Она прошла за железные двери. Пол здесь был земляной, как в деревенской кузнице, а потолок стеклянный, и пахло окалиной. Огненное тесто ворочалось в бадье, ходило волнами, подёргивалось на гребнях сажей и, стряхивая её, остывало. Тесто это было густым, и если бы человек не горел в огне и умел хорошо стряпать, то из этого теста он мог бы сотворить краюху, блины — солнышки, жаворонков. С ними, выпеченными из хорошей муки, и сегодня в Прикамье встречают песенкой весну ребятишки:
Солнышко! Солнышко!
Выгляни на брёвнышко.
Около огненного теста двигались люди в огнеупорных одеждах и глазастых огнезащитных очках. Они представлялись девочке огнепоклонниками, что хранят много тайн, и тайны эти — добрые.
На Галиных глазах шло сотворение планеты, и девочка была очевидицей его. Огненное вещество бугрилось, на нём образовывались и пропадали долы, равнины, кратеры, и синие огни бегали по новорождённой планете. Синь эта была такой жгучей ярости, что девочка подумала:
«На планете Земля она такая бывает ли?»
Она вспомнила, как сгущалась небесная синь вокруг башни Чёртово городище. А озёра, когда просияло солнце?.. Синие тени в марте на белом крупитчатом снегу, когда провожали маму…
Мама, где ты?
Галя отвернулась от расплавленного металла, забирая открытым ртом воздух напополам с гарью, и на земляном полу и на арматуре увидела голубей. Чёрные от промышленной копоти, птицы лениво бродили по железу и по земле и что-то искали. Толстый голубь, похожий на того голубя, кого кот Веденей во сне называл работорговцем, посматривал на Галю круглым, как шляпка гвоздя, глазом и вкрадчиво ворковал — клянчил милостыню.
— Что вы здесь не видали? — ахнула Галя. — Чумазые-то какие! Как трубочисты.
Она взяла толстого голубя в руки. Он был смирнее курицы, не улетел и даже не ворохнулся в ладонях, а замер, ожидая улучшений в своей судьбе. Далеко отстраняя голубя от платья, чтобы не запачкаться, девочка вынесла его из литейного цеха под солнце.
И увидела мальчугана лет шести, что снизу вверх наблюдал за ней. Он вынул палец изо рта и спросил про голубя:
— Отпустишь или продашь?
— А ты купишь?
Он кивнул редковолосой головой. Галя узнала в нём того мальчика, что с бабушкой Матрёной плыл на катере «Орион», рассмеялась и спросила:
— Сколько дашь?
Мальчик ответил:
— Рублёвку.
— Он больно грязный, — сказала девочка. — Пусть сперва слетает на Каму искупается.
Изо всех сил она швырнула трубочиста в небо.
Голубь ударился об упругий воздух, от неожиданности чуть было не упал оземь, но недалеко от земли выровнялся и, захлопав крыльями, так что с них полетела сажа, винтом взвился в небо.
— Купаться полетел? — спросил мальчик. — Плавать-то он умеет? Он не утонет?
Отряхивая сажу с ладоней, Галя ответила:
— Он на мели будет купаться.
Мальчик сказал:
— Я тоже по дну руками плаваю.
— Молодец, — похвалила Галя и хотела пойти поискать отца, но по глазам мальчика поняла, что ему страсть как хочется поговорить с ней, и, смягчившись, спросила: — Как тебя зовут?
— Игорёк.
И опять Галя хотела уйти, но что-то сиротское в глазах мальчика удержало её, и она ещё спросила:
— Игорёк, когда вырастешь, кем ты будешь?
Он ответил не задумываясь:
— Машины буду принимать.
— Значит, шофёром будешь?
— Конечно, шофёром. А потом в армию пойду, — разговорился человек. — Буду солдатом.
— А потом?
— Моряком.
— А потом?
— Милиционером.
— А потом?
— Потом машину водить.
— А потом?
— Потом никем не буду. Просто буду дяденькой.
— А потом?
— Потом, наверное, дяденькой тоже буду. А мама моя тогда уже бабушкой будет.
— В школу-то ты ещё не ходишь?
— Нет ещё пока.
Он стал считать на пальцах:
— Вот зима будет, да? Потом весна. Потом мне будет семь лет. Вот уж я тогда в школу и пойду. Похожу, конечно, а потом шофёром, что ли, буду? А пока побегаю.
Она погладила его по прозрачным редким волосам и сказала:
— Побегай пока на воле. Побегай!
Он убежал, и среди железных вздохов Галя пошла искать отца.
Её догнал Игорёк.
— Мамка тебе вынесла! — сказал он, задышавшись, и протянул Гале бутылку молока и бумажный стакан.
— У меня с собой денег нет, — сказала девочка.
— Тут всем дают, — объяснил Игорёк. — Бесплатно.
— За вредность?
— Ну.
Поколебавшись, Галя предложила:
— Давай на двоих?
Он поднял подол рубашонки, показал надутый незагорелый живот и сказал:
— Лишнего будет: я нынче вторую бутылку почал.
— Вторую бутылку?!
— Охота пить дак.
Галя с наслаждением выпила молоко, стакан за стаканом, и спросила Игорька:
— Мама-то где у тебя?
— Вон сидит.
Мальчик показал на стеклянную будку, около которой стояли люди. Галя сказала:
— Пойду бутылку отдам да спасибо скажу.
— Пойди, конечно. И я с тобой.
Дети подошли к будке. Лица людей, которые из бумажных стаканов пили молоко, были запавшие, и пахло от них окалиной, как от той планеты, что родилась недавно в присутствии девочки.
Люди расступались, давая дорогу детям, и кто-то сказал про Игорька:
— Главный идёт.
Игорёк поставил на прилавок Галину порожнюю бутылку и стакан и, прежде чем девочка успела поблагодарить молочницу, сказал:
— Мамка, она тебе спасибо говорит.
— Спасибо, — подтвердила Галя. — Большое спасибо.
— Ещё молочка? — предложила молочница.
— Лишнего будет.
— В такую-то жару?
Галя узнала молочницу. Эта была та женщина с бирюзовыми серьгами, что ехала с Игорьком и бабушкой Матрёной на катере «Орион». Сейчас в белом халате она походила на врача и с состраданием смотрела на девочку.
— Как мы по тебе плакали! — сказала она. — Одной на барже страшно было?
— По-всякому, — тихо ответила Галя и, попрощавшись, пошла на то место, на скамью, где с отцом они условились встретиться.
Отец пришёл, запыхавшись.
— Куда ты делась, доченька? Я тебя ищу-ищу. Думаю: «Не дай бог, опять что случилось». Машину я получил. Пошли в цех.
Фуражку с крабом он весело сдвинул на затылок и рукой помахал Игорьку, что стоял у стеклянного киоска. Помахала и Галя.
В ответ Игорёк и молочница, как с парохода при расставании, часто-часто замахали руками. Теперь Галя не сомневалась, что отец и эта женщина давным-давно знакомы.
Отец и дочь прошли в сборочный цех и очутились под высоким — почти таким же высоким, как настоящее! — стеклянным небом. В нём, как при заре, был разлит тихий и прохладный свет, и девочка, запрокинув голову, смотрела в это небо, сотворённое людьми, где летали ласточки. У Гали закружилась голова, и чтобы не упасть, девочка схватилась за руку отца и передохнула, пережидая головокружение.
А кругом, как в лесу под ветром, сдержанно гудели железные деревья и роптали их железные листья… Нет, не деревья и не листья, а железные жилы, сухожилия, аорты оплели пол, стены и поднялись к потолку этого великанского помещения, конца которому не было видно, и в этих жилах текла своя, жёсткая живая кровь и давала жизнь всему цеху, отчего в нём перекатывался еле уловимый гром среди ясного дня и обещал вешнюю грозу.
Большой — больше отца — седой, но совсем нестарый человек подошёл к Гале, нагнулся и, близко заглянув ей в глаза, сказал с некоторым удивлением в голосе:
— Здравствуй, Галя!
Галя была рослой девочкой, но оттого что незнакомец нагнулся перед ней, как перед маленькой, оттого что он смотрел на неё с непонятным и таинственным удивлением, оттого что он был такой большой и грузный, она заробела и прошептала еле слышно:
— Здравствуйте…
— Ты меня не помнишь? — с надеждой спросил незнакомец.
Она ответила неуверенно:
— Нет, наверное…
— Совсем не помнишь? — несколько огорчился великан. — А я тебя хорошо помню. Я к вам в Котловку на рыбалку приезжал. Ты была маленькой и уху переперчила — ложку в рот не возьмёшь. А потом мы на Котловскую шишку ходили по орехи…
А отец прибавил виновато:
— Неужели не помнишь, Галя? Правда, где тебе помнить: ты вот такой была — от земли незнатно… Это Анатолий Георгиевич — начальник сборочного цеха. Главный!
— Да мы ещё орехи с тобой кололи, — улыбался незнакомец. — Молотком. Твоя мама в печке их хорошо калила. Ох, и хорошо-оо!
Сердце у Гали вздрогнуло… Она не помнила, когда и как переперчила уху. Но мама действительно, как никто другой, умела готовить орехи! Она очищала их от кислых обёрток, клала на противень и ставила калиться в протопленную печь. Что там творилось! От подового жара ядрёные орехи прыгали и барабанили по противню, а пустые рвались, как гранаты! Мало-помалу орехи стихали. Орехи стихали… Стихали? Стихали… И припоминания, неясные и обволакивающие, как тёплый туман на лугах, коснулись души девочки. И в этих припоминаниях, когда мир был таким ласковым, что и представить невозможно, среди позабытых лиц, запахов, звуков выплыло лицо человека, похожее на лицо Анатолия Георгиевича. Только тот человек — далёкий Анатолий Георгиевич — не был седым, это она помнит точно. А рядом с ним, заслоняя его и других, которых вспомнить она не смогла да и не успела, на миг показалось и погасло белое прекрасное лицо мамы.
И Галя с благодарностью, ожёгшей сердце, за то, что этот человек помнит её маму, её искусство готовить орехи, взглянула в его глаза с наивной надеждой увидеть в них нечто, что помогло бы ей хоть как-то вернуть то время, когда мама была жива.
Глаза Анатолия Георгиевича были синими, но не такими, не как у Галиной мамы или у Галиного отца — они были выцветшими, выгоревшими… И всё равно в них что-то было от того времени. Что? Сразу сказать было трудно. Может быть, вот эта ласковость много пожившего человека, которая сродни материнской доброте? Великан очень обрадовался взгляду девочки и сказал:
— Узнала? По лицу вижу: узнала! Я постарел, а ты выросла… А всё равно меня узнала! Спасибо. Твой отец попросил познакомить с заводом. Разве старому другу откажешь? Пойдём, Галя, я тебе покажу, как рождаются автомобили. Не отставай, ладно? Смотри. Вот это — линия главного конвейера. Его лента движется тихо-тихо. И течёт долго-долго. Полтора километра. Настоящая железная река! Пока на реке никого нет. Никого… Никогошеньки! А вот появилась железная лодка — рама будущего автомобиля…