— Да, экселенц, сделаю, — отвечал Фриц Ламме и, указывая на воров, спросил, — а как с этими быть?
— Дождись купчишку, если скажет, что он у них краденое купил, поступай, как должно, ты теперь коннетабль мой, сам должен знать, что делать, но до утра не тяни, делай всё быстро. А купца в плети и вон отсюда, не нужны мне здесь скупщики краденого.
— Сделаю, экселенц.
А кавалер пошёл к двери, люди перед ним расступались с поклонами, и на глаза ему опять попался трактирщик:
— А, ты? — Волков поманил его пальцем, и когда тот расторопно подошёл, взял его за локоть и пошёл с ним на улицу, разговаривая как со старым приятелем:
— Вижу я, друг мой любезный, что дела у тебя идут хорошо.
— Ну… Чего же Господа гневить… Идут дела, господин, идут… — не очень-то охотно отвечал трактирщик.
— Так вот и не гневи Бога, дела-то у тебя весьма хороши, как мне кажется. Или нет?
— Так и есть, господин, дела мои неплохи, — со вздохом отвечал хозяин заведения. Он прекрасно понимал, куда клонится разговор.
Волков же остановился, но локтя его не выпускал, смотрел на трактирщика внимательно, улыбался и молчал, как будто ждал, что тот ему скажет.
— Дела мои неплохи, и я даже могу дать сверх уговора нашего… — трактирщик сделал паузу, прикидывая сумму, — сверх нашего уговора могу дать ещё пятьдесят монет в год.
А кавалер ему ничего на это не ответил, так и держал его за локоть да смотрел ему в глаза, чуть прищурившись, с этакой нехорошей хитринкой.
— Ну, может, не пятьдесят, — догадался по его взгляду хозяин заведения. — Сто монет сверх договорённого в год.
— Сто монет? — Волков всё не выпускал его локоть. — Интересно, а сколько ты зарабатываешь в день на моей земле, при стольких-то людях, что у тебя даже на полу спят? Что едят у тебя, пьют, девками твоими пользуются? А?
Трактирщик подумал, подумал и сказал вдруг:
— А лучше буду я вам платить полталера в день. И тянуть до конца года не буду, плату буду приносить каждый месяц.
— Полталера в день? — Волков чуть подумал и наконец выпустил его руку. — Полталера… Но всё равно мне очень интересно, сколько ты зарабатываешь?
Трактирщик лишь улыбался ему в ответ заискивающе: э, к чему вам, рыцарю, знать всякий подобный вздор, ну вот нужно оно вам?
Волков пошёл к коню, а сам думал о том, что в Эшбахте уже можно и второй постоялый двор ставить, да и у Амбаров тоже. Уж пустовать-то они не будут, ни один, ни другой.
Глава 45
А госпожа фон Эшбахт словно умом повредилась. Едва он в дом вошёл, как кто-то из девок дворовых, нашлась дурная, истошно крикнул: Господин вернулись!
Так из покоев верхних, переваливаясь с огромным своим животом, едва не падая, путаясь в подоле, чуть не кубарем по лестнице в одной рубахе нижней и в чепце слетела Элеонора Августа фон Эшбахт, урождённая фон Мален. Слетела с плачем, с подвыванием и кинулась к мужу. Повисла на нём, потянулась к нему с поцелуями.
«О Господи! И ещё растолстела!»
А она вцепилась в него накрепко и со слезами в голосе говорила:
— Наконец-то, а то я извелась уже. Слух прошёл, что врагов вы одолели, а домой не едете…
— Я мир с соседями заключал, — чуть растерянно отвечал кавалер, но обнимал жену крепко. — Будет вам плакать. Приехал я.
— Может, и так, но я волновалась, вас всё не было и не было, а мне давеча ещё и сон снился, что вас побили и вы в воде погибли в какой-то чёрной.
— Что? — Волков поморщился. — Что за сны вам снятся? Вы бы молились на ночь, госпожа моя.
— А мы молимся, по четыре раза на дню… — заявила мать Амелия, которая уже спустилась сверху вслед за его женой. Монахиня и сейчас чем-то недовольна. И продолжает нравоучительно: — И к причастию ходим, и исповедуемся, всё как должно.
Волков её не слушает. Генерал поднял глаза и увидал Бригитт. Она стояла в дверях, что вели на кухню. Строгая. Опрятная. Всё платье у неё в порядке. Руками комкает платок. Живот заметен, но даже это её не портило. Стоит молча, румянец на щеках, видно, взволнованна, но за строгостью своей волнение прячет. Смотрит на него неотрывно. И опять Волков сравнил её с зарёванной, непомерно пузатой, неопрятной своей женой. У которой несвежая рубаха, торчащие космы волос из-под чепца, опухшее лицо. Да ещё и воем своим донимает. Чего уже выть, вернулся же муж домой.
Нет, не такую жену он брал, та была дочь графа, и спесива была, и заносчива, но в ней был дух. А эта баба бабой, такие в любом доме мужицком есть. Нет, не она должна быть его женой, дай Бог случай всё переиграть, Бригитт бы была хозяйкой Эшбахта.
— Муж мой, ужинать желаете? — спрашивает жена, глазами красными заглядывая в его глаза.
Он голоден, обедал ещё там, у реки:
— Да, буду, а ещё ванну мне.
Только тут Элеонора Августа отпускает его и как сумасшедшая кидается к кухне с криками:
— Мария, Катарина, Петер, Стефан, носите воду, ванну несите, грейте воду, господин желает мыться. Еду, есть там у вас еда, подавайте на стол, господин будет ужинать.
И всё это криком, криком. Шум, суета сразу образуются на кухне. Это выглядит нелепо… Волков опять глядит на Бригитт, та даже не пытается скрывать презрительную ухмылку, глядя на происходящее. От этого всего у кавалера становится тяжко, нехорошо на душе. Он идёт, садится в своё кресло и говорит негромко:
— Позовите кого-нибудь сапоги мне снять.
— Я вам помогу, — спокойно говорит Бригитт и сразу подходит к нему.
Он даже не успел ничего сказать, как она ловко хватает его сапог за каблук и начинает стягивать его так, словно всю жизнь снимала сапоги, сняла один, берётся уже за второй, но тут с кухни влетает в залу Элеонора Августа, видит, что Бригитт сидит перед её мужем, и кидается к ней с криком:
— Оставьте моего мужа!
Элеонора Августа попыталась сама снять второй сапог, но тут неожиданно госпожа Ланге с силой оттолкнула её, прошипев:
— Ведите себя достойно, госпожа Эшбахт, тут слуги и люди нашего господина.
И сама стянула с кавалера сапог. Встала и понесла сапоги из покоев. А жена снова залилась слезами, стала причитать:
— Она всегда так, она меня со свету сживает. Она ко мне зла. Она слуг на неповиновение подбивает. Извольте ей от дома отказать, господин мой.
Волкову аж есть перехотелось, ведь и вправду Фейлинг и Хенрик стояли в дверях с открытыми ртами, поражённые увиденным, и слуги, конечно, всё видели и слышали, и монахиня тут же была. Как всё это было нехорошо. Какой стыд.
А Бригитт тем временем вернулась и поставила перед ним мягкие туфли, сделала книксен и встала рядом, улыбаясь улыбкой безгрешной праведницы.
— Она ещё и улыбается! — пробурчала мать Амелия, глядя на неё. — Беспутная вы женщина.
— А ты, старая корова, закрой свой рот, не то ещё раз по морде получишь, — всё с той же ангельской улыбочкой отвечала госпожа Ланге.
Волков быстро повернулся к своим людям, он уже такого позора снести не мог:
— Господа, сегодня вы мне больше не понадобитесь, ступайте, завтра на рассвете жду вас.
Хенрик и Фейлинг поклонились молча и ушли. И вид у них был удивлённый, особенно у господина Хенрика.
— Вон как оно дома у генерала, оказывается, а в лагере и войске у него всегда порядок, — говорил он товарищу.
Господин Фейлинг был года на три младше его, но разумение уже имел:
— Вы о том никому не рассказывайте. Не наше дело, как генерал живёт.
— Это да, это понятно.
А когда они ушли, тягость в доме стояла такая, что Волков сказал жене, чуть-чуть поев:
— Скажите слугам, что мыться не буду, пусть воду не греют. Спать пойду. Устал.
— И то верно, ночь давно на дворе, — Элеонора Августа схватила мужа под руку и поволокла наверх в опочивальню, при этом победно глянув на госпожу Ланге. — Завтра и помоетесь, а сейчас отдохните с дороги.
— Слышали? — спокойно говорила Бригитт слугам. — Огонь сейчас погасите, а до зари чтобы вода была горяча. Петер, ты с петухами встань, воду согрей. Мария, опару сейчас ставь, хочу, чтобы к утру у господина на столе были белые булки, сдобы на масле, пироги сладкие и несладкие, сливки к кофе. Всё должно быть, как он любит. Он на войнах уже позабыл, как мы хорошо можем готовить. Хоть спать не ложитесь, а чтобы к его подъёму всё было сделано. Я встану до петухов, всё проверю.
Изящная, стройная женщина с лицом ангела и веснушками ребёнка говорила всё это таким тоном, какой от неё и ждать было невозможно. Но слуги этот тон уже знали. Попробуй ей только не угоди — пожалеешь.
Жена спала, шумно дыша, ворочаясь всё время, но при том крепко, он же спал не очень хорошо. Господи, куда ушло то время, когда он мог спать стоя или дремать на ходу в походной колонне. Теперь даже и в перинах, даже после большой усталости сон не всегда приходил к нему сразу и не всегда был глубок. То жарко, то мысли тревожные, то жена сопит. Разве когда-то такие мелочи могли лишить его сна? Да, он спал как убитый в палатке, которая дрожала от храпа его товарищей, а сейчас жена сопит, и он ворочается. И нога, и плечо вроде не беспокоят, а всё равно сон плохой. Мысли, мысли, мысли. Раньше война и мир не шли из головы, теперь же жена с Бригитт, герцог опять же. Жена. Да уж, раньше говорить не желала, а теперь целоваться лезет перед сном.
А после спросила:
— Когда вы, господин мой, недостойную женщину от дома проводите?
«Не даёт ей Бригитт жить спокойно. А та тоже хороша, оказывается, груба быть может. Она, что, невесту Господню по мордасам охаживала? Впрочем, она зла бывала не раз на слуг, от неё им доставалось, он сам видел, она и монахине могла дать оплеуху».
Утром, не выспавшийся, как только услыхал, что в доме уже гремят вёдра, встал тихо, чтобы не разбудить жену, и спустился вниз.
А завтрак уже готов, стол накрыт, ванна уже стоит рядом, Петер в дверях ждёт команды наливать горячую воду. Госпожа Бригитт…
— Доброго вам утра, господин, — красавица садится в глубоком книксене, склоняет головку.