Кама сомкнулась над ней. Галя проплывала близко от галечного дна, дотрагивалась до него кончиками пальцев и слышала, как в ней толчками ходит сердце: тук!.. Тук!.. Тук!..
В этом месте Галя знала каждый донный камушек, и такое знание было радостью.
Время от времени она выныривала, выпучив глаза и отфыркиваясь, набирала воздуха полную грудь и опять уходила на дно, пока течение не уносило её к живунам — подводным родникам, что толкались в лицо и руки и были настолько холодны, что и закалённому человеку терпеть их холод невмоготу.
Зато здесь, у свежей воды, любили держаться рыбы, и, плавая туда-сюда, они принимали Галю за свою сестру — за большую рыбу — и не боялись её. Благо, у живунов была едва ли не самая глубокая на Каме зимовальная яма — котловина, что дала название деревне: Котловка. В яме с незапамятных времён держались рыбы, и тут им было привольно. Рыбы и живуны задевали Галю за бока, щекотали, и она, смеясь, выныривала и сквозь спутанные волосы, как сквозь водоросли, что-то кричала заспанному солнцу.
И опять уходила на дно. Она чувствовала себя родной рыбам, живунам, всей Каме и, вынырнув за воздухом, опять кричала солнцу что-то хорошее. Девочка всё собиралась, да не могла выйти на берег. Теперь она знала, что не простудится никогда, потому что купается каждое утро без пропусков, и, если отец разрешит, она будет купаться до ледостава. Только тогда она не побежит босиком к Каме, а пойдёт к ней в полушубке и валенках.
Купаться, да не перекупаться!
Галя вышла на берег, выжала волосы и бегом, на этот раз не чувствуя ни холода, ни колотья камушков, примчалась домой.
Одеяла на крыльце не было. В избе роились голоса.
Кто это?
Она осторожно прошла в прихожую и услышала голос женщины:
— Парик продала.
Девочка хотела отступить в сени, но отец увидел её и позвал:
— Галя, иди-ка сюда.
— Зачем?
— Гости у нас.
Отец взял её за руку и, упирающуюся, вывел на середину горницы.
— Вот познакомьтесь, Екатерина Васильевна, — сказал отец. — Дочь моя — Галя.
Галя исподлобья взглянула на гостью. Это была мать Игорька, молочница из Новгорода, что во дворе литейного цеха угощала её молоком. С тех пор как они не виделись, молочница выкрасила волосы, и теперь они золотой короной лежали у неё на голове. А в ушах висели те же самые бирюзовые серьги.
«Екатерина III, — мысленно окрестила её девочка. — Приехала к отцу свататься. Отнимать его у меня. А так всё было хорошо!»
— Знакомьтесь, — повторил отец. — Не стесняйтесь. Тут все свои.
И хотя они были уже знакомы, женщина подала Гале влажную руку и сказала:
— Большенькая ты стала!
— Тянется, — подтвердил отец. — Мне-то не так видно.
А вот Екатерина Васильевна посмотрела со стороны и сразу увидела. Со стороны, говорят, виднее.
Галя рывком повернулась и выбежала в сени.
— Ты куда, доченька? — успел крикнуть отец.
В сенях, глотая слёзы, Галя надела всё сухое и услышала певучий голос бабушки Матрёны:
— Здравствуй-ко, Галина! Гости у вас, никак?
— Гостья.
— Одна, без внучка?
— Без.
— Ты купаться, никак, бегала?
— Купаться.
— А я по логам ходила. Шпионов-то нынче сколько!
— Много? — незаметно вытирая слёзы и улыбаясь бабушкиному слову, спросила Галя.
— Одни шпионы, — говорила бабушка Матрёна уже в горнице, куда вслед за ней прошла и Галя. — Здравствуй-ко, Катерина! Давай-ко почеломкаемся.
Женщины — молодая и старая — троекратно расцеловались, и бабушка Матрёна спросила:
— Что внучка-то не привезла?
— В садике он.
— Дак привезла бы из садика-то! У нас в Котловке разве плохо? Воздух чистый. Его скоро в банках будут продавать. В очередь. Я по грибы ходила. До хороших-то не дошла, что ли? Одни шпионы.
Из корзины она высыпала на стол горку шампиньонов и прибавила:
— Не глянутся они мне. Ох, и не глянутся! Почистим их, что ли, Катерина?
Женщины занялись грибами. А отец затопил подтопок деревом погибшей яблони, отчего по всем комнатам запахло антоновскими яблоками.
— Грибной год был, когда война на исход пошла, — рассказывала бабушка Матрёна. — Грибнущий-разгрибнущий. Тут стрельба, там стрельба, а грибы растут. И всё больше белые и подберёзовики. Никакой примеси нет. Я работала санитаркой. Грибов набрала в обе руки и несу в госпиталь. Всё разбомблено, а церковь стоит целёхонька. Я зашла, встала: поют! А чего поют, не разберу. Ко мне баушки подошли и говорят:
«Чего вы шапку-то не сняли?»
Я говорю:
«Руки заняты: грибы раненым несу».
Баушки говорят:
«Это хорошо. Только в церкви всегда шапки снимают. И ты, солдат, сними».
А баушка помоложе и говорит:
«Она, девки, не солдат — она девушка. А девушкам можно шапки не снимать. Она же — защитник родины. Боец. Она же бесстрашная. Чего мы её теребим?»
Я говорю:
«Ну, баушки. Ну, и баушки!»
И пошла с богом. Молодая я была. Горячая. Да вот как ты, Катерина!
Бабушка Матрёна подпёрла щёку ладонью, прикрыла глаза и пропела:
Ой, какая я была —
Лёд колола и плыла.
Ой, какой залётка был —
Лёд колол и рядом плыл.
— Лихо, — похвалил отец. — У меня дочка тоже в холодной воде любит купаться.
Галя спросила тихонько:
— Бабушка Матрёна, правда вы лёд кололи и в проруби купались? Моржевались?
Старая женщина ответила:
— Так в частушке поётся.
Лицом показала на подоконник и сказала шёпотом:
— Весть какая-то будет.
По подоконнику, стуча костяными лапками, ходил толстый, с одышкой, голубь и на этот раз не ворковал басом, а зорко следил за котом Веденеем, который сразу проснулся на печи. Он потянулся, разминая кости, и только стал слезать с печи, как голубь улетел без заминки.
А кот Веденей ещё раз потянулся и длинно зевнул, говоря всем своим видом: «Чего это я нынче так рано встал? Ха-ха!»
— Никакой вести нынче не должно быть, — рассудил отец. — Воскресенье. Все, кому надо, приехали. Катер, как и человек, по воскресеньям должен отдыхать.
— Чего я сижу-то? — спохватилась Екатерина Васильевна. — Самое главное забыла.
Она вынесла чемодан с застёжкой-молнией, открыла его, и из чемодана дохнуло привозным запахом.
Всем гостья дала по подарку: отцу — бритвенный прибор и алую бархотку; бабушке Матрёне — носовой платок, вышитый татарским узором, да такой большой, что бабушка примерила его на плечи, пошевелила ими и сказала:
— Я тоже с пустом не езжу.
Гале гостья протянула огромную, как книга, шоколадку в коричневой обёртке, и на лице у девочки появилось то непередаваемое выражение, какое люди в любом возрасте вольно или невольно придают себе, когда вспоминают себя маленькими.
— Ну вот, — сказал отец. — Всем сестрам по серьгам. Спасибо!
А Екатерина Васильевна выкладывала на стол банки с консервами, с вареньем домашнего производства, самодельные пироги и ватрушки, на что бабушка Матрёна отозвалась с одобрением:
— Я тоже без гостинцев не езжу. Катерина, ты уж вся исхлопоталась. Садись-ка грибы отведай моего приносу. Вкусные какие грибочки! Да со сметаной.
После грибов, разливая чай по маминым чашкам с розами, Екатерина Васильевна спросила Галю:
— Ты как любишь: покрепче или послабее?
Галя с издёвкой взялась за сердце и ответила:
— Послабей, послабей.
И увидела, что её издёвка тревогой отозвалась в глазах женщины.
— А я люблю покрепче да погорячей, — улыбалась бабушка Матрёна, прихлёбывая чай из блюдечка. Блюдечко она держала по-старинному, «по-купечески» — на всех пяти растопыренных пальцах и дула на него, округлив губы, отчего чай в блюдечке подёргивался рябью.
После чая Галя хотела незаметно оставить гостей, да Екатерина Васильевна окликнула её:
— Галина…
Девочка остановилась.
— Ты меня извини, Галина, — сказала женщина. — Ты большая, а я тебе, как маленькой, шоколадку… Вот.
Она вынула серьги из ушей и виноватым, умоляющим движением вложила их в руки девочке. А глаза её говорили: «Не отказывайся. Пожалуйста!»
Галя не успела опомниться, как отец и бабушка Матрёна заговорили наперегонки:
— Ты не сейчас их наденешь.
— После десятилетки!
— На выпускной вечер.
— Тем более у тебя день рождения в августе!
— Я это знала, — повинилась Екатерина Васильевна. — Да сказать не смела, что ли? С днём рождения, Галина! Хоть он у тебя уж и прошёл… Лучше совсем поздно, чем вообще никогда.
А Матрёна Петровна с тихим восторгом смотрела на девочку, словно воочию видела выпускной вечер и Галю на нём, которой к тому времени исполнится семнадцать лет.
— Ой, Галя! Ой, Галя! — Она радостно качала головой в лад словам и приговаривала: — Ох, и пойдут тебе синие-то серьги к белому-то платью. Ох, и пойдут! Ох, дожить бы мне до выпускного-то вечеру и хоть одним глазком взглянуть на тебя. Доживу ли?
Общая радость передалась девочке. Она непроизвольно приложила руку к сердцу и сказала, глядя прямо в глаза Екатерине Васильевне:
— Ой, спасибо!..
После происшедшего все сели смотреть телевизор. По телевизору показывали море.
— Моя стихия, — сказал отец.
— Ох, Александр Николаевич, какой ты стихийный, — качала головой бабушка Матрёна, а Екатерина Васильевна улыбалась и подтверждала:
— Стихийный он. Стихийный!
Галя увидела, что кот Веденей с глубоким волнением следит за телевизионным экраном. Там, в морских глубинах, играя боками, плавали рыбы. В мгновение ока кот Веденей оказался около рыб и лапой что было сил хватил по стеклу. Телевизор зашипел и погас. Зашипел и кот Веденей, готовый насмерть сразиться с телевизором.
Отец схватил бывшего пирата за шиворот и выбросил в окно.
— Скатертью дорога! — в сердцах сказал он.
Екатерина Васильевна и Галя подбежали к окну и стали звать кота:
— Кис! Кис! Кис!
Кот Веденей только ухом повёл: знаем, мол, мы вас всех, тоскливо зевнул, облизнулся и, вобрав когти, на мягких лапах ушёл в сад и скрылся в траве.