– Нейман действительно является убийцей, или твой учитель нашёл себе козла отпущения? – Маркграфиня вперила в меня пронзительный взгляд.
Я принял решение. Я не буду притворяться идиотом, ибо этого мне не позволяло честолюбие, но я и ни в коем случае не буду обвинять Кнотте в неисполнении обязанностей, некомпетентности или злоупотреблениях. Он был последним человеком, к которому я мог бы питать чувство верности, но он также был служителем Святого Официума. Критикуя его, я бросил бы тень на всю организацию. А этого делать нельзя.
– Доказательства неопровержимо свидетельствуют против Неймана, – сказал я. – В этом нет никаких сомнений. И нет никаких сомнений в том, что мастер Кнотте, арестовывая художника, сделал то, что должен был сделать в свете сложившихся фактов.
Госпожа фон Зауэр не сводила с меня глаз.
– Но ты не уверен, что убивал именно Нейман? – Она сделала сильный акцент на слове «ты».
– Достойная госпожа, в этом может быть уверен только Господь Всеведающий. Мы, люди, лишь подозреваем. С большей или меньшей долей вероятности.
– Так ты считаешь, что пытать Неймана было необходимо?
– Это никогда не повредит, – ответил я.
Легхорн покивал головой, соглашаясь с моими словами.
– Квалифицированный допрос является неотъемлемой частью в процессе расследования истины, – сказал он. – Смею надеяться, госпожа Елизавета, что искренние показания Неймана пролили на дело новый, яркий свет. И трудно было бы склонить его к откровенности иначе, чем с помощью страха и боли.
– Я удивлена, что говорю это, но ты прав. – Маркграфиня вдохнула, будто тоже приняла решение, и в связи с этим фактом с её сердца упал камень. – Этот человек – безжалостный монстр. Только пытки могли склонить его к признанию. – Она обратила лицо в мою сторону. – Я так понимаю, что ты и твой мастер провели допрос, результаты которого не подвергаются сомнению?
– Я не уполномочен отвечать от имени мастера Кнотте, но думаю, что дело было доведено до счастливого финала.
– Очень хорошо, – медленно проговорила она. – Однако чтобы убедиться, что дело окончательно разъяснилось, я должна выслушать этого художника. И помни, что за провал, если бы таковой случился, вы будете ответственны оба. А я не прощаю провалов.
Если она думала, что испугает меня, то она крупно ошибалась. Инквизиторы не неподсудны, но ими совершенно точно не может помыкать любая аристократка. Единственное, что она могла сделать, это не заплатить нам. А поскольку всю сумму и так загребёт себе Кнотте, то, в принципе, меня это мало волновало. Я, однако, не собирался делиться с госпожой фон Зауэр этими мыслями и только склонил голову в знак уважения.
– Знаешь, почему я больше всего на свете хочу получить Мясника, кем бы он был?
– Он угрожал городу госпожи, – ответил я.
Она кивнула головой.
– Эти девушки были моей собственностью, Мордимер. А собственность – это не только привилегия. Собственность это ещё и ответственность. Впрочем, – она надула губы, – ты этого не поймёшь, потому что ни один простолюдин не охватит разумом подобной материи.
Что ж, она ошибалась. Может, я и был простым парнем, но некоторые вещи понимал. Я понимал, что Мясник болезненно уязвил маркграфиню, ибо он не только уничтожил её имущество, но также показал, что, несмотря на деньги, власть и вооружённые силы, находящиеся в её распоряжении, она не в состоянии эту собственность защищать. Он перенёс войну на поле, на котором маркграфиня оказалась бессильна. Конечно, было усилено патрулирование города (в котором очень честно и искренне участвовали и цехи, в особенности цех мясников, в ярости от того, что ему портят репутацию), назначена высокая награда за информацию об убийце, и наконец, прибегли к услугам инквизиторов. И очевидно, что долгое время каждое из этих усилий оказывалось бесплодным в противостоянии с хитрым безжалостным преступником.
– Мастер Кнотте выдавил из него всё, – сказал я. – Думаю, вы удостоверитесь, что показания Неймана последовательны и убедительны.
Елизавета фон Зауэр отвернулась, энергично взметнув по земле краем юбки.
– Только проследи, чтобы он, может, наконец, хоть в этот раз был трезв, – бросила она на прощанье.
– Вы действительно в это верите? – Легхорн подождал, пока мы услышим стук закрывающейся двери, и только тогда задал этот вопрос.
– Во что?
– Как во что? В виновность Неймана, ясное дело.
– Это не вопрос веры. – Я пожал плечами. – Это вопрос неопровержимых доказательств, найденных в убежище, к которому у него был ключ. Или я не должен верить своим глазам, господин Легхорн?
– Ну да. Наверное, вы правы. Тем не менее, протесты художника звучали так искренне...
Я усмехнулся.
– Нет ничего более искреннего, чем заверения преступника в своей невиновности, господин Легхорн. Помните, что обвиняемому мы верим лишь тогда, когда он признаёт свою вину.
– Весьма разумное замечание, – заметил дворянин. – Я надеюсь, – он заколебался, – что моё присутствие в процессе... хм, допроса, не потребуется?
Этого можно было ожидать. Легхорн не хотел участвовать в спектакле, который мог оказаться зрелищем, слишком грубым для его глаз. Безусловно, такое поведение было похвально, ибо оно свидетельствовало, что в моём товарище нет характерного для многих людей болезненного наслаждения страданиями другого человека.
– Конечно, нет, – ответил я. – Если только вы сами этого не захотите или если госпожа маркграфиня не попросит вас об этом.
В его глазах я увидел признательность за то, что я использовал слово «попросит», а не «прикажет».
– Слава Богу, не попросила, – с облегчением вздохнул он. – Ну хорошо, в таком случае, не буду вам больше мешать и оставлю вас вашим делам.
Моим делам? А какие у меня здесь были дела? Весёлые танцы с девушками? Посещение циркового представления? Гулянка в приятной компании с хорошим угощением? Нет, конечно же, нет. Моим делом было осмотреть городские подземелья, поговорить с палачом, дать ему распоряжения, а затем проконтролировать, что он устроил всё в соответствии с приказом. Мне также предстояло нанять секретаря, который напишет протокол допроса, и хорошо было бы найти человека с хорошим почерком. Ну и прежде всего, я должен был искренне, сердечно и убедительно поговорить с Нейманом.
Лишь когда я уже попрощался с дворянином, мне пришло в голову, что я должен был спросить его, откуда он узнал, что «протесты художника звучали так искренне». Потом я подумал, что, вероятно, он допрашивал палача по приказу госпожи фон Зауэр и дал ей отчёт об этом допросе. К счастью, Кнотте давал мне инструкции с глазу на глаз, поскольку маркграфине определённо не понравился бы подход мастера Альберта к вопросам ведения следствия.
К посещению знатной дамой пыточные подвалы надлежало как следует подготовить. Но это я мог оставить на потом. Важнейшей задачей было подготовить Неймана, ибо я был уверен, что в присутствии маркграфини, прижатый ею к стене, или может соблазняемый обещаниями, он от всего отопрётся. А это будет означать, что Кнотте будет обвинён маркграфиней по меньшей мере в некомпетентности. Что, в свою очередь, будет означать, что моя жизнь станет ещё тяжелее, чем была до сих пор.
Охранники открыли камеру, в углу которой сидел или, вернее, скорчился Нейман. Когда он увидел меня, он заскулил и так сильно вжался в угол, будто хотел спрятаться между кирпичами.
– Добрый день, Томас, – сказал я искренне и приказал охране, чтобы оставили нас одних.
Художник не ответил, только смотрел на меня выпученными от ужаса глазами. Он начал плакать.
– Я принёс тебе немного вина, одеяло и мазь от ожогов, – объяснил я цель своего визита, чтобы мужчина хотя бы частично вернул себе ясность ума и не трясся от ужаса, считая, что я сейчас отвезу его на допрос. Я положил свёрнутое в рулон одеяло на постель и поставил бурдюк с вином. Я расстарался и добыл неплохой сорт вина, хотя и подозревал, что в том состоянии, в котором находился Нейман, в качестве напитка он не заметит разницы.
– Я знаю, что ты невиновен, Томас, – сказал я с нажимом и присел рядом. – И я пришёл, чтобы тебе помочь.
Он выпрямился и заморгал глазами.
– Правда? Правда? Вы мне верите? – Когда он, наконец, заговорил, его голос задрожал уже на втором слове. – Боже всемогущий!
– Не только я тебе верю, я ещё и убедил в моей точке зрения госпожу маркграфиню. Ты будешь освобождён от вины и наказания, Томас. И тебе будет выплачена солидная компенсация.
Он раскрыл рот. Его губы были коричневыми от запёкшейся крови.
– Правда? Правда?
– Госпожа маркграфиня сказала, что никогда не верила в твою вину. Она сказала, что чуткий художник со столь тонкой душой как ты не смог бы совершить подобные преступления.
– Я же вам говорил! – Внезапно взорвался он отчасти с отчаянием, отчасти со злостью. – А вы меня пытали!
– Никто тебя не пытал, Томас, – ласково объяснил я. – Это был всего лишь рутинный допрос, во время которого тебя немного потрепали...
– Вы размозжили мне палец! Сожгли мне ногу! Сделали меня хромым!
Ого, а господин художник начинал чувствовать себя гораздо увереннее. Эту уверенность следовало быстро разрушить.
– До свадьбы заживёт. А ты молись, чтобы завтра не было хуже.
– Как это? Ведь вы говорили, что я выйду отсюда, что...
– Я не говорил, что ты выйдешь – резко перебил я его. – Я говорил, что госпожа маркграфиня и я верим в твою невиновность. Но это вовсе не означает, что тебя не будут пытать, а потом не изломают на колесе, или не разорвут лошадьми, или что там ещё для тебя придумают.
– К-как это? – Он побледнел, и вся его уверенность сгинула в мгновение ока.
– Кнотте, – сказал я, чётко акцентируя это слово. – Мастер Инквизиториума, который сидел за столом во время допроса. Он тебя уничтожит, Томас. Прикажет тебя пытать и жестоко казнить.
– Матерь Божья и все святые угодники, спасите меня! Ведь вы мне верите, госпожа мне верит... Спасите меня...