– Честно говоря, не совсем.
– Тогда попробуй закрыть глаза и что-нибудь нарисуй.
– Нарисовать?
– Ага! Тебе это будет намного проще, ты же все помнишь. Сначала, возможно, что-то и не получится, но к темноте быстро привыкаешь. Она и есть наше незнание, понимаешь? Но ты читаешь, что-то слышишь, делаешь выводы, и темнота исчезает. Ее все плотнее наполняют звуки и запахи, к ним присоединяются ощущения. Может быть, даже предчувствия.
– Гиппокамп, – вспомнил я.
– Верно. Мы ведь очень мало знаем о мозге и его возможностях. Можно упрямо бродить по одним и тем же проверенным тропкам, а можно пытаться протоптать новые. И тогда кроме привычных чувств появляется то, чего и сам не ждешь.
– А оно появляется?
– Думаю, у тех, кто очень и очень этого хочет, что-то наверняка появляется. Ты закрыл глаза?
– Ага. И что теперь?
– Теперь начинай заполнять темноту цветом – любым, каким пожелаешь. Например, аквамарином. А туда, как в воду, запусти рыбок. И пусть из глубины вверх бегут пузырьки – круглые, овальные, блестящие. Мне много раз их описывали, и я так хотела их воспроизвести, что в конце концов они появились. А вокруг стали плавать рыбки, и появились медузы… Получается их представить?
Я напрягся и вдруг увидел здоровенную аурелию. С багровым крестиком посредине, с едва колышущимися волосками по кромке купола.
– Вижу, – сипло сказал я. – Здоровенную медузу.
– Хорошо видишь?
– По-разному… То четко, то не очень.
– Она плывет?
– Ага… Даже поворачивается. А может, это я вокруг нее плаваю.
– А ты попробуй развернуть ее. Сам!
– Ммм… Смазывается. – Я честно попытался описать вокруг медузы круг, но она неожиданно превратилась в кальмара, а потом вновь вернула себе прежний облик. Стало нестерпимо душно – видимо, я опять задержал дыхание. – Сопротивляется, – сообщил я Алисе. – Сперва вижу до малейших крапинок, а потом она расплывается, ускользает. Или дорисовка какая-то дурацкая идет.
– Правильно! Так и должно быть. – Алиса, казалось, обрадовалась. – Это ведь первый урок, а ты уже видишь. По-настоящему! И откуда, думаешь, она появилась – твоя медуза?
– Ну… Я же когда-то ездил на море. Может, запомнил?
– Все до малейших пикселей? Или ты там только и делал, что плескался да изучал медуз?
– Я на них вообще внимания не обращал. Разве что в батю разок бросил.
– А он?
– Он объяснил мне, что так делать нельзя. Ухватил за локти, поднял и швырнул бомбочкой. Типа – наказал.
– А долго вы там отдыхали?
– Недели две, кажется.
– И ты можешь по памяти воспроизвести все дни, которые провел на море?
– Нет, конечно! Отдельные картинки – и всё.
– Тогда объясни, как такое возможно?! – воскликнула Алиса. – Человек в подробностях запоминает картинку, которую он едва видел, и с легкостью забывает целые дни и недели своей жизни?
– Откуда мне знать.
Я распахнул глаза и увидел, что Алиса довольно улыбается.
– Вот и выходит, что наш мозг – это большая и жгучая тайна! И если с этой тайной почаще общаться, она начнет приоткрывать свои створки. Все равно как огромная раковина. Тогда и картинки твои, возможно, станут более устойчивыми и резкими. А со временем можно будет превратить темноту в огромную сцену или экран, на которых кто-то сумеет воспроизводить несколько картин одновременно.
– Иконок, – подсказал я. – Как на компьютере.
– Может быть… Но для незрячих это куда более важно. Вам-то незачем тренировать воображение, а для нас оно заменяет весь мир. Вы видите цвет, а мы – звуки, запахи, формы. И я прямо сейчас могу к своим рыбам добавить карту нашего города, улицы, по которым хожу, включить счетчик шагов и что-то вроде компаса. И тебя я могу поместить сразу на все иконки. Вот здесь ты шагаешь рядом со мной, а здесь – медузу рукой гладишь…
– Погоди! – Я глядел на нее ошарашенно. – То есть ты постоянно меня рисуешь?
– Не рисую, а конструирую. Или леплю – не знаю, как правильнее сказать. И здесь, и здесь… – Алиса пальцем попеременно ткнула в пространство перед собой. И даже глаза чуть прищурила, точно и впрямь всматривалась в какие-то одной ей видимые точки.
– А каким ты меня видишь? – У меня перехватило дыхание.
– Белокурым, сильным, высоким…
– Я невысокий.
– Но ты же выше меня!
– Ага, видела бы ты нашу дубинушку Олега. Уже метр девяносто два!
– Ого! А ты сколько?
– Я всего-то метр семьдесят семь. Маловато для моих лет. Конечно, продолжаю расти, но не слишком быстро. Батя, правда, рассказывал, что у него такая же движуха была – никаких скачков, медленно, но верно дополз до метра восьмидесяти.
– Значит, и ты таким же будешь. Даже выше.
– Хотелось бы… – вздохнул я. – А то иногда лилипутом себя чувствую.
– Тоже скажешь! Между прочим, у маленьких людей куда лучше осанка.
– Ты-то откуда знаешь?
– А вот знаю! Я и тебя таким же себе воображаю. Вот здесь, где ты рядом с медузой, – весь вытянутый, руки распахнуты, и волосы в воде развеваются. Красиво! А там, где мы шагаем, ты прямо как настоящий офицер: плечи расправлены, голову держишь ровно, только какой-то строгий, насупленный и меня держишь за руку, как маленькую.
– Прямо как два пингвина! – фыркнул я.
Алиса с готовностью рассмеялась.
– Я читала, что пингвины ходят вперевалку, но мы вроде нормально шагаем.
– Ну, пингвинов-то я у тебя в альбоме видел. Смешные.
– Они хорошие, а хорошее приятно рисовать. Но сколько я перед этим искала их изображения! Никак не могла их себе представить. Игрушки выпрашивала, картинки объемные. Один раз в музее упросила экскурсовода дать мне погладить какого-нибудь пингвина.
– И как, разрешили?
– Не сразу. Но потом, когда посетители вышли, меня подвели к чучелу и дали одну-единственную минутку.
– Да уж… Понимаю теперь, почему все чучела в музеях облезлые!
Алиса погрозила мне пальцем, и я расхохотался. Ну кто в нашем возрасте так делает! Кулаком помаячить, по ребрам садануть, придурком назвать – это еще куда ни шло, но грозить пальчиком?! Это вам не майор полиции, и никого таким пальцем не испугаешь.
Алиса и сама рассмеялась. Я давно заметил, что она много и с удовольствием смеется – в особенности над собой.
– Я смешная, да?
– Ты? Ты чу́дная.
– Чу́дная или чудна́я?
– И то и другое, – честно сказал я. – А еще ты хитрая и красивая.
– Вот спасибо!
– Всегда пожалуйста.
– Ну, если ты такой великодушный, то я, наверное, попрошу тебя о том же самом.
– Ты о чем?
– Ну… – Алиса смутилась. – Я же тебе объяснила про того экскурсовода.
– Ты хочешь… – Я вытаращил глаза. – Ты собираешься проверить, где у меня щеки и нос?!
– Если ты не против… Понимаешь, сейчас много чего переводят в трехмерные модели, даже самые серьезные полотна – Тициана, Боттичелли, Рембрандта. Во многих музеях специальные тактильные галереи устраивают.
– А-а, помню, – кивнул я. – Видел однажды на выставке, хохотал как ненормальный. Меня чуть не выгнали оттуда.
– Неужели так смешно выглядит?
– Ну, не всё, конечно. Но где портреты людей, там реально смешно. Все ушастые, щекастые да носатые.
– Понимаю. – Алиса улыбчиво кивнула. – Но для нас это правда важно. Потому что через объем приходит форма, через воспоминания – краски и свет.
– Это у тебя, потому что ты в детстве видела. А как у других?
– У всех по-разному. Мы ведь помним не только эту жизнь. Знаешь, сколько рудиментарных признаков насчитывается у человека? Огромное множество! А у человеческого эмбриона на определенной стадии появляются и хвостик, и жабры, и лапки, как у ящерицы. Как думаешь, о чем это говорит? Да о том, что человеческая память обладает собственными рудиментарными файлами, понимаешь?
– Ммм…
– Другими словами, она способна припомнить то, что происходило не с нами и не в этой жизни. И получается, что даже родившиеся слепыми имеют шанс вспомнить цвета этого или другого мира. Вспомнить или однажды увидеть во сне. Но этим вещам тоже нужно помогать – тренироваться, развивать тактильное восприятие, конструировать форму и цвет. И тогда рано или поздно что-нибудь да получится.
– Конечно, получится, – поддержал я Алису.
– Вот и я говорю. Мы с тобой уже сколько дружим, а я тебя вижу как мне заблагорассудится. Вдруг я что-то неверно себе рисую?
– Ага, рот чересчур широкий или уши размером с блюдца! – Я хмыкнул. – Ладно, если надо, я готов. Делать-то что?
– Тебе ничего. Просто не шевелись и закрой глаза.
– Будет больно?
– Надеюсь, что нет. – Алиса с готовностью придвинулась ко мне. На лице ее вновь отразилось смущение. – Есть специальные перчатки, в которых нам разрешают изучать скульптуры, но у меня таких нет.
– Да ладно, потерплю как-нибудь. Тем более что я не скульптура.
– Я тебя не оцарапаю, обещаю.
– Только попробуй – так заверещу…
Ее пальцы скользнули по моему лицу, дважды огладили брови. Горячая волна прокатилась по телу, напружинила мой позвоночник. Алиса между тем продолжала свои колдовские пасы. Ее пальцы круговыми движениями спустились ниже, к краешкам скул, и мне стало жарко. Ёшкин кот! Она не трогала меня и не ощупывала! Как-то по-другому это следовало называть. Ну да, она гладила мою кожу, практически ласкала! Я почувствовал, что деревенею и столбенею. Такого я не ожидал.
– Ты краси-ивый… – тихо протянула Алиса.
– Чего?!
– Молчи, не двигай ртом.
– Ртом едят, а не двигают…
– Ну Антошка! Потерпи немножко.
Поэтесса, блин! Я невольно поежился.
– И не шевелись!
– Я пытаюсь…
– Антон, мне это правда важно. Прямо супер-пупер…
Ее пальцы продолжали порхать по моему лицу, по вискам, по затылку, а я, зажмурившись, боялся дышать. И стыдно было себе признаться, что никакого терпения от меня не требовалось. Наоборот, было до жути приятно. Чего уж там – я самым натуральным образом балдел и деревенел. Как какой-нибудь истукан с острова Пасхи, как самый последний идиот. И ведь хитрая эта лисонька, конечно, просекла мое состояние. Иначе не сделала бы того, что сделала. В очередной раз погладив мои брови, она неожиданно склонилась ко мне и поочередно поцеловала – сначала в левый глаз, а потом в правый.