Там у него была своя жизнь, не ведомая людям, полная приключений и опасностей, и если нет возврата к прошлому, то он не променял бы её ни на какую другую.
— Вот теперь и гадай, какая жила в нём лопнула, — отец осматривал телевизор и сердился. — Не кот, а одно разорение! Разорит он нас и пустит по миру. Больше я от этого разбойника ничего не жду.
Отец стучал по телевизору и всё без толку, пока бабушка Матрёна не сказала:
— Да он, никак, выключился!
Поплотнее утвердила вилку в розетке, и экран налился светом. По нему по-прежнему плавали морские рыбы. Бабушка Матрёна сказала:
— Позвали бы кота-то: как раз передача для него!
— Звали, да он не идёт, — подала голос Екатерина Васильевна.
— Да он весь телевизор расколотит! — сказал отец.
— Неужели у него в лапах такая сила? — несмело улыбалась Екатерина Васильевна. — Мы бы его на руках держали.
— Удержишь его! — улыбался отец.
— Или бы на ремешке, — говорила Екатерина Васильевна. — Была бы моя воля, я бы для кошек кино устроила. Сидят они на ремешках и смотрят кино про рыб или про мышей.
— Ох, и визгу бы было! — заметил отец, а женщина сказала:
— Не нравится — не слушайте. После сеанса каждой кошке — по рыбке.
— Может, ещё по рюмочке валерьянки? — спросил отец, на что Екатерина Васильевна ответила:
— Лишнего будет.
— Ой, как вы хорошо говорите! — похвалила бабушка Матрёна. — Воркуйте дальше, голубок и горлица.
Взрослые переговаривались, глядя в телевизор, и девочка чувствовала, что они ведут этот разговор и для неё, чтобы и ей было весело. Она покорно улыбалась, а левую руку, в которой были серьги, покалывала судорога.
Галя потихоньку ушла в прихожую, достала круглое мамино зеркальце, поставила на подоконник и, прислушиваясь к голосам в передней, заглянула в него.
Из зеркальца на неё смотрело загорелое лицо с большими взволнованными глазами, выпуклым лбом и вьющимися после камской воды волосами.
Девочка приставила серьги к ушам и улыбнулась своему отражению. Отражение расплющило нос, в улыбке показало все тридцать два зуба, а глаза сделало такими маленькими, что разобрать их цвет было невозможно.
Гале стало грустно, и теперь она увидела, что в зеркале глаза и серьги похожи по цвету, только глаза — глаза, а серьги — камушки… Из зеркала на неё глядела маленькая принцесса, которой предстоит вырасти и танцевать на выпускном балу в белом платье и с этими серьгами.
Когда это будет?
Она попыталась прицепить серьги к ушам, но металлические застёжки соскальзывали. Если бы в мочках ушей были проколоты дырочки, как у Екатерины Васильевны!.. Так за чем дело встало? Девочка достала катушку с нитками и иголкой и только устроилась перед зеркальцем, как вздрогнула от голоса бабушки Матрёны, который доносился из передней:
— Балуем мы нынче молодёжь!..
«Это про меня она, наверное, говорит, — подумала Галя. — Обо мне с отцом и гостьей спорит. Или не обо мне? В любую минуту они сюда могут зайти… Спросят: «Ты чего делаешь?» А я что?»
Галя спрятала в платяной карман серьги, зеркальце, катушку и, прислушиваясь к голосам взрослых и потрескиванию телевизора, на цыпочках вышла в сени. С замиранием сердца она поднялась по лестнице к потолку и откинула творило — деревянную крышку, что заслоняла вход на подволоку от кота Веденея и иных непрошеных гостей.
На подволоке было тихо и темновато, и только через оконце-полумесяц падал столб света, весь в крутящихся пылинках. На шнурах висели лещи и золотились в потёмках. Самые большие были с дощечками-распорками внутри, чтобы спины и стенки животов хорошенько провялились. Лещи расточали душноватый, чуть с тухлинкой запах вяленой рыбы и тихо звенели, когда девочка, проходя к свету, нечаянно задевала за них головой.
На печной выступ она поставила зеркальце и, не раздумывая перед ним, попыталась иголкой проколоть мочку уха. От боли Галя не закричала — сдержалась. Сквозь слёзы, что сами собой вспухли на глазах, она увидела в зеркальце, как по уху и по щеке толсто ползёт кровь.
— Что же я наделала-то! — ругала себя Галя. — До выпускного вечера ещё далеко. А я ни с кем не посоветовалась и заторопилась.
Она зажала рану ладонью, вскочила на ноги и задела за верёвку с рыбой. Лещи закачались и зазвенели, как золотые щиты. Свободной рукой Галя остановила верёвку, спрятала в карман серьги, зеркальце, катушку с нитками и иголкой, закрыла за собой творило, вышла на улицу и спустилась к Каме.
Здесь на струе, где были живуны, бил жерех — хищная рыба, что любит воду чистую, приточную. Жерех дожидался, когда мальки соберутся в стайку, и хвостом, как кнутом, хлестал по воде. Брызги вместе с мальками летели во все стороны, и короткое эхо вторило удару. Оглушённых мальков жерех подбирал беззубым ртом, насыщался, да никак не мог насытиться.
Камской водой Галя промыла ухо, лицо, шею, заклеила рану сочным, без изъяна, листом подорожника и почувствовала, как он снимает боль.
Она подышала на мамино зеркальце, потёрла его о платье, бочком, так, чтобы не видеть заклеенное подорожником ухо, заглянула в зеркальную гладь. Оттуда на неё глянули огромные, омытые болью и радостью жить глаза, и в душе она улыбнулась им.
И они улыбнулись ей тоже.
Галя распрямилась.
У её ног, сверкая и туманясь, бежала сильная, вольная река и звала в дальние страны.
— Кама! Камушка! — сказала ей Галя. — Реченька моя быстрая! Знаешь ли ты, о ком я думаю? Я хочу, чтобы дома было счастье. Больше пока я ничего не хочу и не попрошу у тебя. Я всегда постараюсь быть с тобой, и если когда-нибудь я уеду, то буду скучать без тебя и вернусь к тебе, милая моя, светлая! Сделай так, чтобы отец и Екатерина Васильевна были счастливы. Хочешь, я даже в мыслях не буду звать её мачехой? Она до конца не заменит мою маму, но что делать, что делать? Я хочу, чтобы люди жили хорошо, Кама-Камушка! И когда мне будет грустно, я буду приходить к тебе, ясная моя, чистая!..
Бил жерех. Течение сносило и прибивало к берегу, к ногам девочки оглушённых мальков. Они лежали на боку и белели, как пена. Постепенно рыбки приходили в себя, поворачивались вверх спинками, шевелили хвостами и, осознав, кто они и где они, уходили в глубину.
И опять бил жерех. На струе синевато-серое тело рыбины сгибалось в тугое кольцо, вымётывалось и молнией било по воде, так что брызги вместе с мальками походили на искры, будто жерех хотел, да не мог поджечь эту бурую от предосенних облаков и глины бегучую воду.
Галя постояла на берегу, послушала удары рыбы и пошла в сад.
Глава девятая. Яблоко согласия
Сад был общий для всей деревни, большой и заброшенный. Его никто не охранял да и особенно не беспокоил, и сад рос вольно. Ограда, чёрная от дождей и времени, обрушилась, и ежевика напополам с хмелем оплела её. Здесь постоянно что-то шуршало, и шуршание это наводило страх даже на кота Веденея.
Некоторые яблони в саду умерли — от морозов или от старости. Подождав несколько лет и убедившись, что они не отойдут и не зацветут никогда, отец топил печь их алой древесиной, отчего и среди зимы в избе нежно пахло яблоками.
Многие же яблони были живые, и Галя знала каждую в лицо и называла по имени, а то и величала по имени-отчеству: Чаша. Ладонь Ивановна. Сороконожка. Осьминог Титович. Василиса Прекрасная. Принцесса. Принцесса на горошине. Петух. Бабушка Ионишна…
Галя шла среди яблонь по траве. В ней пробивались малые яблоньки — дети, внуки, а то и правнуки старых деревьев. Плодов на молоденьких яблоньках не было.
Да и когда ещё они будут-то?
А вот на больших деревьях яблоки были. Их румянец — несмелый и диковатый — отсвечивал зеленью. Девочка попробовала одно яблоко на зубок и, сморщившись от горечи, бросила в траву.
Оттуда выскочил заяц-русак, посидел, рассматривая Галю то одним выпуклым оком, то другим, и, не торопясь, ускакал на длинных ногах, как на ходулях.
— Как ты меня напугал! — воскликнула девочка. — Да большой-то какой. С козочку.
На соседнюю яблоню опустилась стая светлогрудых дроздов. Теперь всё дерево от вершины и до комля пело, щебетало, отливало птицами, словно пернатыми плодами. Сквозь них проглядывали красные яблоки. Эта яблоня — Бабушка Ионишна — была здоровой и благодарной, потому что за ней присматривала Галя, и если не каждое лето, то через год-два приносила много плодов, налитых солнцем и мёдом по самый черешок, так что и черешок хотелось съесть вместе с мякотью.
Вдруг стая снялась с Бабушки Ионишны и, на миг закрыв небо перед девочкой, улетела в другой конец сада. Качались яблоневые ветви, и яблоки падали на землю с подскоком.
Мяк!.. — это большим яблоком попало по лбу коту Веденею, что крался в траве и вспугнул дроздов.
Мяк! Мяк!
На этот раз Веденей мяукнул на всякий случай: яблоко упало рядом и не задело его, но кто обжёгся на молоке, тот дует на воду.
От обиды на дроздов, на яблоки, на себя и ещё на кого-то, неизвестно на кого, кот стал тереться о ноги девочки, дрожать и изгибаться всем телом.
— Хочешь, чтобы тебя пожалели? — спросила Галя. — За что?
Кот замурлыкал громче и жалобнее, но вдруг замолчал, насторожился и шмыгнул в траву — за добычей или по соображениям иного — высшего! — порядка, которые людям не ведомы.
— Ну вот, — сказала Галя. — А я тебя чуть было на самом деле не пожалела.
Она подобрала с земли большое бордовое яблоко, прижала к губам, но есть не стала, а пошла дальше, дыша таинственным медовым запахом, и яблоко, согреваясь от дыхания девочки, пахло ярче. Она остановилась, отняла его от губ и рассмотрела как следует. Яблоко было с ямочками на щеках! Галя посмотрела сквозь него на солнце и в глубине угадала семечки.
Когда это было-то? Да нынешней весной она отбила у кота Веденея дроздёнка — голенького, пупырчатого, похожего на жабу. В птенце, заполняя всё внутри, билось сердце, по незнанию ещё не успевшее хорошенько испугаться. Дроздёнка тогда она положила в гнездо, а кота Веденея в наказание заперла в чулан, но он, наверное, так ничего и не понял.