– А почему – целого века, а, скажем, не поколения?
– Можно и поколения, но я сознательно расширяю рамки. Возможно, кому-то захочется изобразить нечто более давнее или, напротив, заглянуть на три-четыре десятилетия вперед. Сие также не возбраняется… – Эсэм звучно хлопнул в ладоши. – Команда «старт» дана. Вскакиваем на могучих пегасов – и галопом вперед!
Мы распахнули альбомы и, вооружившись кто чем, навалились на «моду». Практически взрослые люди, а рисовали, как в каком-нибудь детском саду. Пыхтели, кусали губы, подглядывали друг у дружки, прикрывали нарисованное руками. Было смешно и здо́рово. И все, разумеется, помнили слова Эсэма, утверждавшего, что все лучшее в человеке непременно отражается в его рисунках, а потому рисовать нужно с детских лет и до преклонного возраста. Как Пушкин и Жуковский, как Лермонтов и Волошин, как сотни умнейших людей планеты. Имена их Эсэм называл нам практически на каждом уроке, и что интересно – всякий раз новые.
– Гюго и Экзюпери тоже рисовали? – с места поинтересовалась Лариска.
– Всенепременно, мадемуазель! – Эсэм изобразил легкий поклон. Такое он делал, когда кто-то его приятно удивлял.
Лариска немедленно зарделась.
– Причем Гюго мог рисовать чем угодно – углем, мелом, грязью, – подхватил Эсэм. – Порой пускал в ход черный кофе и даже резал руки, используя в качестве красок собственную кровь. Все они – Сент-Экзюпери, Да Винчи, Гарсиа Лорка, Ломоносов, рисуя, открывали для себя новые мировые пространства.
– Дворники, – подсказал Славка.
– Что-что?
– Дворники на лобовом стекле, – пояснил мой друг. – Рисуя, мы расчищаем стекло и начинаем что-то видеть.
– Слава, вы ходячий кошмар! – восхищенно сказал Эсэм. – После вас, честное слово, уже невозможно говорить что-либо умное.
– Вольно, господин генерал, – нахально объявил Славка.
– Склоняю голову, ваше величество! – Эсэм картинно кивнул.
Глядя на них, я подумал об Алисе. Она ведь по этому поводу как раз и переживала – рассказывала, что слепых художников никогда не было. В отличие от слепых музыкантов, ученых, политиков и спортсменов. А я покопался в Сети и кое-кого все-таки выловил. В итоге мы поспорили. Алиса даже достала свой альбом, стала объяснять, что ради эпатажа, конечно, можно и слепому что-нибудь изобразить, но пока не создадут красок, которые незрячие начнут чувствовать, любое художество обречено на провал. Я полистал ее альбом. Рисунки были довольно сочные – луноподобные лица, уши-глаза несколько невпопад, но тела и руки-ноги – все пребывало на своем положенном месте. Тем не менее я вынужден был согласиться с Алисой. Рисовать незримое было, наверное, невозможно.
А вот лепка у нее получалась неплохо. Послушав однажды мои рассказы, она как-то достала коробку с пластилином и довольно быстро вылепила Башню – с самым настоящим Пятачком, нижним цоколем и верхним жабо-ободком. Она так и сказала: «Очень похоже на шахматную королеву», и я, конечно, не стал с ней спорить. Для наших руферов Башня и была Королевой – царственной особой среди прочих зданий города…
Класс между тем продолжал рисовать. Сидящий рядом Славка изображал людей с механическими насекомыми на руках и псами-роботами на поводках. Надо думать – создавал моду будущего. Я особенно не оригинальничал – пытался набросать вздымающуюся из тумана Башню. На уровне Пятачка парили две фигуры – мужская и женская. Парочка держалась за руки и летела ввысь. Все равно как чайки Ричарда Баха…
– Интересно. – Эсэм задержался возле меня. – Только один вопрос: если люди уже летают, зачем нужна Башня?
– Это символ, – подумав, ответил я. – Вроде вектора. Чтобы люди не забывали, в какую сторону следует лететь.
– А как же быть с модой?
– Мода?.. Думаю, она останется на Земле. А Башня и Космос – вне моды.
– Хмм… Мудро, Антон. Весьма мудро.
– Вообще-то это не мои идеи. Это Алиса. Помните, я рассказывал вам о ней?
– Передавай ей пламенный поклон! – Эсэм приложил к виску два пальца, словно отдавал честь. – Она у тебя – чудо.
Он отошел, а я, что-то почувствовав, обернулся. Конечно, это была Лариска. Буравила меня сверкающим взором. Когда Эсэм подступил к ней, она быстро перевернула свой рисунок, а после безжалостно порвала.
– Не получилось, извините…
Эсэм посмотрел на нее, потом на меня, безмолвно покачал головой. Он был зверски мудр, но и мудрость в таких делах ничего не решала.
На русском я снова получил двояк – не справился с морфологическим разбором. Считай, замазал лобовое стекло, которое на изо все мы старательно расчистили. Как сформулировал бы Сержант: «Четыре черненьких чумазеньких чертенка чертили черными чернилами чертеж». Короче, дочертились. Даже Славкина изощренная дипломатия на этот раз не спасла, а только усугубила положение.
– Лера Константиновна, но ведь Пушкин-то у нас тоже морфологических разборов не знал, сплошные тройбаны получал в Лицее.
– Что?! Ты собираешься обсуждать со мной Пушкина?
– Ну, не Пушкина, так Есенина. Он ведь тоже великий российский поэт, верно?
– При чем здесь Есенин?
– Я хочу сказать, что есть у него такие загадочные строчки – можно сказать, про нашу с вами учебу, но как их понять, не знаю.
– Про какие строчки ты говоришь?
– Да вот – из стихотворения «Забава». Он там пишет, значит, такое: «И похабничал я и скандалил для того, чтобы ярче гореть». Есенин вроде как кается, но вывод-то странный, Лера Константиновна! Ярче гореть – это, значит, работать лучше, учиться настойчивее, родителей слушаться, правда? Но, если верить стихам, чтобы так получалось, сперва нужно как следует поскандалить и посквернословить. Ну а потом уже и дела добрые пойдут в гору, и учеба наладится – так, выходит?
Олежа Краев громко заржал, девчонки захихикали. Но Лера Константиновна справилась с провокацией блестяще: ручкой пристукнула по столу, а Славку окинула умудренным взглядом:
– Если бы не знала о твоих причудах, Ивашев, наверное, отреагировала бы неадекватно. Ты ведь этого добивался?
– Что вы, Лера Константиновна!
– Добивался, Вячеслав, конечно, добивался.
– Ни в коем случае! Pas vrai! И потом, я не Вячеслав, я Святослав! Хотя мама предлагала назвать меня Радиславом…
– Все, Святослав, успокойся! Двоечку твоему другу я уже поставила. Захочет пересдать, буду ждать завтра после уроков. Однако напомню, что и у тебя с оценками дела обстоят неважно.
– Удар ниже пояса, Лера Константиновна!
– В том-то и беда. Надо бы выше пояса – чтобы где-нибудь в районе головы… Твой бы кипучий ум, Славик, да к нужному делу пристроить, сколько пользы ты мог бы принести, каких успехов добился бы в учебе!
– Так пристройте, Лера Константиновна! Я, может, этого только и хочу! Чтобы – пользу государству и всему прочему миру. Чтобы имя свое оправдать и разум кипучий.
– Значит, приходи вместе со своим другом, попробуем поработать над вашим разумом. Дабы дремучее обратить в кипучее. – Лера Константиновна не смогла сдержать улыбку.
Я даже залюбовался ею. И двойку свою простил. Нет, правда, взрослые, которые умеют шутить, а тем более учителя, стопудово заслуживают премиальных. А летом еще и бесплатных путевок к морю – пусть даже и самому Чёрному. В конце концов, и черный юмор у нас кое-чего стоит.
Глава восемнадцатаяГолубь за окном моим
«С учителями бодаться – все равно что с родителями затевать диспут о жизни», – любил повторять Славка. В том плане, что бессмысленно и себе дороже. Вот и наша пикировка с Лерой Константиновной закончилась тем, что вместо Алисы я отправился в гости к Лариске – учить базовое и постигать неведомое. Ясное дело, вместе со Славкой. Сама-то Лариска давно уже предлагала свою помощь, и было у меня такое подозрение, что по русскому Славка нарочно скатился на трояки, чтобы организовать этот самостийный урок.
Как бы то ни было, но Лариска уверенно рулила в русском, Славка на раз понимал физику, я же пребывал в свободном плавании сразу по обоим упомянутым предметам. Зато мог похвастать некоторыми успехами по части истории и геометрии. Славка считал, что подобную разновкусицу следует считать удачей, что именно в этом кроется женьшеневый корень нашего симбиоза. Хуже, если бы все трое мы любили одну только алгебру или – бррр! – какую-нибудь химию. Вот тогда был бы полный тупик, из которого пришлось бы разбегаться по репетиторам. Но раз уж нам так повезло, можно было серьезно сэкономить, и именно с целью реализации умственного симбиоза мы собрались в этот день у Лариски.
Для начала полакомились бутербродами с минтаевой икрой (Лариска сама делала – старалась), потом пили чай с вьетнамскими пряностями и только после этого взялись за главное блюдо – а именно за гранит науки, который согласно классикам следовало грызть, пока терпят несчастные зубы.
Для начала Славка растолковал (а некоторым «тугодумным» личностям и разжевал) новую тему по физике, потом Лариска взялась объяснять про основные типы сложных предложений, про подчинительные союзы и прочие ужасы, придуманные садистами от филологии. Тема оказалась настолько неподъемной, что мы со Славкой немедленно заскучали. То есть я-то реально затосковал, а Славке по большому счету было все равно. Он Лариску беззастенчиво «рисовал», маскируясь кивками и вдумчивыми почеркушками, а я все чаще поглядывал то на часы, то в окно. В этом самом окне я и разглядел запутавшегося голубя. Птица висела на крыле и время от времени предпринимала попытки освободиться. Но что-то ее держало среди веток, и всякий раз, потрепыхавшись, голубь вновь обвисал на крыле.
– Вот балбес! – Зоркий Славка тоже углядел голубя. – В чем он там запутался?
– Отсюда не разглядеть. Может, леска какая…
– А бывает, пленки от старых магнитофонов на ветки наматываются. Тоже подлая штучка.
– Ого! – Забыв про русский язык, Лариска вслед за нами подалась к окну. – И что с ним будет теперь?
– Подергается и вырвется.