Он набрал в поисковике «Лагоа», и тот выдал ему изображение той же прибрежной полосы, которая так воодушевила его полгода назад, когда он проходил мимо рекламного щита в окне одного из туристических агентств. Только теперь угол изображения был шире, а время суток иным. Не осталось ни золотистого сияния, ни бирюзы, а на смену им пришли коричневый и серый в рассеянном невыразительном свете.
По песку, наверное, были разбросаны пустые пивные банки.
Кончиком пальца он нарисовал кружок в запотевшем пятне на окне автобуса. Всё возвращается к исходной точке; он увезёт Марго от одного ряда мусорных баков к другому.
Дверь, сломанный лифт, лестница, дверь.
– Это ты, Эндрю? – донёсся из гостиной голос Маргарет.
– Я думал, ты уже ушла на работу, Марго.
Она вышла в прихожую.
– Как раз собираюсь уходить – с утра работала из дома. Я же тебе вчера говорила, ты разве не помнишь?
Не ней было коктейльное платье, волосы убраны в аккуратный шиньон, и она казалась на пять лет моложе своего возраста.
– У тебя в офисе перебои с электричеством, Эндрю?
– Тебе нравится наша квартира? – сказал он.
Она посмотрела на него.
– Милый, ты ведь понимаешь, что ведёшь себя странно, да? Я даже не помню – ты хоть когда-нибудь приходил домой в двенадцать? С тобой всё хорошо?
– Тебе нравится наша квартира?
– Да. Да, вообще-то нравится, раз уж тебя это так интересует. Она уютная.
– И тебя не волнует, что окна выходят на мусорку?
– Только половина окон. – Маргарет потянулась за обувью. – Другая половина смотрит на улицу.
– Да. На шумную улицу.
– Ты помнишь, как в прошлом году устроили уличный фестиваль, и мы сидели на подоконнике?
Он вспомнил. Осенний вечер, небо дышит холодом, белые уличные столики усыпаны светлячками фонарей.
А ещё он вспомнил, как Маргарет, чуть улыбаясь и слушая переливы джазовых аккордов, сказала: «Как же тут здорово, правда?»
Неужели ей здесь нравилось? Неужели Лагоа была лишь его мечтой, его собственной попыткой сбежать?
Она сказала:
– Ты ведь знаешь, что мы в любой день можем так посидеть? Необязательно ждать особого повода. Почему бы не сегодня? Посидим на подоконнике, попьём кофе. Поищем лица в облаках.
Горечь во рту, как от зелёного чая. Что он ей скажет? Что не заслуживает того, что она предлагает; что он пытался исправить их жизнь и, возможно, по ходу дела убил ребёнка?
– У меня болит голова, Марго. Извини. Я поэтому и вернулся домой. Не могу сосредоточиться, голова просто раскалывается.
– Вот как. – Она перестала обуваться и выпрямилась. – Снова мигрень?
– Не знаю. Наверное, нет. Просто обыкновенная адская головная боль, не беспокойся.
– Я посмотрю, есть ли у нас таблетки. – Она повернулась было в сторону кухни, но он поймал её за руку.
– Марго, всё хорошо. Правда. Я прилягу, а когда проснусь, буду как новенький.
Он положил руку на дверь, когда она её закрыла.
Потребовался почти целый день, чтобы поезд приполз из Канзас-Сити в Санта-Фе. Прилететь самолётом было бы проще, но Эндрю ненавидел летать. Он не сказал Маргарет правду; в её мире он полетел в командировку в Калифорнию.
Он делил купе с коренастым парнем в протёртых джинсах и футболке с надписью «Супер Райдер». У парня был взгляд грустного щенка, и он, похоже, балансировал где-то на грани между сном и явью; а ещё он храпел – точнее, Эндрю так думал, пока не услышал, как он издаёт тот же звук, глядя в окно. Может быть, у него были проблемы с носом. Или, может быть, это вовсе не храп, а горе, поделённое на спазмы, ищущее выхода.
В кармане Эндрю зашевелился телефон. Марго не должна была услышать шум поезда. Он мог подождать до следующей станции и там перезвонить, но кто знает, надолго ли они остановятся и насколько длинным будет разговор.
«Извини, я на совещании». В СМС-чате всплыл зелёный пузырь – ещё один шаг к той яме, которую он сам себе выкопал.
Мимо проносились лысеющие холмы, изредка – картонные коробки домов или облупившиеся телефонные столбы. В какой-то момент он провалился в тёплую дремоту, и ему приснилось, что его толстый сосед снял с себя футболку, а под ней в складках плоти оказались цепи – и вот перед ним на полке, скрестив ноги, уже сидит джинн, и Эндрю повторяет: «Меланома, меланома», – но на этот раз джинн молчаливо молит его перестать, тряся головой и не то храпя, не то плача.
Толстяк старался не смотреть на него, когда они вывалились в провонявший потом коридор поезда.
Санта-Фе ускользал от восприятия. Город существовал как будто за какой-то плёнкой, а деревья, коричневые дома, собаки и люди – все словно совершали какой-то отрепетированный танец, который был ему не знаком.
Но зелёная кирпичная больница была настоящей.
Лампы тлели, отбрасывая стерильный свет на серо-коричневые стены и линолеум. Эндрю никто не остановил – сестринский пост был заброшен.
На втором этаже мимо него пробрели две женщины, старшая прикрывала рот салфеткой. Где-то впереди в контрапункте к баритону плакал ребёнок.
Деревянные полосы на двери № 27 были похожи на рисунок грудной клетки; рука Эндрю замерла в дюйме от потёртой ручки, крашенной под золото.
Снова голоса – теперь они звучали яснее, перекатывались в конце коридора:
– …знаешь, где Кристина? Она на станции «Скорой помощи»?
Вот и всё, больше времени для сомнений не оставалось. Эндрю коснулся дверной ручки, вдохнул и нажал на неё.
Дверь открылась в пустую комнату. Ни зубных щёток, ни тюбиков пасты на краю раковины; ни простыней на кровати, ни картин на салатовых стенах. Никакой домашней утвари. Белый прямоугольник единственного окна, который порождал больше теней, чем света. На сквозняке трепетали занавески, поглаживая радиатор – древность, в складках которой намертво запеклась пыль.
«Может быть, я неправильно запомнил номер, и это не та палата, ведь джинн сказал «синяя». Но в следующую секунду взгляд Эндрю упал на полотенце, висевшее у раковины. Он подошёл к нему и приподнял ткань пальцами, и тогда перед ним осталась лишь она – вышивка в виде динозавра, синего динозавра, пинающего футбольный мяч.
Он наклонился, и все нереализованные желания, всё лихорадочное предвкушение, весь стыд и сомнения, всё хорошее и плохое, круглое и острое, пресное и солёное, полилось из него сдавленными рыданиями. Синий динозавр улыбался ему, словно Эндрю сам был ребёнком, словно, просто взяв полотенце в руки, он стал следующим обитателем этой палаты.
Прошло пять минут, может быть, десять – он точно не знал. Спотыкаясь, он вернулся в коридор. У двери собралась стайка детей, все школьного возраста, шести, семи или восьми лет. Должно быть, шум выманил их из собственных крошечных жилищ. Мальчик, одетый в джинсовый комбинезон, прижимал к груди плюшевого мишку.
– Вы знаете, как звали последнюю пациентку из этой палаты? – Эндрю указал на дверь. – Ребята? Здесь ведь была девочка? Вы её знали?
Они молчали и смотрели на него.
– Почему вы на меня смотрите? Это не моя вина! Не моя чёртова вина! Я здесь ни при чём!
Он топнул на них ногой, но ни один из них не шелохнулся. Девочка с большими серыми глазами тихонько захныкала.
«Чёрт».
– Прости. – Эндрю помахал рукой. – Прости, маленькая, прости.
Он потянулся к ней, но она сделала шаг назад, неуверенный, шаткий.
– Прости.
– Бриджит, – сказал мальчик с плюшевым мишкой. – Это была её палата. Её мама приходила каждый день. Она как-то принесла нам торт-мороженое с обсыпкой.
Эндрю вытер глаза.
– Спасибо. Спасибо. Простите меня.
В вестибюле теперь была какая-то жизнь – за стойкой медицинской станции стояла медсестра, что-то писавшая в тощем журнале посещений.
– Прошу прощения? Мисс?
Она подняла голову. Её глаза расширились, и он подумал: «Должно быть, я выгляжу ужасно».
– Я понимаю, что это прозвучит странно, но мне нужно спросить. Я… Мне просто нужно узнать, понимаете? Необходимо узнать. Что случилось с Бриджит – с девочкой из двадцать седьмой палаты?
– Сэр, вы её родственник или…
– Нет… – Он помотал головой. – Мне просто нужно знать.
Справа от него на стойке стоял свежий букет жёлтых цветов.
– Сэр, вам нельзя здесь находиться, – сказала медсестра.
– Я знаю. Послушайте, я знаю, я понимаю. Но, пожалуйста, выслушайте, я не могу… Пожалуйста, я умоляю вас. Вы должны сказать мне, что с ней случилось. Три дня назад кое-что произошло со мной, и, возможно… Пожалуйста.
Медсестра прищурилась и как-то странно посмотрела на него, изучающе, словно пыталась вспомнить, кто он, но никак не могла понять, где его видела.
Он сказал:
– Эта девочка, она умерла от меланомы?
Она провела ручкой вдоль поля журнала.
– Бриджит. Да, она умерла от меланомы.
Эндрю выдохнул, и его ноги стали ватными; ему пришлось опереться о стойку.
– Когда?
– Два месяца назад.
Два месяца. Два месяца, то есть задолго до того, как он пришёл на тот склад. Значит, не его вина.
«Это не моя вина, – сказал он сам себе. – Не моя».
Маленькие лица, детский комбинезон, руки, сжимающие плюшевого мишку.
– Сколько здесь детей?
Она назвала число.
– Я вошёл сюда, и меня никто не остановил. Вам не хватает персонала. – Он посмотрел на лампы, на стены, на линолеум. – Больница принимает пожертвования?
Пока он выписывал чек, послышался звук, похожий на тот, который издавал не то храпящий, не то стонущий парень в поезде. Эндрю поднял взгляд на медсестру – её глаза были красными.
– Значит, чудеса и правда случаются, – пробормотала она. – А я не верила, что получится.
Он открыл и закрыл рот:
– Мисс?
– Ничего. Извините, я просто… Ничего.
Когда она взяла чек и увидела сумму, её глаза снова расширились.
– Ой. Ой, боже. Спасибо… Пожалуйста, подождите здесь. Я позову кого-нибудь – доктора или кого-нибудь из администрации. Кого-нибудь. Спасибо вам огромное. Я и не… Пожалуйста, подождите минутку.