Отвернувшись, Алиса поставила горшочек с кактусом на подоконник и тихим погрустневшим голосом принялась декламировать:
Завидная и горькая судьба
Всех согревать последними часами,
Будь это свадьба, смерть или гульба,
Каприз игры с Верховными Весами.
Цветы я принимаю с сожаленьем,
Их нежный аромат убит, задушен,
И именинницы приветствуют рожденье
Безмолвно отходящие их души.
– Да-а… – Я не знал, что и сказать.
– Спасибо. – Алиса повернулась ко мне, и улыбка вновь расцвела на ее губах. На щеках сами собой возникли две симпатичных ямочки. – Ты, как всегда, красноречив.
– Не думал, что ты такое сочиняешь.
– Я разное сочиняю. В последнее время почему-то чаще получается грустное, а раньше сочинялось и светлое. Вот, например, такое – это я написала, кажется, в классе втором:
Пусть я не вижу, ну и что?
Я много чувствую зато,
И в жизни каждый миг ценю,
И Бога я благодарю.
Читаем книги мы руками,
Путь видим тростью и ногами,
На слух мы мир воспринимаем,
Душой и сердцем понимаем…[3]
Я ничегошеньки не понимал в стихах. Но я видел ее глаза, слышал ее голос, и этого было довольно. Алиса читала так, что хотелось слушать и слушать.
– Прочти еще что-нибудь.
Она покачала головой.
– Не сегодня. Я лучше тебе подборку свою как-нибудь дам. Сам и прочтешь, если желание появится.
– Конечно, появится!
Я прошелся по ее комнате, мельком подумал, что уже не чувствую себя здесь чужим. И Алисино пространство стало вроде как моим. В том смысле, что мне было здесь по-настоящему уютно. Уютно и хорошо. Только вот немного смущало зеркало в углу – довольно старенький трельяж, в рост человека, с резными несовременными завитушками, тесно покрывающими запертые створки.
– Ты смотришь на зеркало? – угадала Алиса.
Я смутился.
– Если честно, выглядит странновато. Понятно, что закрыто, но рядом с компьютером и светодиодной люстрой…
– Это бабушкино. Ее уже нет, а зеркало осталось. Родители хотели на дачу перевезти, а я не позволила.
– Но почему? – удивился я.
Алиса скользящим шагом приблизилась к трельяжу, осторожным движением приоткрыла одну створку, за ней – другую.
– Это как дверь, понимаешь? – тихо сказала она. – Вот нет ничего, темно, но, кажется, стоит их однажды открыть – и брызнет свет. Из того прошлого, где была она, где все было цветным. Можно будет шагнуть туда – и разом изменится весь мир.
Алисина рука медленно потянулась вперед, кончиками пальцев коснулась зеркальной холодной тверди. Плечи ее дрогнули, мне стало не по себе.
– Но ведь…
– Да, ничего не происходит. Но можно ведь надеяться…
Алиса продолжала стоять перед зеркалом, и я видел ее застывшее лицо, ее напряженные глаза. А еще чуть выше я разглядел себя – насупленного, с всклокоченными волосенками на макушке, с сурово поджатыми губами. Прав был Славка – и впрямь Угрюмый. И подумалось, что если оттуда сейчас смотрит на меня ее бабушка, выбор внученьки она вряд ли одобрит.
Я даже ладонями потянулся к собственному лицу, торопливо разгладил лоб и волосы, обтер губы, точно стирал обычную мрачноватую маску. Мне почудилось, что зеркало слегка просветлело. А может, это я стал выглядеть чуточку человечнее. Губы мои сами собой дрогнули. Ну да, вот и улыбку родил! Не так уж, оказывается, это и трудно.
– А хочешь, снова наварим леденцов? – предложил я.
– Хочу, но только не сегодня.
– А чего хочешь сегодня?
– Сегодня? – Алиса бережно затворила створки трельяжа и обернулась ко мне. – Сегодня хочу танцевать. С тобой, пока никого нет.
– Со мной?..
Горло у меня разом пересохло. Я откашлялся, и Алиса тут же встревожилась:
– Что-то не так?
– Да нет… Это что-то не в то горло… – Я, как обычно, запутался в словах, словно в трех сосенках из поговорки. – Лучше улыбнись еще раз.
– Это что? Плата за танцы?
– Не совсем… – Я мучительно конструировал нужные фразы. – Понимаешь, с танцами у меня всегда не очень складывалось…
– Ты не умеешь танцевать?
– Не знаю, не пробовал. В школе вообще-то устраивают дискотеки, но я туда ни разу не ходил.
– Антошка! Ты боишься? Боишься танцевать? – Алиса даже рот приоткрыла от изумления.
– Есть немного, – выдавил я из себя. – Как-то не получается выходить с кем-то в обнимку, да еще у всех на виду.
– Но здесь-то тебя никто не видит!
Странно это прозвучало. И, к сожалению, абсолютно точно.
Порывисто шагнув к Алисе, я взял ее за руку.
– С тобой я бы мог. – Слова давались мне трудно. – Даже у всех на виду.
– Правда?
– Правда. Но только ты должна обязательно улыбаться. Потому что эти твои ямочки… – Я осторожно коснулся ее щеки. – Когда я их вижу, то ничего уже не боюсь. Ни высоты, ни танцев, ничего.
– Тебе они правда нравятся? – тихо спросила Алиса.
– Как они могут не нравиться! У меня таких нет.
– Так ты хочешь их прикарманить?
– Хотел бы. Если бы мог… – Я снова раскашлялся. – Блин!..
– Опять не в то горло?
Она фыркнула, и мы вместе расхохотались. А потом…
Потом мы танцевали, и это было у меня впервые.
В школе меня десятки раз зазывали на дискотеки – Лариска, Славка с ребятами, но я под разными предлогами сбегал и отмазывался. Чушь, наверное, но я действительно не понимал, как так можно – обнимать под музыку совершенно посторонних людей! Пусть даже своих одноклассниц.
Алиса посторонней, разумеется, не была, да и я не просто держал ее – я в самом деле ее обнимал. Да и как было не обнимать – такую уж музыку она выбрала – божественную Наргиз, певицу, о которой я до этой минуты и знать ничего не знал…
Мы можем стать с тобой океанами,
И нас разделят с тобой материками,
Мы можем стать с тобой вечно пьяными,
А может, мы ангелы над облаками?..[4]
Медлительное торнадо кружило нас, прижимало друг к другу с пугающей силой. Я и понятия не имел, что такое бывает. Там, на Пятачке, тоже происходило нечто подобное: в крови бурлил хмель, хотелось кричать и петь, но это была Высота, это была Башня. Здесь же, кроме нас и музыки, не было ничего. И все равно я чувствовал, что абсолютно добровольно схожу с ума. Гулкое пламя било в голову, выжигало остатки разума, тело наполняла крылатая энергия, а еще…
Еще это была, вероятно, не та песня, которая требовалась для ее улыбчивых ямочек. Ямочки на щеках Алисы пропали, и из ее невидящих глаз текли слезы. А самое ужасное, что я тоже был готов разреветься. Каким-то непонятным образом я догадывался, что Алиса сейчас что-то видит. Или предчувствует. В эти ее способности она давно уже заставила меня поверить. И об этом ее предчувствии спрашивать совершенно не хотелось.
Что-то страшное и сказочное творилось с нами – в маленькой ее комнатке, с Иммануилом Гулем на подоконнике, под волшебную, обжигающую музыку.
Глава семнадцатаяУроки, уроки и снова они же
(За 15 дней до катастрофы…)
– Тема сегодняшнего урока посвящена моде. – Эсэм величаво поправил хвостик на затылке. – Но вы будете рисовать не просто модных парней и девчонок, постарайтесь подать моду как концепцию, как зыбкую условность убегающего времени.
– Что-то больно сложно… – проныл Олежа. – Вот, например, голые пупки – это красота или мода?
– Смотря у кого! – фыркнул Лёньчик.
Ему тут же треснули по затылку. Ясно, кто-то из девчонок постарался.
– А чего? Нормальный вопрос…
– Мода, – мягко и проникновенно заговорил Эсэм, – всегда была поводом задуматься об эстетике мира, о первопричинах подражания, о нашем «мы» и нашем «я».
– А голые щиколотки? Это тоже мода?
– Это кризис в стране, обормотина! Ткани на всех не хватает – вот и укорачивают штанишки.
– Во-во! Раньше тканей навалом было, в клешах разгуливали…
– Сергей Александрович, вы тоже когда-то в клешах ходили?
Эсэм улыбнулся.
– Еще в каких! Сам лично заказывал в ателье – двадцать сантиметров у колена, тридцать восемь сантиметров внизу. Мы все тогда так модничали.
– Прямо как попугаи… – шепнул кто-то.
И по рядам прокатились смешки.
– Эх, милые мои! – Эсэм мечтательно закатил глаза. – Конечно, и мы были глупыми обезьянками. Смотрели на эстрадных звезд и тут же бросались кромсать да перешивать. Ручки у нас были мастеровитые, не испорченные легоигрушками, так что красили, подрезали, пришивали молнии, пуговицы, прочие рюльки-бирюльки. Самые простодушные накачивали мускулатуру и ждали пляжных сезонов, самые хитрые понимали, что лето в России всего три месяца, а потому измышляли дерзкие и долгоиграющие прически. – Эсэм игриво тряхнул своим хвостиком. – Но все проходит, ребятки. Были когда-то клеши, были и брюки-дудочки. Было и такое, что здоровенные мужики сумочки дамские носили.
– Да ну!
– Было, было! Как и малиновые пиджаки с крокодиловыми дипломатами, кирзачи с ватниками. Позже на смену сумочкам пришли барсетки, а мы, художники и музыканты, стали трясти львиными гривами и умудренно хмыкать в ладошки.
– Боялись?
– Скажем так: остерегались. Понимали, что мода сродни психозу. За нее запросто могли и убить. Трехдневная щетина, бритые черепа, джинсы, тюбетейки, кепки-аэродромы, нацистская форма – как думаете, что за всем этим стоит?
– Животный инстинкт! – ляпнул Славка. – Цесарь и цесарочка, гули-гули и все такое… Обосновать?
– Спасибо, уважаемый спикер, но на сегодня ограничимся моим выступлением. А впрочем, пора начинать… Итак, форма самовыражения, как всегда, свободная, однако в вышеуказанном русле. Рисуем «Моду моего века». Все, что волнует, раздражает или, наоборот, повергает в восторг и трепет.