Эндрю поймал её за руку.
– Вы ведь сказали «чудеса»? Вы были у него? Здесь, в Санта-Фе, тоже есть такой?
Она замерла, как механическая игрушка, у которой кончился завод.
– Это не важно, – сказал он. – Понимаете? Не важно. В этом нет ничего дурного. Если вы ходили к джинну, я только рад. Неважно, что вы там сказали. Главное, вы получили пожертвование.
Она молча уставилась на него.
– Всё хорошо, – сказал он и пожал ей локоть, как руку. – Как называются эти цветы?
– Фрезии. Спасибо вам ещё раз.
На улице на него дохнул свежий вечерний ветер, похлопал фалдами его пальто, поднял маленькие вихри листьев у ног. Перед ним ульи офисных зданий тянулись в тёмную синеву, к облакам с оттенком охры, к тому же небу, которое он видел в день уличного фестиваля. Он вытащил из кармана открытку, бросил последний взгляд на бунгало и разорвал её.
Он улыбнулся, вспомнив, как Марго пригрозила ему сковородкой. В конце концов, это была не такая уж плохая шутка.
По пути к вокзалу он продолжал улыбаться.
«Я подарю ей фрезии, – подумал он, – мы сядем на подоконник в полночь и будем смотреть во двор, мимо мусорных баков, на лунное сияние».
Порой в конце улицы – свет
(впервые опубликовано в 594-м выпуске журнала-подкаста StarShipSofa, июнь 2019-го)
Рука возникла в квартире Анджея в тот день, когда он выбросил свои работы в бежевую картонную коробку.
Ночью он принял решение и поутру начал действовать, легко, словно затеял уборку. Он рвал свои рисунки и срывал картины со стен, пока не почувствовал, будто каждое движение сдирает ему кожу до мяса, до кости. За наброском, который Анджей сделал для своей матери, на штукатурке осталось лысое пятно, и он прижал к нему ладонь, как к открытой ране. Затем он вогнал в него кулак. И ещё раз.
Последним в картонную коробку отправился рисунок, который он посылал в Краковскую академию – мальчик с собакой. Прошло четыре года, но, прикрыв глаза, он всё ещё видел перед собой письмо и слово «отказать» под грудой изящных букв, выведенных старомодным каллиграфическим почерком.
Когда стены остались голыми, он уставился на свою правую руку и свёл пальцы вместе, словно держа кисть. Фантомные конечности, фантомные боли, фантомные мечты. Ему стоило послушать Эвелин, стоило остановиться после того письма с отказом. «Забудь об этом, забудь, всё кончено».
Вечером он пришёл домой с работы с двумя сумками в руках: в одной были продукты, в другой – две бутылки сливовицы.
Анджей как раз собирался разуться, когда понял, что что-то не так. Осиротевшие стены? «Нет», – подумал он, глядя в конец коридора. Вошёл в гостиную и увидел её – торчащую из стены руку, завершавшуюся чуть выше локтя. Женскую руку с акварельным рисунком вен, тонким запястьем, похожим на гипсовый слепок. В вечернем свете сама стена казалась похожей на поражённую болезнью кожу, на которой вырос бледный, неестественный отросток.
«Это муляж. Розыгрыш», – тонкие пальцы пошевелились, и рука похлопала по обоям, ощупывая их.
Анджей глупо моргнул.
Когда красная пелена спала с его глаз и ритм сердца спустился с предынфарктного до скорого, мозг попытался придумать ситуации рациональное объяснение – это все ещё мог быть розыгрыш. Кто-то наверняка спрятался за стеной. Его друг Марек на самом деле не улетел в Португалию или просто подговорил кого-нибудь провернуть эту шутку.
Каблуками по плинтусу, Анджей обогнул гостиную и проскользнул на кухню.
Серая гора посуды в раковине, чайник на плите, окно, как дверной проем в вечернее небо. За стеной никого не было: рука торчала из ниоткуда.
В его пальцы булавками впился ледяной холод. Он схватился за дверной косяк и, шатаясь, вернулся в гостиную.
«Что это за чертовщина?» – Он замер, глядя на руку.
– Что это за чертовщина?
Никакой реакции не последовало.
Он выудил из брюк телефон и с третьей попытки смог набрать номер своей невесты.
– Привет, чего звонишь?
– Эвелин, – слова роились в голове. Что же он мог ей сказать?
Она начала говорить, и какое-то время он не мог уловить, что именно:
– …конференция страшно нудная, но зато мы на высокогорном леднике. Катаемся на лыжах летом, представляешь? Вот тебе и Австрийские Альпы.
– Эвви, – сказал он.
– Да?
– Кое-что случилось. И я не могу понять что.
– Только не говори мне, что ты забыл поливать тюльпаны! О, кстати, хорошо, что ты позвонил – мне пришла чудесная мысль. Нам стоит приехать сюда зимой. То есть здесь и так довольно классно, но представь, как здорово тут будет в декабре или январе? Мы даже можем отметить здесь Рождество. Я слышала, многие так делают.
Рука не шевелилась. Не думая, он сказал:
– Мне не нравится кататься на лыжах, Эвви. Я их не понимаю. «Что мне ей сказать? Что у меня из стены торчит человеческая конечность?»
– Ты всегда так говоришь, но я понятия не имею, что ты имеешь в виду. Как можно не понимать лыжи? Это полезно для здоровья и весело. Тут высоко, но Купол над Россией не видно, так что пейзаж ничего не портит, если ты об этом беспокоишься. А ещё конференц-центр предоставил всем участникам скидку на следующий приезд.
– Скидку. Ага.
– Ты рисуешь, да? Говоришь как-то рассеянно.
Медленно, не сводя глаз с руки, Анджей опустился на диван.
– Я всегда знаю, когда ты рисуешь. Милый, ты не умеешь рисовать, у тебя нет способностей. Я столько лет тебе это говорила, ещё до того, как ты получил экспертное заключение. И это в любом случае глупая мечта. Ты ведь знаешь, что я тебе желаю только лучшего, правда?
– Эвви.
– Слушай, мне надо бежать. Ты поливаешь тюльпаны? Пообещай, что подумаешь об Альпах.
Короткие гудки.
Анджей не боялся пауков, но он где-то читал, что существуют два типа арахнофобов. «Мониторы» не выпускают паука из поля зрения, а «страусы» прячут голову в песок. Что ж, он хотя бы не был страусом.
Рука снова похлопала по стене.
Мысли разномастной толпой полезли из подсознания: последний набросок, который он положил в коробку, мальчик с собакой; то, что он хотел позвонить Эвелин ещё утром, чтобы она отговорила его бросать свою мечту. С чего он взял, что она станет его отговаривать? Ведь в их отношениях именно она отвечала за практичность, знала обо всех скидках.
«Это не важно. Это не важно. Сосредоточься».
Тишина наваристым супом забивала уши. Стараясь не дать коленям подогнуться, Анджей приблизился к стене. Рука определённо была женской, тонкой, изящной. Он коснулся тыльной стороны ладони, и она задрожала под кончиками его пальцев.
– Чёрт. – Он подавил в себе мгновенное желание отшатнуться. – Ты не страус. Все хорошо. Это… Мы все обезьяны, мы боимся всего необычного. Это бессознательная реакция. Она, вполне возможно, напугана не меньше тебя.
Когда он взял руку в свою, её пальцы сжали его тёплой, несильной хваткой. Человеческой. Анджей осторожно высвободился и вытолкал из коридора в комнату телефонный столик. Тащить столик было бы удобнее, но, выпуская руку из поля зрения, он начинал чувствовать каждый сантиметр спины.
Воображение нарисовало картину: рука хватает ручку, которую он положил на столик, и закалывает его – густой малиновый бисер на чистом листе бумаги. Он выпрямился, инстинктивно прикрывая вены на запястье.
«Брось, старина. Брось. Ты мужчина или нет, в конце концов? Что это… Что она может тебе сделать?»
На негнущихся ногах он шагнул к руке. Взял ручку. Вложил её в женские пальцы.
Рука задрожала и нервными движениями выдала предложение на языке, сшитом из далёких школьных воспоминаний. Женщина написала по-русски: «Мне страшно».
Он уставился на эти слова, усмехнулся, а затем расхохотался. «Страшно. Ей страшно. Ей страшно, дурак, как и тебе».
Он не мог остановить смех, пока его щёки не разлиновала влага.
Минуту спустя он осознал простой факт: она находилась внутри Купола. Никто больше не говорил по-русски, даже те русские, которым посчастливилось оказаться с нужной стороны – с внешней, когда Рейган вбил своё решение холодной войны в скулу Европы.
Анджею было тогда десять, но он помнил. Через неделю после речи у Бранденбургских ворот – «Снесите эту стену!» – он проснулся от того, что его спальня пела. Комната низко гудела, потолок, пол, стены – звук исходил отовсюду. Родители вытащили его из квартиры прямиком в море одинаковых бледных лиц; приглушённые голоса повторяли: «Землетрясение, землетрясение». Но это было не землетрясение – нечто колоссальное рождалось в сотнях километров от них.
Сохранилась лишь одна запись того, что произошло, снятая в пограничном городке военной камерой на плёнку, которую испещрила радиация: чернильная волна вздымается вверх, поглощая картинку, прокладывая путь к графиту облаков. Тогда Анджея поразила скорость – чёрный край полз почти лениво, как тигр, кругами приближающийся к своей добыче. Понадобилось целых десять минут, чтобы Купол сомкнулся на вершине.
Саркофаг. Русские воздвигли один над Чернобыльской атомной станцией, а Рейган воздвиг ещё один над европейской частью России.
Анджей выдохнул. Он общался не просто с бестелесной рукой – он общался с живым человеком из недр Купола. За всю жизнь он перенёс лишь одну операцию – в пятом классе врачи разрезали его, чтобы удалить воспалившийся аппендикс, но он помнил, что чувствовал, когда вдыхал пары анестезии, как он очутился в конце туннеля, как белые потные стены расширялись, а затем сжимались вокруг него.
Сейчас комната пульсировала точно так же. Испугавшись, что грохнется в обморок, Анджей распахнул окно и упёрся кулаками в подоконник. Кто-то из Купола! Из места, которое оставалось герметично закрытым на протяжении двух десятков лет. Он уже представлял себе, как у него берут интервью, приглашают на ночные ток-шоу, рассказывают о нём в вечерних новостях. Люди внизу, на улице, – девочка в платье в цветочек; мужчина, как горбун, приклеившийся к своему телефону; пожилая дама с мопсом, похожим на её уменьшенную копию, – все они понятия не имели, что происходило тремя этажами выше.