– Что – все равно?
– Уходят, Антош. Чем дальше, тем больше расплываются, становятся неразборчивыми. Я и глазами вращаю, гимнастику специальную делаю, а темнота вокруг все гуще и гуще…
– Погоди! Ты же говорила, что все помнишь!
– Пока помню. Но уже не все. Невозможно удерживать цвета бесконечно. Это как снег в теплой воде – тает и растворяется. Как же об этом можно не мечтать? Я и мечтаю, Антош. О прошлом, в котором недолго и немногое, но все же видела.
Я почувствовал, что по вискам у меня стекают капельки пота. Поспевать за ходом мыслей Алисы было непросто. Они у нее не шли, а мчались, летели. Да еще по таким вольным траекториям… И еще я подумал, что надо поскорее убирать эту чертову коробку с ирисом. Куда подальше. В окно, что ли, выбросить…
– Так что мечты у меня другие… – вздохнула Алиса. – Вовсе не такие, как у той девочки из песни.
– Хмм… А у нас на уроках музыки разучивали эту песню, – пробормотал я. – Девчонкам нравилось. Я и плеер приволок, думал с тобой послушать.
– Погоди, ты что, обиделся? – Алисино лицо мгновенно переменилось. Только что мечтательно сияло, а тут стянулось в страдальческую гримаску. – Вот я дура-то дура!
Она порывисто шагнула ко мне, рука ее скользнула по столу в поисках моей, но наткнулась на коробку с ирисками.
– Ой! – Она погладила ее, изучая. – Какой же ты хороший, Антош! Конфеты принес. Ириски, наверно?
– Я думал, ты любишь.
– Как в песне, да? – Алиса еще раз погладила коробку. – Мне больше леденцы твои понравились. А ирисками мы Юлечку Сергеевну угостим. Ты не против? Она у нас замечательная и ириски, действительно, любит.
– А ты?
– И я с ней порадуюсь. А если ты простишь меня, буду совсем счастлива.
– Да при чем тут это?! – Я взглянул на злосчастную коробку и неожиданно понял, что и впрямь расстроен. – Просто получается, что все зря…
– Антош, да ты что! Ты, наверное, за свою любимую группу обиделся?
– Вовсе они не мои любимые, – буркнул я.
– Да нет же, они талантливые, и голоса у них замечательные. Особенно мне песня «Лети» нравилась. Прямо суперская. И даже грустно, что они сами не успели по-настоящему взлететь. Наверное, не в свое время родились.
– Не в свое? – Я вновь ощутил себя малышом, надоедливо переспрашивающим после каждой фразы взрослых.
– Понимаешь, им надо было несколько раньше появиться или, наоборот, чуть позже.
– Это еще почему?
– А ты сам подумай – время-то какое было! Баррикады, пустые прилавки… Вот Цой, Шевчук – они оказались востребованными. Людей тянуло к сильным формам – как у Высоцкого…
Я покачал головой.
– Вот уж не думал…
– Чего ты не думал?
– Что ты так во всем разбираешься. – Мне показалось, что голос мой прозвучал несколько сварливо. – Нас тогда и на свете-то не было.
– И что с того? Музыка-то была. Она и теперь есть. Вот мне сейчас очень Ярослав Сумишевский нравится. И поет – прямо заслушаешься, и песни, кажется, все на свете знает. Еще и дела добрые делает.
– Чего он такого делает? Бабушек через дорогу переводит?
– А что? Он бы, думаю, мог! – Алиса рассмеялась. – Но главное, что он помогает совершенно неизвестным певцам выйти на большую сцену. Вот, например, Дьякова Юля – тоже слепая, как я, но голос просто сказка, и никто о ней не знал. Так Ярослав с ней дуэтом спел – прямо на улице, представляешь? И люди за нее потом по Интернету голосовали. Теперь ее даже в кино снимают, разве не здо́рово?
– Здо́рово!.. – Я хмыкнул. – Тебе бы в эти… в критики музыкальные пойти. Или в обозреватели…
– А я уже! Ты не знал? – Алиса тряхнула копной волос. – Нас целая армия по стране, так и называемся – юнкоровское движение. Пишем про музыку, про таких, как Сумишевский, и обо всем на свете. Публикуемся в блогах, спорим, конференции устраиваем, в жюри участвуем.
Я снова потер затылок. Боль пусть немного, но отвлекала.
– А про Башню? Про Башню вы что-нибудь писали?
– Это какую башню? Которая у нас? В центре города? – Алиса несколько растерялась. – Про нее – нет, еще не писали…
Я разом воспрял. Было еще что-то такое, о чем она не знала и о чем даже такой дремучий гость, как я, мог поведать ей во всех подробностях.
– А надо было написать, – ворчливо сказал я. – Это же не просто какая-то там высотка. Это… Короче, это реальное чудо! И мы на нее поднимаемся уже который год.
– Вы?
– Ну да… – Я заторопился, спотыкаясь и проглатывая слова: – Понимаешь, нас немного, но мы все словно маленькие ее кусочки. Что-то вроде Братства. И она, Башня то есть, для многих из нас как живая…
Пальцы Алисы нашарили мою руку, крепко стиснули. Мне сразу стало легче. Я понял, что ей можно рассказывать все: про наше счастливое безумие там, на Пятачке, про близкое небо, про внешнюю лестницу, про чувство, в котором одновременно умещалось все разом – и страх, и счастье, и ощущение большой Тайны. И я в самом деле принялся выкладывать ей все наши секреты – про лазы в заборе, про охрану, про Славку и раскачивающиеся скобы, объяснил про кривизну Земли и дрожь бетонной громады, поведал про те сумасшедшие мысли, что зарождались у меня на высоте при виде съежившегося внизу города. Рассказ вышел сумбурный, но Алиса слушала с напряженным вниманием. Глаза ее продолжали глядеть чуть мимо меня, и от одного этого становилось не по себе. И стыдно было за недавние свои обиды – глупые и действительно смешные.
– Хорошо, что ты плеер принес, – наконец сказала она. – Я тоже подарю тебе песню. Свою самую любимую.
– Что за песня?
– Она так и называется – «Лучшая песня о любви». Это группа «Високосный год». Но ты ее потом включишь, ладно? А сейчас мы будем пить чай и разговаривать. О Башне, о мечтах – о чем угодно. Но если хочешь, можем просто помолчать…
Наверное, помолчать в самом деле было проще. Во всяком случае для меня. Но я сразу припомнил кличку, придуманную Славкой, и решил, что молчать с Алисой точно не буду. По крайней мере сегодня. Ведь главное, как ни крути, случилось! Меня впустили в дом, как порядочного усадили за стол – чаем угостили. Да еще Конфуцием на десерт попотчевали! И что это – как не настоящая везуха? Но самое жуткое, что, не загони меня те ребятки во двор к слабовидящим, ничего бы не приключилось. Ни дерева, ни встречи с Алисой, ни сегодняшних уютных посиделок.
Глава седьмаяМой друг Славка Ивашев
В той давней дворовой заварушке нам тоже могло не повезти. Очень и очень. Но выручил всех Славка. Я ведь его первого на «стрелку» зазвал. Ну и Олежу Краева, нашего классного дылду, в паре с боксером Серёжкой Пригожиным. И всё! Успокоился, дурачок, – решил, что четверо на четверо – расклад честный. А их там не четверо заявилось, а человек двадцать! Красотень, в общем. Кладбищенская такая пастораль. И если б не Славка…
Я-то мог только огрызаться да конечностями махать, а он вышел на сцену и пропел все нужные ноты. Еще и словеса такие в ход пускал, что у меня уши подрагивали – все равно как у пса сторожевого. Пригласи к нам профессионального адвоката – и тот не сумел бы добиться большего успеха.
Конечно, вчистую отмазать меня у него не получилось. Дворовая шпана маялась от безделья, мышцы ныли, кулаки зудели, но Славка добился невозможного – выбил для меня право на честный поединок: один на один, как в старые добрые времена, те самые, о которых уже и родители наши необратимо забыли. Здоровяк, которому я разбил губу, решил драться на палках, и мне пришлось принять его условия. Он вроде как левую клешню где-то поранить успел, на «стрелку» в гипсе заявился – вот и договорились про палки.
Не думаю, что это было красивое зрелище. Д,Артаньян на экране фехтовал явно покруче. Но в целом ожидания дворовой ватаги мы оправдали. Я подшиб здоровяку колено, а перед этим он хлестко гвозданул меня по затылку. Были и другие попадания – более мелкие, но их никто не считал. Баш на баш, и стороны разошлись бортами. Славка по этому поводу произнес еще одну пламенную речь, а в довершение всего показал пацанве пару карточных фокусов. На этом наша «стрелка» завершилась, хотя ясно было, что победителей в ней нет, поскольку победила мощь Славкиного слова.
Но, в общем, про это еще в Священном Писании говорилось – про то, что «в начале было Слово». Что правда то правда. Поскольку первая и последняя драка с тем же Славкой у меня также приключилась из-за слова. Вернее, из-за клички Угрюмый, которой наградил меня этот балабол в четвертом классе.
Он хоть и был новеньким, приехав на Урал из далекой Читы, но, едва нарисовавшись, тотчас поразил всех звонким уверенным голосом и непривычной свободой речи – причем поразил в равной степени и нас, и преподавателей. Понятно, мы тоже были не пай-мальчики и тоже что-то временами протестно мычали, но Славка не протестовал и вообще не дерзил, он отважно брал быка за рога и абсолютно на равных принимался доказывать взрослым те или иные прописные истины. Учителя только рот раскрывали от вольных речей приезжего шпингалета. Но что более всего поражало – никто из преподов не спешил его наказывать: драть за волосы, выгонять из класса или обстреливать двойками. Наоборот – в самое короткое время он стал любимчиком у большинства педагогов. Даже грозный наш завуч Элла Витальевна после первой же красиво разыгранной Славкой дискуссии стала поглядывать на него с опасливым уважением. Симпатичный, с задорным чубчиком на голове, он конечно же многим нравился.
А уж когда Славка Ивашев взялся на одной из перемен шлифовать ногти пилочкой, мы испытали подлинное потрясение. Во всяком случае, половину наших девчонок этот небывалый аристократизм сразил наповал. Мы, конечно, ногти не грызли, но вот до пилочек стопудово не доросли. Сам же Славка без особого стеснения прокомментировал свое поведение, словно бы невзначай помянув дворянские корни. Вроде как прапрадеда его, Василия Петровича Ивашева, ротмистра Кавалергардского полка, сослали после восстания декабристов в Сибирь. Так он и оказался в Забайкалье – в далекой Чите. А уж после потомки его решили осчастливить и нашу уральскую столицу, переехав к родному дядьке, инструктору по парашютному спорту. Про дядьку-то все уже