеста.
— Братья мои говорили, что я лопоухий и что вы меня не примете из-за ушей. И не пойдёте со мной к алтарю.
— Ах, как это глупо и зло говорить подобное. Уши у вас вполне приличные, и я, когда стану вашей женой, не позволю вашим братьям говорить на вас всякое.
— Значит, уши у меня приличные?
— Вполне себе, — говорила девочка и, чтобы убедить волнующегося жениха, добавила. — А коли ваши братья и меня слушать не будут, так мы дядюшке моему скажем, и он им запретит. Уж дядю моего никто ослушаться не осмелится.
Это был серьёзный довод, после которого жених только и смог сказать:
— А я полагаю вас очень красивой, госпожа Урсула. Я доволен, что мне досталась такая красивая невеста.
— Спасибо, добрый господин, — вежливо отвечала девочка, — я тоже довольна тем, что мне попался такой хороший и добрый жених.
Все были довольны в обеденной зале, кроме госпожи Эшбахт, которая то и дело бросала злые взгляды на госпожу Ланге. И так была зла, что есть не могла, хоть монахиня её и уговаривала. Да ещё матери невесты, которая то и дело всхлипывала, глядя на дочь. Но вскоре и она утешилась, услыхав от будущей родственницы, матери жениха, что отец жениха подыскивает дом для молодой семьи. Ищет и не может найти, нужен-то дом хороший, с большим двором, чтобы карету где было поставить, а таких домов сейчас в продаже в городе нет.
Узнав это, Тереза Рене вроде как и успокоилась.
Дело со свадьбой решалось быстрее, чем Волков думал. Видно, что главе семьи Дитмару Кёршнеру не терпелось поскорее женить сына, да так женить, чтобы весь город об этом знал. И вся округа об этом слышала.
Уже на следующий день после знакомства невеста Урсула Видль и её мать Тереза Рене были приглашены в дом Кёршнеров в Мален. Приглашены они были для пошивки и примерки платьев, а также должны были решить всякие важные вопросы: кому и где сидеть на пиру, кто и где будет стоять в церкви, в какие цвета должны быть украшены кареты и бальные комнаты. Также невесте срочно нужно было разучить пару танцев. К стыду своему Волков узнал, что племянница его не знает ни одного танца. Даже крестьянки, девы молодые, хоть какой-нибудь танец, хоть крестьянский, да знали, а тут ни одного движения девица, замуж выдаваемая, не ведала. Не позор ли? Она, коли спросят, уж не ответит, что выросла и возмужала в солдатских лагерях и что раны старые ей танцевать не дозволяют. Как же ей в свет выходить неумехой? Разве что быть девице на балах придётся неумелой дурой, над которой другие женщины на балах будут смеяться с удовольствием, полагая её ущербной.
С сестрой и племянницей кавалер решил отправить брата Семиона как грамотея и ротмистра Рене как старшего мужчину. Арчибальдус Рене всё-таки был не чужим человеком невесте. Урсула о нём говорила тепло. Но кавалер понимал, что брат Семион, уж какой он дока во всяких бумагах, но насчёт церемоний и этикета он не был большим знатоком. Как и Кёршнеры. Волков, служа при дворце герцога да Приньи, сам церемонии видел и сам принимал в них участие, в общем, он в них разбирался, но самому ему этим всем заниматься было некогда.
Волновало его сейчас совсем другое. Ждал он Роху из Ланна с мушкетами и порохом и думал лишь о том в последнее время, что на той стороне реки у него нет ни одного соглядатая. И что он не знает ничего, что там творится.
Поэтому он снова звал к себе племянника, чтобы узнать у него, поддерживает ли он отношения с купцами с того берега реки. И когда узнал, что тот всё время с ними переписывается и готовится принять первую баржу на новую пристань, то немного приободрился и задумал одно дельце. А ещё он ждал Сыча, уж больно долго сидел тот со своим приятелем в землях барона Адольфа Фридриха фон Деница. Уж за столько-то дней можно было выведать, что там и как.