Воля!
Подо мной Кама изгибается мощной искрящейся дугой и, обегая зелёный Заячий остров, уходит в низовья, где над лукоморьем по горам синеет Танаевский бор, а белые камни-быки выходят из сосен, словно стадо на водопой, и плёс становится злато-мглистым.
Левее, отступая от Камы за реку Тойму, много веков живёт мой родной город Елабуга. На его гербе издревле вычеканена моя любимая птица — Дятел как признание трудолюбия моих земляков. Сейчас город в мареве по купола храмов и вершины тополей, будто в метелице, что загустевает понизу.
Перед городом в лугах озёра с краями полны светлой влаги, как чаши на пиру природы. Длинные тени от кустов и деревьев лежат по краям озёрных чистоплесков, и отсюда я слышу, как дурманно пахнет в лугах осочный медовый воздух и как кружится от него голова. В это время в наших лугах цветут ирисы, и я никогда не срывал их, а только любовался ими издалека: до чего они красивы.
Как просияло солнце!
Озёра налились иным светом: драгоценно-синим, смальтовым и скоротечным. И Кама заголубела и засинела — вспомнила нечто очень хорошее и засмотрелась на этот мир, на который она глядит с его сотворения. Человек в лодке не кажется на Каме маленьким — отсюда, с высоты, он видится большим, плечистым, и голос его раскатывается до самых облаков: «День сегодня мой!»
В обычные дни видно тоже далеко, да не так. Изредка, как сегодня, выпадает редкостно ясная погода, и тогда миражами по краю неба вырастают дальние города. Белым видением возникает выше по течению город Челны. Вслушиваясь в его имя, я представляю белые челны, что выплывают на стрежень и пропадают в мареве.
Внизу при устье Тоймы видно Галину баржу — она пустая и сиротливая среди искр на воде и тальников. Почти бесплотный туман — Камино дыхание! — течёт над плёсом, среди лугов, синих лесов, что взяли в кольцо моё раздолье. Там же, внизу, не смея подняться сюда, летают чайки и ласточки.
Где-то близко кричит орёл — роняет клёкот. И клёкот этот падает не из поднебесья, а доносится из Танаевского бора. Здешнего орла я знаю и знаю старую сосну, где его гнездо из ветвей и сучьев, и никому не говорю про него, чтобы орлу жилось покойно. Голос он подаёт редко: только в малолюдье и в такие вот, редкостной ясности, дни, когда хочется петь от радости.
Хорошо-то как! Хорошо.
Нигде больше — только в Прикамье — найдены бронзовые изваяния птиц с простёртыми крыльями и лицом человека на груди. Столько красоты и силы в этом лице! Оно одухотворено полётом, когда человек парит выше чаек и ласточек, и земля, и небо, и люди любят его.
Я распластываю руки — широко, так что хрустят плечи.
Дети смотрят на меня, и в глазах их я вижу ожидание чуда.
— Папа приехал! — закричала Галя.
Внизу у баржи стоял катер «Орион» и гудел: у-уу-ууу!..
Мы подняли овец, что дремали в тени башни, и по пологой спине горы препроводили отару к устью Тоймы.
Отец поцеловал Галю, взял на руки, как маленькую:
— Доченька… — Лицо его исказилось.
Ни к кому в отдельности не обращаясь, Галим спросил шёпотом:
— Чего это он?
Василий толкнул его в бок:
— От радости.
Капитан смахнул слёзы и сказал:
— Извините… Я не поздоровался, не познакомился…
Он назвал себя и, не хвастаясь силой, как все остальные люди, осторожно пожал мою руку. А про ребят спросил:
— Ваши?
— Земляки.
— Мы тут все земляки, — обрадовался капитан. — У меня беда-то какая? Трос перетёрло. В тумане не найду баржу с дочерью — и баста. Что ты будешь делать? Я уж и в Челны съездил, заодно отвёз пассажиров. И там нет баржи. И у Гусиного острова искал, и в затоне, и на Кривуше. И гудел, людей расспрашивал. Нету. Да что это, думаю, Тихий океан, что ли?
Он ещё и ещё раз пожал мне руку — на этот раз больновато! — и произнёс с чувством:
— Спасибо!
— Я тут ни при чём, — сказал я. — Это всё ребята: Галим и Василий.
— Они? — не поверил капитан.
Мы с Галей ответили в один голос:
— Они.
Капитан сдвинул фуражку на лоб, почесал в затылке и сказал:
— Сходни спустили. Откуда сила-то взялась? Отарушку вывели промяться. А то погибла бы отарушка-то! Галя, ты им хоть помогала маленько?
— Маленько, — отозвалась девочка.
— Много! — уточнили Галим и Василий.
— А что вы ели-то? — спросил детей капитан.
Татарчонок не без гордости ответил за всех:
— Рака!
А Василий добавил:
— Галим поймал.
— Одного рака? — покачал головой капитан. — Это не еда.
— Мы ещё картошку ели! — вспомнила Галя.
— Картошку? Картошка ещё туда-сюда, — сказал капитан.
Он вынес с катера трёх копчёных лещей и самого большого отдал Галиму, а остальных Василию и мне:
— Угощайтесь.
Потом мы помогли капитану собрать отару и посадить на баржу. Овцы поднимались по сходне и часто кланялись. Мне показалось, что Белой Предводительницы среди них не было.
— Как баржу поведём, — спросил капитан Галю, — на тросу или «под ручку»?
— «Под ручку», — ответила девочка. — Чтобы с катера на баржу ходить можно было: овец проведывать.
— «Под ручку» я баржу с мели не сдёрну. На тросу поведём. Трос у меня запасной: стальной — не порвётся…
Он посмотрел на нас и снял фуражку. Волосы у него были короткие, как у старого боксёра, выгоревшие добела, а глаза при солнце не синие, а голубые.
— Ну чего, мужики… — начал он, и голос у него дрогнул. — Ехать надо…
Мне, Галиму и Василию — каждому в отдельности — он бережно пожал руку и каждому в отдельности же сказал:
— Будьте здоровы.
И опять спросил меня про ребят:
— Родня маленько?
— Земляки.
— Ааа…
Так же по отдельности с каждым из нас за руку попрощалась Галя. Мне она сказала:
— Будьте здоровы.
А мальчикам с прибавкой:
— Не скучайте тут без меня.
— Я не буду, — заверил Василий.
А Галим понюхал подарок — копчёного леща — и заявил с упрямкой в голосе:
— А я буду.
Василий тоже понюхал леща и поправился:
— Я, может, тоже буду…
Отец и дочь поднялись на катер «Орион». После хлопот катер стащил баржу с мели, повёл её на стальном тросе, повернувшись к нам правым бортом. Галя прощально махала нам красным флагом и что-то кричала.
Что?
Из-за шума двигателей слова девочки разобрать было нельзя, но Василий сказал:
— Хвалит нас.
— Кого? — насупился Галим. — Тебя одного, что ли?
Василий посмотрел на меня и сказал:
— Нас всех.
«Орион» удалялся вверх по Каме, и за Заячьим островом его не стало видно. Я попрощался с ребятами и поднялся на гору Чёртово городище — наглядеться на Каму.
На горе я пробыл до вечера.
Здесь солнце было близко от меня. Сухие стебли веночника слюдяно сверкали и розовели в его лучах. Казалось, солнце садится в розовые снега, что дожили у башни до раннего лета, и они не жалеют о том, что сейчас уйдут в землю и дыханием растают в небе.
Глава седьмая. Сотворение планеты
Галя стояла в рубке около отца и время от времени с нежностью дотрагивалась до него, чтобы лишний раз убедиться, что отец здесь и больше не потеряется.
Оглаживая рукояти штурвала ладонями в несмываемом мазуте, отец улыбался и хмурился одновременно.
— Я считал, что во мне ни одной слезинки не осталось, — говорил он… — Не осталось — не надо. Тебя нашёл — откуда они взялись? До этого последний раз плакал, когда маму провожали.
И сильнее завертел штурвальным колесом.
Упоминание о маме болью отозвалось в душе девочки. Она зажмурилась, пережидая боль, открыла глаза и увидела, как прямо по курсу надвигается белый город Челны — та его часть, названная Новым городом, что много моложе Гали.
«Я буду звать его Новгородом, — решила про себя девочка. — Я знаю: Новгород уже есть. Там были былины, вече, и Садко там был. Моя земля тоже старинная, и люди обживали её тысячи лет. Новгород. Нижний Новгород. Новгород-Северский. Новгород-Камский. Ведь Новгород — это Новый город, правда?»
У подножия города подошли к бетонному причалу. Галя спустилась в камбуз за хлебом, чтобы вынести его Белой Предводительнице. Наверху её едва не сбило с ног блеющее и бегущее стадо. Девочка всматривалась в поток животных. Посреди потока возвышалась большая голова барана Крутые Рога, влекомого подругами.
На причале стадо встречали погонщики-татары, и не сумела Галя ни одну из овец на прощание угостить хлебом: отара потонула в бетонной пыли, и её не стало.
— Одно дело сделали, — сказал отец. — Теперь идём машину получать. По справедливости! Мы им — мясо, они нам — железо. Порожняком не ездим.
Надел парадную форму, прошёлся бархоткой по ботинкам и застенчиво спросил дочь:
— Теперь на капитана-то похож маленько?
Галя искренне ответила:
— На капитана дальнего плавания.
— Ну, не очень дальнего, — сказал отец. Перед зеркалом он поправил фуражку с крабом и прибавил: — Хотя — если на откровенность! — как сказать…
Отец и дочь вступили в Новгород. Его огромные дома, словно высеченные из белого уральского мрамора, впитывали солнце и отдавали тепло. По улицам плыли ветры степей Левобережья пополам с литейной гарью. Навстречу шли люди, в большинстве молодые, и рядом с ними отец выглядел не таким рослым.
Трамвай, красный как снегирь, повёз отца с дочерью по краю Новгорода вдоль заводских корпусов. Корпуса эти были столь протяжны, что трамвай не мог одолеть их за один пробег, без передышки, и время от времени останавливался.
На одной из остановок отец и дочь вышли из трамвая, прошли через проходную и очутились в пустынном заводском дворе. Отец оставил Галю на скамейке и, уходя по делам, наказал:
— Тут будь.
— Буду, — пообещала девочка.
Кругом пахло горелым, а за стенами слышались вздохи машин и гремело железо. Гале казалось, что это пришли на водопой огромные коровы, пьют воду, вздыхают, трясут головами, отчего гремят железные колокола — ботала, привязанные за коровьи шеи. Девочке захотелось взглянуть на них.