балаган смотрят. Сорок, Антох! И восторгаются! На полном серьезе. А ты еще про коммунизм толкуешь.
– Ничего я тебе не толкую.
– Не ты, так другие… Только как ему быть – этому коммунизму, когда сплошь и рядом у нас одни баттлы на экране. Ля-ля тополя, ржачка и жрачка. Кёрлинг, короче. Полный и безоговорочный. И все, Антох, повторяется, как в «Повелителе мух», как в «Острове доктора Моро», как в знаменитой «Волне» Штрассера.
– А про что там у них?
Славка не стал упрекать меня в дремучести, просто махнул рукой.
– Всё про то же, Антох. Везде люди проще простого превращаются в зверей. Даже овцы при определенных обстоятельствах становятся хищниками.
– Ты и себя овцой считаешь?
Славка пожал плечами.
– Кто ж его знает! Но не волк – это точно. Волчара – это уж, скорее, ты. Только ведь и тебе верховодить в классе никогда не захочется, верно?
– Не захочется.
– Вот видишь. Оттого и продолжается этот раздрай. Улька в одну сторону плывет, Лариска – в другую, мы – в третью. Хищники-то все, считай, слиняли после седьмого-восьмого, пастухов не стало. А как быть остальным? Приткнуться не к кому – вот и двинули своими тропками-дорожками.
– И что с того? Стали самими собой.
– Правильно. А кто они – самисобои-то? – Славка поморщился. – В том-то и фишка, Антох, что сами мы редко кого из себя представляем. Гнем, изображаем – это да, а похвастать, по сути, нечем. В кого ни плюнь – тоска и скука.
– Думаешь, кто-нибудь с тобой согласится?
– Нет, конечно. Только не в этом дело.
– А в чем?
– Да я, Антох, и сам не знаю. Знаю только, что овца никогда не станет волком. А вот монстром саблезубым – проще простого. Как говорили древние: «Telle est la vie».
– «Такова жизнь», – перевел я.
– Вот видишь… – вздохнул Славка. – И ты в курсе…
Глава десятаяСтихи и стихия
(За 139 дней до катастрофы…)
Алиса снова играла. Специально для меня. Ну а я сидел на диванчике и зачарованно следил за стремительно порхающими пальцами, за ее изогнутой спиной, за всей фигуркой, раскачивающейся на стуле подобием маятника. Про музыку я особенно не думал – играй она что-нибудь попсовое, я и тогда бы заслушался. Но тут было что-то серьезное – из классики.
– Понравилось? – Взметнув кисти над клавиатурой, Алиса обернулась ко мне.
Смотрела совсем уж мимо, но от этого казалась только еще более милой. К этим ее глазам я, кажется, не просто привык, а прямо прикипел. Сам уже старался поймать ускользающий взор.
С усилием выдохнув, я только сейчас сообразил, что в течение всего исполнения подолгу задерживал дыхание.
– Очень, – выдавил я из себя.
– Это Шопен. Я его особенно люблю.
– Только это… я другое не понимаю… Как у тебя это выходит? Я вот и со зрением в нужную клавишу не попаду, а у тебя – все быстро да ловко!
Алиса рассмеялась. Красиво это у нее получалось: голову откидывала, встряхивала темной копной волос и включала свой грудной колокольчик. Рядом с нашим подростково-ржавым гоготом это и близко не стояло. Ведь на самом деле – колокольчик! Или ручеек… Даже непонятно, с чем лучше сравнить.
– И еще! Почему все пианисты раскачиваются? – продолжал я наседать. – И в хоре тоже народ головенками мотает – вправо-влево. Особенно малышня.
– А ты сам-то в хоре когда-нибудь пел?
– Ясное дело, нет! – Я даже возмутился. – Разве что на школьных концертах, когда всех сгоняли, но я только рот открывал да на других косился.
– Ну и напрасно. Если бы пел, то и вопросов бы таких не задавал.
– Это еще почему?
– Да потому, что музыка сама тебя подхватывает. Не ты раскачиваешься, а она тебя раскачивает все равно как морская волна.
Сравнение с морской волной показалось мне доходчивым. Одноклассники-то на дискотеках тоже дергались да притоптывали в такт гитаре и ударнику.
– Ну, это ладно. – Я прокашлялся. – Но как ты играть выучилась? Без нот, без ничего?
– Почему без нот? Есть специальные брайлевские ноты, исполненные рельефно-точечным шрифтом.
– Я думал, он только алфавит придумал.
– Луи Брайль? Да нет. Он ведь ослеп в раннем детстве – почти как я. Но тоже не сдался. Сначала придумал шрифт, а потом и с нотной грамотой разобрался. Между прочим, свой первый шрифт он разработал в возрасте пятнадцати лет.
– То есть был такой же, как мы?
– В том-то и дело. Всего пятнадцать лет – и такой умница!
– Да уж…
Поднявшись, я приблизился к пианино, скрюченным пальцем потюкал по клавишам. Разумеется, получилось таксебешно. Куда мне до Алисы с ее Брайлем!
– Все равно, наверное, сложно? Пальцами читаешь, пальцами играешь…
– Конечно, непросто, какое-то время требуется, чтобы привыкнуть к клавиатуре. Плюс – нотную грамоту надо мысленно расписать.
– Вот я и говорю. Это ж адская работа!
– Зато мы лучше слышим. И пальцевая память у нас особенная. Не зря же столько разного твердят про зрячие пальцы. Вот рисовать вслепую и впрямь сложно. Даже такие известные художники, как Тимур Новиков, Клод Моне, Михаил Врубель слепли, как правило, под конец жизни. И, к сожалению, никто из них в этом состоянии уже ничего стоящего не нарисовал. А вот с музыкой все совершенно иначе. Потому и примеров слепых музыкантов великое множество.
– Стиви Уандер, – сказал я.
– Точно! А еще Рэй Чарльз, Диана Гурцкая, Андреа Бочелли, Иоганн Бах – ой, их очень много, Антош! Пианисты, скрипачи, флейтисты… А знаешь ли ты, что именно слепые музыканты предупреждали блокадный Ленинград о приближающихся налетах?
Я невольно припомнил Славку и его блокадное письмо. Интересная такая параллель! Или у них с Алисой телепатическая связь? Стало даже немного обидно за полное отсутствие каких-нибудь сверхспособностей у меня самого.
– Обычно на специальном звукоулавливателе работали сразу двое, – увлеченно рассказывала Алиса. – Зрячий красноармеец разворачивал аппарат в нужную сторону, а слепой музыкант приникал ухом к специальной трубке и слушал. На эту должность старались выбирать самых чутких, и так уж получалось, что слепые музыканты справлялись с этой работой лучше других. По отзывам современников, они творили настоящие чудеса. Представляешь – не просто улавливали шум авиационных моторов, но даже распознавали, что за самолет находится на подлете – «хейнкель» или «юнкерс».
– Здо́рово!
– Конечно, здо́рово. Так что музыкантов в нашей среде довольно много. Да и в прочих профессиях незрячих хватало. Например, Гомер – самый известный из слепых поэтов древности. Автор «Одиссеи» и «Илиады».
– Знаю такого.
– Вот! И в образе незрячего певца Демодока в «Одиссее» он изобразил самого себя. Читал что-нибудь из Гомера?
– Да-а… – неопределенно протянул я. – Как-то пока не получалось.
– Обязательно почитай! Между прочим, наследие Гомера настолько велико, что за право называться его родиной до сих пор бьются семь городов.
– Круто!
– И вообще в те времена многие поэты и прорицатели были слепыми.
– Вроде Ванги?
– Ага. – Алиса кивнула. – Ванга, Матрона Московская – их, Антош, много было. И не только музыкантов, прорицателей. Например, Джеймс Биггс был выдающимся фотографом, а ослепший Галилео Галилей продолжал работать над составлением астрономических карт. А еще Джозеф Пулитцер, Николай Лобачевский…
– Лобачевский? – не поверил я. – Он же это… Математик вроде?
– Ну да. Но под конец жизни тоже потерял зрение и свой последний труд «Пангеометрию» уже заканчивал по памяти, диктуя ученикам.
– Обалдеть!
– Про это много где написано. – Алиса взяла на пианино аккорд, и странное многозвучие мягко толкнулось в стены, затихая, уплыло из комнаты в коридор. – Вещь, конечно, спорная, но иногда мне кажется, Антош, что некоторые из профессий для нас, незрячих, даже более доступны.
– Ты о прорицателях?
– И о них тоже. Все дело в скрытых способностях человека, понимаешь? Лишившись зрения, он начинает всматриваться в этот мир уже чем-то иным.
– Гиппокамп – ты говорила.
Алиса покачала головой.
– Гиппокамп тоже интереснейшая загадка, но есть много чего другого… – Она неожиданно перешла на шепот: – Ты слышал что-нибудь про «эффект Манде́лы»?
Разумеется, я ничего не слышал. Можно было и не спрашивать.
Алиса между тем нашла мою руку и крепко стиснула. Конечно, я уже знал, что для нее это самое обычное дело, но всякий раз от ее прикосновений я сразу терял дар речи.
– Про него сейчас поминают все чаще, – тем же шепотом продолжала она. – Совершенно безумная идея о перемещении людей по параллельным мирам. Что-то вроде квантового бессмертия: умер – и попал в сопредельный мир, где все чуточку иное, а ты и не умер вовсе. Даже внешне такой же, каким был в мире, из которого исчез.
– А при чем здесь Мандела?
– Дело в том, что с него все и началось. Точнее – сразу после смерти Нельсона Манделы в 2013 году сотни тысяч человек стали возмущаться и заявлять, что это обман, что они прекрасно помнят о смерти Манделы, но не в 2013-м, а в 1980 году, представляешь? И умер он якобы в тюремных застенках. Это было какое-то массовое помешательство, никто ничего не мог толком понять. Тогда-то этими вещами и стали заниматься ученые – сначала психологи, а потом и физики, предположившие, что время от времени сопряженные пространства в самом деле могут пересекаться. И тогда даже самые очевидные знания неожиданно меняются.
– Как-то не слишком верится…
– Все правильно, не ты один сомневаешься. Большинство людей вообще от этих загадок отмахиваются. Но согласись, что-то в этом есть. Сколько всего искажается прямо сейчас – в истории, в науке, в культуре! Целые архивы пропадают, иные события переписываются заново, на древних литографиях – хронологическая путаница, даже с географическими картами происходит полная ерунда.
– Про карты – это стопудово, – подтвердил я. – Мне батя рассказывал, они в поход по карте ходили, озеро Глухое искали. У него и сейчас эта километровка сохранилась. Озеро-то не самое маленькое, мимо никак не пройдешь, но они с друзьями прочесали район чуть ли не в двести квадратных километров и никакого озера не нашли.