Рядом на воде кто-то приглушённо выругался:
— Тихо ты, дьявол! Не греми вёслами.
— Девчонка кричала. Не слыхал?
— Нет.
— А я слыхал… Может, тонет кто?
— Откуда? Выбирай сеть… Попало маленько рыбёшки?
— Не видать.
— Не глаза разувай, а руками шарь! Что у тебя руки как крюки?
Голоса были недобрые, и девочка затаилась. Во тьме шла иная — воровская — жизнь: браконьеры ловили рыбу запретными снастями. Нельзя звать этих людей на помощь. Никак нельзя.
Один из них задел веслом о борт баржи. Баржа зазвенела. Овцы, молчавшие дотоле, заревели.
А Галя затопала и, зажав нос, закричала басом:
— Отца позову!
— Помешали, — метался внизу перепуганный голос.
Лодка вслепую рванулась прочь от баржи, и долго было слышно, как трещит мотор. Видать, браконьеры не могли сообразить, куда ехать.
Галя про себя пережила происшедшее, и ей стало жарко.
«Может, мне не стоило кричать? — думала она. — Без меня бы всё обошлось. Хорошо, что они ничего не поняли».
Туман слабел, а течение усилилось. С хрустом подминая под себя тальники, баржа протаранила носом пологий берег и остановилась. Стало слышно, как за кормой, завиваясь воронками, булькает вода. И сразу запахло зеленью, окроплённой росой.
В тальниках защёлкал соловей: сначала однозвучно, прислушиваясь к себе и миру, а потом всё разнообразнее и звонче, так, как никому не спеть, кроме него одного. Галя представила себе рыжую, не по голосу крошечную птицу-соловушку, что сидит на самой нижней ветке над весенней грязью и пульсирует всем тельцем, готовая, кажется, без сожаления умереть ради песни своей, но прежде допеть её до конца, до последнего коленца.
Соловушка, соловушка! Весёлая головушка.
Весёлая…
Есть татарское поверье о ветке, на которой поёт соловей. Если её сорвать и подарить любому человеку, он станет добрее. Галя вспомнила это поверье, выпрямилась и повела плечами. Надо только не ошибиться и сорвать ту самую ветку — соловьиную, а не какую другую, и тогда… О, если бы было светло, она не ошиблась бы, наломала бы много соловьиных ветвей и раздарила бы их всем людям! Ни одного человека не обнесла бы — и самого доброго, и самого злого.
От собственного великодушия ей стало хорошо, покойно. Вот только хватит ли соловьиных ветвей на всех? Народу-то на Земле вон сколько.
«Не хватит, так останется», — вспомнила Галя слова мамы своей и со взрослой печалью повторила их вслух:
— Не хватит, так останется.
Глава четвёртая. Галим и Василий
Соловей утих, и стало слышно, как внизу за грядой тумана потрескивает костёр. В пещере, вырытой в черноте его пламенем, колыхались тени и слышались мальчишеские голоса.
По обрывку троса, свисающему с кнехтов, девочка на руках спустилась на берег, и её окатил крупный проливень — роса, что таилась в ветвях.
Раздвигая ветви, сгруженные влагой, девочка пробиралась на огонь. Глина налипала на ноги, отчего поверх резиновых сапожек образовались глиняные сапожища. На слух было похоже, что идёт великан, и дети у костра с испугом прислушивались к его шагам.
Хлоп-хлоп! Хлоп-хлоп!
Их было двое — два мальчика класса на три младше её. Они походили друг на друга, как братья. Только один был посветлее, а другой потемнее.
Галя остановилась у костра, где из земли, из камушков вытекал родник. Она сдержалась изо всех сил, чтобы не упасть на колени и не напиться воды, сколько душе угодно. Трудно шевеля сухими губами, девочка поздоровалась:
— Здравствуйте, ребята…
Мальчик посветлее ответил:
— Здоро́во.
И улыбнулся, показав нехватку передних зубов — по крайней молодости или по какой другой причине.
Мальчик потемнее — с открытой мокрой грудью под стёганкой (купался, видно, и теперь согревается) — сказал:
— Здравствуйте!
— Здравствуйте, коли не хвастаете, — улыбнулась Галя.
— Мы никогда не хвастаем, — заявил мальчик потемнее.
А его приятель усомнился:
— Ну да, никогда!
— Знакомиться надо, — сказал мальчик потемнее. — Меня зовут Галим. Его зовут Василий. А как вот вас-то зовут?
— Галина.
— А по отчеству? — допытывался Галим. — Больно нам ваше отчество знать-то охота!
А Василий спрашивал с уважением:
— Вы, наверное, пионервожатой работаете?
— Сейчас.
Галя опустилась на колени перед родником и припала к нему. Она пила, как пьют птицы: нагибалась, откидывалась, и влага, пахнущая подземельем, проясняла сознание. Из-под камушков влага вытекала сильно, нетерпеливо, толчками, словно там, в глубине земли, билось её светлое сердце. Обеими руками Галя погладила шероховатую землю, и ей подумалось, что она слышит, как в земляной толще толкается родниковое сердце, и от него, светясь, ветвятся жилы, чтобы дать жизнь людям, животным и растениям. И подземное это сердце будет стучать всегда, даже если бураны заметут деревню Котловку по наличники, а Кама на перекатах промёрзнет до дна.
Ниже по ручью Галя соскоблила глину с сапожек, вымыла их до блеска и услышала голос Василия:
— Вы по Каме путешествуете?
— По Каме.
Галя подошла к костру и спросила:
— Это какое место?
— Чёртово городище, — ответили ребята в два голоса.
«Вот где я! Недалеко до Челнов осталось, — соображала девочка. — Сейчас меня отец не найдёт. Рассветёт, туман растает — мы и встретимся».
Василий поставил перед ней чугунок с картошкой, лохматый от сажи, и сказал:
— Угощайтесь.
— Ой, спасибо! — Галя окунула лицо в горячий картофельный пар, желанней которого трудно было что-либо придумать, и, разламывая картофелину, предложила: — Давайте со мной, ребята!
— По второму разу? — удивился Галим и рассудил: — За компанию можно и по второму.
— Тебе бы только есть с утра до ночи, — упрекнул Василий и пожаловался Гале: — Он конину ест!
— Ну и что? — Галим пожал плечами. — Умные люди все едят конину.
— «Умные люди», — передразнил Василий. — Пришли рыбачить, а он венок сплёл.
— Не показывай! — умоляюще попросил татарчонок. Василий извлёк на свет венок из болотных белых цветов и доложил Гале:
— Из-за него на ту сторону плавал. В грязи цветы собирал.
От стыда Галим закрыл лицо ладонями.
Василий понюхал венок и сообщил:
— Болотом пахнет.
— Ой, не говори! — стонал татарчонок.
Галя доела картошку, сполоснула руки, надела венок на голову и увидела, как сквозь растопыренные пальцы за ней наблюдает чёрный, с белым белком, восторженный глаз татарчонка.
На реке зазвонил колокольчик. Ребята вскочили на ноги и умчались в темноту. Там долго раздавались их голоса — раскатистые от близости высокой воды. Наконец дети вышли на свет. Галим нёс на леске огромного рака.
— Я поймал! — объявил он и положил добычу к ногам девочки.
— Добытчик! — похвалила Галима Галя, а Василий продекламировал насмешливо:
Удильник сматывай, Галим:
Клевать не думает налим.
И в насмешке его слышалась зависть.
Вблизи рак был ещё больше. Он зашевелился, защёлкал клешнями, как парикмахер ножницами, и задел Галю. От неожиданности она взвизгнула и сказала:
— Это я нарочно.
Галим набрал в чугунок воды из родника, поставил его на огонь, на закопчённые камни. Когда вода стала закипать, татарчонок опустил в неё рака. Было слышно, как рак стучит клешнями по чугунным стенкам. Галя встала и отошла от огня, пока дети не позвали её:
— Ужинать!
Себе ребята взяли клешни, а Гале, как она ни отказывалась, отдали самое вкусное — шейку.
— За какие заслуги? — спросила девочка.
— По старшинству, — объяснил Василий.
— Поживём с ваше — нас так же будут кормить, — вторил Галим.
Шейка была с икрой. Галя не спешила съесть её, растягивала удовольствие.
Обсасывая клешню, Галим сообщил:
— Человек создан для пищи, как птица для полёта.
— Человек создан для счастья, как птица для полёта! — поправила Галя.
— Разве пища — не счастье? — удивился Галим. — Только мало его — счастья-то: один рак на всех.
Василий пообещал:
— Мы ещё поймаем! — И весело посмотрел на товарища: — Он ещё не так говорит. Надо: «воздастся сторицей», а он «воздастся столицей»!
— Столицей?!
— Столицей, — сказал Галим. — Вот поеду в Москву, столицу нашей родины, посмотрю там всё. Ох, и хорошо мне будет! Вот и воздастся мне столицей. А то я там ни разу не был.
— И я, — вздохнул Василий.
Дети смотрели на Галю. Она тоже вздохнула:
— И я не была.
Жгли комары, да больно, как осы. Дети били их на себе, и Василий в сердцах пожаловался:
— Меня расстраивает не то, как они жалятся, а как они жужжат!
— А меня всё расстраивает, — простонал Галим. — И как они жалятся! И как они жу!.. Жу!.. Жужжат!
— Ох, и нервный ты, — заключил Василий, стёганкой накрылся с головой и затих у костра.
Галим положил в огонь сырых веток и полыни, раздул его, страшно тараща чёрные глаза. Полынным дымом заволокло Галю и мальчиков. Комаров не стало, и худо ли, бедно ли — в дыму можно было дышать.
Потянуло ветром с Камы вместе с запахами сырой рыбы, ракушек и глины. Комаров и близко не было, а костёр разгорелся и заплясал. Звонче заговорил родник, и зароптали прибрежные тальники. Поверху туман схлынул, и открылась рябая луна, да так низко, что девочке захотелось постучать пальцем по её краю. А недалеко от луны в небесной заводи плавали две звезды, те самые — белая и голубая.
— Вы чего там увидели? — спросил Галим. — На кого любуетесь?
— Так, — ответила Галя.
Ей не хотелось открывать свои звёзды. Она боялась, что если назовёт их, то вместе со словами уйдёт светлая тайна и не вернётся никогда.
— Я знаю, кого вы там увидали, — догадался татарчонок. — Акбузат и Кукбузат! Белую Лошадь и Голубую Лошадь. Так у нас зовут эти две звезды.
— Откуда ты знаешь? — удивилась Галя.
Василий подал голос из-под стёганки: