Я задумался. Нет, топор не мог быть орудием убийства, если Мясником и в самом деле был Легхорн. Трудно представить, чтобы после каждого расчленения жертвы дворянин относил оружие в квартиру Неймана. Так значит тот огромный, зловеще выглядящий топор на самом деле не играл никакой роли в деле? Был лишь предлогом, чтобы направить мои подозрения в сторону Неймана? Написал ли записку, которая подсказала мне обыскать квартиру художника, сам Легхорн, или это было дело рук одного из конкурентов художника, а Легхорн воспользовался представившейся возможностью? Хм, это в данный момент было не важно. Важен был тот факт, что у меня не было точки привязки. У меня не было предмета, который бесспорно и в то же время очень сильно связывал бы убийцу с его жертвами. Такими предметами не могли быть медальон, платья и даже волосы. Идущие от них нити могли бы привести меня к виновному, но также могли ввести в глубокое заблуждение. Если бы я мог безнаказанно входить и выходить из иномирья, тогда я позволил бы себе проверить все возможности. Но я не собирался рисковать болью и потерей жизни, чтобы потом заключить, что ни к чему не пришёл.
В общем, я вдохнул с облегчением. Я доказал сам себе, в полном соответствии с правилами логики, что использование моего сверхъестественного дара было бы лишь ненужным риском. А то, что эту логику мощно подпитывал страх, это уже другое дело.
Так или иначе, я решил поделиться с Кнотте моими сомнениями в отношении Легхорна. Этого требовала от меня элементарная порядочность и уважение если не к Кнотте (ибо к нему уважения у меня не было ни на грош), то к самому расследованию.
Мастер Альберт, как обычно, что-то жрал. Он сидел, развалившись на кресле, а на столе рядом с ним стояло блюдо, полное колбас и сочных ломтиков ветчины. Кроме того, я увидел ещё полусъеденную буханку хлеба, банка с квашеными огурцами и несколько бутылок с вином или из-под вина. Я посмотрел на красную рожу Кнотте и его уже сильно затуманенные глаза и заключил, что, скорее, из-под вина. На кровати у стены кто-то лежал, я не понял кто, поскольку видел только светлые волосы, разбросанные по подушке. В любом случае, этот кто-то похрапывал, и это было очень хорошо, ибо я мог без стеснения сказать то, с чем пришёл.
– Я подозреваю, что это именно он. Мясник это Легхорн, – мрачно сообщил я в заключение, когда уже ознакомил мастера Альберта с последними событиями. – А значит, как я и предполагал, мастер, Нейман не убивал девушек.
Я не ожидал, что Кнотте вскочит, захлопает в ладоши, засмеётся и скажет: «Какой ты умный, Мордимер! Что бы я без тебя делал?», но и не думал, что мои откровения будут встречены таким безразличием. Ибо Кнотте посмотрел на меня исподлобья, спокойно прожевал то, что было во рту, после чего буркнул:
– Так ты обвиняешь человека в убийстве только на основании того факта, что он блевал в твоём присутствии?
Ну и как я должен был объяснить это мастеру Альберту? Как описать это необычное подрагивание струны в моей душе, когда я увидел взгляд, который бросил на меня Легхорн? Это было иррациональное чувство, определённо не поддающееся логике.
– Я знаю, – сказал я коротко, ибо что ещё я мог ответить. – Я знаю, что прав.
– И что с того?
– Не понял?
– Я тебя спрашиваю, Морди: и что с того? Даже в том случае, если мы смело предположим, что ты и в самом деле прав.
– Убийца остался на свободе!
– Множество убийц находится на свободе, – бесстрастно заметил Кнотте.
– А мы убьём невинного человека.
– Каждый день гибнет множество невинных людей, – Кнотте не изменил тон голоса даже на йоту.
– Но это мы его приговорили, или, вернее, – быстро поправился я, – это мы позаботились, чтобы он признался в преступлении, хотя вовсе не был виновен.
Мастер развёл руки в театральном жесте фальшивой беспомощности.
– Таков уж это мир. Он несовершенен. И таковы люди. Они несовершенны. И мы не составляем исключения, Морди. Мы несовершенный элемент несовершенной мозаики. – Он сделал такое лицо, что я был почти уверен, что он безумно опечален по этому поводу.
– Разве... разве мы не должны пытаться исправить это несовершенство? – Спросил я осторожно.
– А как ты себе это представляешь? – Кнотте поудобнее уселся в кресле, положил ногу на ногу и запыхтел. Он немного подождал, а когда я не ответил, сам начал говорить: – Мы должны признаться в ошибке, подрывая тем самым доверие к Святому Официуму? Ты думаешь, именно этого хотели бы наши начальники? Не говоря уже о Господе Боге... – Он усмехнулся. – А кроме того, – продолжил он, – мы настроим против себя знатную даму, обвинив её доверенного на основе даже не косвенных улик, а предчувствия мальчишки, который ещё даже не является инквизитором. Чего мы добьёмся таким способом?
– Обыщем его квартиру! Отрядим людей следить за ним! Давайте сделаем что-нибудь, ради Бога! Рано или поздно мы наткнёмся на какой-нибудь след. На кровь, орудие убийства или, может, поймаем его с поличным! Ведь, мастер, Легхорн и дальше будет убивать. Такие люди, как он, слишком сильно наслаждаются кровопролитием, чтобы перестать.
– А откуда ты можешь это знать? По какому праву возводишь гипотезы и предположения в аксиому? – Он пожал плечами. – Кроме того, если даже так, он будет убивать не здесь, а в столице, так что маркграфиня так ни о чём и не узнает. И будет довольна.
– Тем не менее, кто-то погибнет, мастер. Неважно где, но погибнет...
– Возможно.
Кнотте отвернулся, но не потому, однако, что его задели мои слова. Просто он зыркнул на поднос с мясом со смесью жадности и замешательства во взоре. Выглядело так, словно он боролся с собственной слабостью и давал себе в глубине души какое-то обещание, после чего, однако, не выдержал, нетерпеливо фыркнул, быстро потянулся за самым толстым, самым жирным куском ветчины и целиком сунул его себе в рот. Он зачавкал, и его взгляд смягчился.
– Люди гибнут каждый день. От старости, от рук других людей, от болезней, от несчастных случаев. Мы никогда не поймаем всех преступников, мы никогда не создадим из человека идеальное, доброе существо. Мы никогда не будем львами, спокойно пасущимися рядом с ягнятами. И очень хорошо, Мордимер. И это очень хорошо, поверь мне. – Он опять зачавкал, так что я был не до конца уверен, имел ли он в виду ситуацию, которую описал, или вкус ветчины. Я подумал, что, наверное, и то, и другое.
– Если позволите...
– Потому что страх перед жестокостью мира и его опасностями, – начал он отвечать прежде, чем я успел закончить вопрос, – подталкивает людей к страху божию. Чем больше их окружает зла, тем горячее они хотят, чтобы кто-то их защищал, и тем сильнее они жаждут добра. Разве всё не именно так, Мордимер?
Конечно, он был прав и прекрасно об этом знал. Не раз и не два мы наблюдали, как закоренелые грешники падали на колени, взывали к Господу и клялись делать это самое добро, как только их постигало несчастье. Впрочем, кто однажды пережил шторм на борту корабля, тот прекрасно знает, что означают слова «быстрое обращение».
– Кто знает, может, если эти несчастные овечки почувствуют себя слишком безопасно, они начнут задавать себе вопрос, почему вокруг них так много пастушьих собак? И может, осмелятся полагать, что им больше не нужна защита от волков?
Безусловно, это была интересная точка зрения, и я в определённой степени не отказывал ей в справедливости.
– А если бы действительно не хватало волков, парень, знаешь, что мы должны будем сделать?
– Позвать волков? – ответил я, поскольку этого он, видимо, и ожидал.
– Вот именно! – Обрадовался он моей догадливости.
– Однако, с вашего позволения, мастер Альберт, следуя этой логике, можно прийти к выводу, что не надо вообще никого ловить...
– Не будь дураком, Морди, – резко возразил он. – Мы должны доказывать нашу полезность, но в то же время мы не можем стать слишком, – он сильно подчеркнул последнее слово, – эффективными. Поэтому не имеет никакого значения, возьмём мы Легхорна или нет. Мясник убивал девушек, мы усмирили Мясника, в городе больше не будет жертв. Разве не этого все хотели? Ты и я, как представители Святого Официума, выказали свою эффективность, заручились благодарностью как маркграфини, так и простых горожан, которые вздохнули с облегчением после вынесения приговора убийце. А ты теперь хочешь разрушить ту крепость, которую мы с таким трудом построили в их сердцах?
– Нет, конечно нет.
– Вот именно. – Он тщательно, один за другим, облизал покрытые жиром пальцы. – Я тоже так думаю. Запомни, Морди, что многое изменится в мире. Также многое изменится и в нашей Церкви, и в Святом Официуме, который служит самым надёжным фундаментом этой Церкви. Но ты знаешь, что не изменится, парень?
– Что, мастер?
– Не изменится то, что в худшим нашим проклятием, нашим, то есть единственной истинной Церкви, будет видение счастливого, сытого и беспечного народа. Ибо такому народу будет не о чем просить Бога и нечего бояться. А когда они не будут бояться и когда не будут молить об изменении своего жалкого положения, тогда они станут достаточно независимыми, чтобы осмотреться вокруг. А мы не хотим, чтобы народ божий имел время и желание осматриваться.
Он посмотрел на меня и добродушно усмехнулся.
– Ты понял мою точку зрения, Мордимер? Ты понял, почему я не иду по следу, возможно даже реальному, который ты обнаружил?
Да, я понял, однако не обязан был соглашаться с Кнотте. Может, потому, что я чувствовал себя оскорблённым тем фактом, что Легхорн мог водить меня за нос? Да ещё и столь наглым образом. Я представлял себе теперь, как он, должно быть, веселился, когда я простукивал стены и пол в доме Неймана.
– Потому что это не имеет смысла, – ответил я.
– Именно так, – признал он мою правоту. – И даже обернулось бы против нас.
Я уже не хотел говорить, что если бы он сразу меня послушал, то не скомпрометировал бы себя обвинением человека, который не имел ничего общего с преступлениями. И в этом случае мы могли бы без проблем остановить Легхорна. Я не хотел этого говорить, потому что от отзыва Кнотте зависело, закончу ли я в срок обучение и стану ли я инквизитором. Должен ли я был рисковать идти на конфликт с мастером ценой собственного будущего? Что бы мне это дало, кроме мизерного удовлетворения тем фактом, что я оказался прав?