– Антон, ты абсолютно нормальный мальчик. – Мама нахмурилась.
– Со своими нормальными вывихами, – благодушно добавил батя.
– Мы просто пытаемся прояснить ситуацию, – продолжала мама.
Я фыркнул.
– Конечно! То вам дела до меня нет, а то вы в самое нутро лезете.
– Мы твои родители и имеем право знать, с кем ты встречаешься. И нас очень беспокоит эта дружба!
– А меня очень беспокоит этот допрос! С кем хочу – с тем и дружу.
– Как ты разговариваешь с матерью?!
– Нормально разговариваю!
Мама какое-то время стояла передо мной, потом распахнула хозяйственный шкафчик, сердито схватила банку с краской, натянула на себя садовый халат и торопливо вышла. Куда и зачем – я уже знал. Это у нее фишка такая – снимать стресс работой. Как бы ответка всему миру разом: случайным очевидцам, соседям и, разумеется, нам – своим родным. Вроде как я крашу, прибираю, а вы только гадить да мусорить умеете. Вот и делайте выводы, господа хорошие. Мир, кстати, означенные выводы делал. Соседи, что шли мимо, обычно чувствовали смущение, норовили вежливо поздороваться или, наоборот, прошмыгнуть этакими мышками. Но сейчас мама мстила не соседям, она мстила мне.
Стоявший рядом батя недовольно покачал головой.
– Да-а, брат, разозлил ты ее. Теперь дня три краской вонять будет.
– Я, что ли, виноват?
– А кто же еще? Большой уже – понимать должен.
– Что понимать-то? Что с девочками дружить нельзя? Фигня какая-то!
Батя прокашлялся. Тема для него была непростой, и все-таки он продолжил:
– Понимать должен, что спорить со взрослыми бессмысленно. Неужели не ясно?
Я даже рот раскрыл и глазами захлопал. Он прямо Славкины слова сейчас повторил. Не ожидал от него такого.
– С одной стороны – ты, щенок сопливый. С другой – мы, тоже ортодоксы тугодумные. Ты нас не слышишь, мы тебя не понимаем. Всё! Диалог немого с глухим. Абзац и точка.
На это сложно было что-то возразить. Батя, что называется, меня уел. В кои-то веки. Я покаянно опустил голову.
– И чего теперь делать?
– Что делать? Это ты у Чернышевского спроси… – Батя посмотрел сперва на меня, потом в сторону двери, за которой скрылась мама. – Ладно, проехали. Сейчас она помалюет кисточкой, успокоится немного. Ну и пойдешь – растворитель ей отнесешь.
– Какой еще растворитель?
Батя покачал головой.
– Что вы за поколение такое! Чернышевского не читаете, в растворителях не разбираетесь… Да в том же шкафчике возьми любой. Скипидар или лучше – «шестьсот сорок шестой». И тряпку какую-нибудь.
– Думаешь, поможет?
– Сам увидишь. Только подожди чуток, дай ей поработать. Заодно подъезд симпатичнее станет.
Я посмотрел на отца долгим взглядом. Вот уж не догадывался, что он такой дипломат. Да еще и хитрован в придачу. У кого только выучился? Впрочем, вопрос был риторическим. Конечно, выучился у нашей мамы.
Я прошел в свою комнату, шлепнулся на тахту, уставился в потолок. Ощущение было скверным. Словно в самую глубь груди капнули жирной такой кляксой. И даже не капнули, а плюнули. Клякса неспешно расплывалась, постепенно захватывая новые и новые территории – уже и сердце заныло, и селезенка с печенью…
И зачем мама затеяла этот допрос? Что ей – больше всех надо? Она ведь ничего не знает про Алису. Совершенно ничего. Хотя, с другой стороны, откуда ей знать, если я молчал? А теперь вот узнала и рассердилась. Ну и я, ослина такой, вспылил – вот и пошла волна. Принцип домино или, проще говоря, эстафета. А эстафета – она разная может быть – и добрая, и злая…
Между прочим, один из примеров подобной «эстафеты» мама сама же нам как-то продемонстрировала. Давным-давно ей, еще маленькой, всеми на свете брошенной, соседка Марфа стала подкладывать на дороге гостинцы. Специально издали наблюдала за мамиными маршрутами, угадывала нужную минуту и подбрасывала на дорожку то игрушку какую, то выпечку, то конфету. Мама моя долго не догадывалась, откуда на нее сыплются эти подарки. Даже придумала себе сказочных гномов, которые желают таким образом подружиться с одинокой девочкой. Но позднее, конечно, загадку раскрыла – устроила слежку и застукала соседку на «месте преступления». Мама рассказывала, что с теткой Марфой они после этого крепко подружились, хотя несбывшуюся сказку про гномов-дарителей ей долгое время было жаль.
С тех пор минуло три десятка лет, но мама играла в те же игры – в летние дни привязывала к длинной нитке какую-нибудь куклу или машинку и спускала с балкона вниз. Тремя этажами ниже нас жили близняшки, которые тоже, видимо, успели уверовать в каких-нибудь небесных чудо-гномиков. Насадка срабатывала, и мама радостным криком приветствовала «поклевку». Затем позволяла малышам благополучно отвязать гостинец и при этом сама напоминала маленькую шкодливую девочку. От нас она совершенно не таилась, и, наблюдая за ней, я чувствовал, как от детской ревности постепенно дозреваю до осознания чего-то удивительно простого и необходимого. Ведь именно мама привела меня к пониманию того, что делать подарки куда круче, чем тупо получать.
В общем, я сделал все, как сказал батя. Отнес маме тряпку и бутыль с растворителем. Еще и помог докрасить верхнюю полоску у самого потолка. Совет сработал. С мамой мы помирились. Во всяком случае, по поводу Алисы мы больше не ругались.
Глава двадцать перваяБашня-утешительница
И все равно две выволочки за один-единственный вечер – это было для меня многовато. И неизвестно еще, какая из них оказалась тяжелее – от Алисиных родителей или моих собственных. Но главное, что от Алисы меня, в сущности, отрезали – как тот же кусок торта. И потому было мне бесконечно грустно. Как однажды срифмовал Славка: «Навалилась депрессуха – синелицая старуха…»
Несмотря на поздний час, я поплелся к Башне. Даже про возможную охрану подумал с абсолютным равнодушием. Даже лучше, если поймают. Может, арестуют или побьют. По-любому станет легче…
По дороге, натянув на голову наушники, я включил плеер с любимой песней Алисы.
Так вот, теперь сиди и слушай:
Он не желал ей зла,
Он не хотел запасть ей в душу
И тем лишить ее сна…
Я шагал в такт словам – прямо как солдат на параде. Правда, песня была совсем не парадная. Последний куплет меня и вовсе на секунду-другую оглушил.
Какая, в сущности, смешная вышла жизнь,
Хотя что может быть красивее,
Чем сидеть на облаке и, свесив ножки вниз,
Друг друга называть по имени![5]
Вконец опустошенный, я снял наушники, вместе с плеером сунул в карман. Парков у нас мало, и потому, несмотря на позднее время, народу в аллеях хватало. Гуляли парами, гуляли целыми семьями…
Услышав грозное гудение, я едва уклонился от несущегося самоката. Транспортное средство, гремя колесиками, пронеслось мимо. Я оглянулся. Два сияющих младенца – он и она – гнали что есть духу навстречу друг другу. Ромео и Джульетта лет пяти узрели друг дружку издалека и вовсю спешили, толкались ножками, даже не пытаясь скрыть распирающее их счастье. Смотреть на них было удивительно тепло, хотя червивые мыслишки все равно копошились: в самом деле, вот катят они и не ведают, что ждет их в наползающем будущем. А там, в этом будущем, будет и школа с цифровым бредом, и горькие сериалы из обид-разочарований, и скучноватые болезни с неизбежными потрясениями. И как хорошо, как славно, что всего этого малышня еще не ведает, не утратив способности радоваться пустякам, хотя, возможно, эти пустяки и знаменовали для нас настоящее счастье…
Нет, правда, сейчас я жутко завидовал этим малышам! И при этом желал им всего самого хорошего. Ведь и я тоже был когда-то таким! На самокате, кажется, не гонял, но во двор так же выбегал, пылая от внутреннего и беспричинного восторга. Если же меня сопровождали родители, счастья было вдвое больше. Да, так оно в точности все и обстояло! Почему же проходит время – и мы расстаемся? С родителями, с друзьями детства? Почему превращаемся в чужих людей? Что тому виной – учеба, работа, жизненные заботы? Или, подрастая, мы попросту отчаливаем от родных причалов, поскольку именно это заставляет нас делать природная программа?
Как бы то ни было, но сегодня батя меня здорово выручил. Тоже ведь мог взорваться, накричать. Но почему-то встал на мою сторону и дал добрый совет. Может, тоже припомнил свои детские годы? Или меня маленького вспомнил…
Я застыл как вкопанный посреди тротуара. Сзади в меня чуть не врезалась коляска.
– Молодой человек! Что же вы!..
– Извините. – Я шагнул в сторону.
В памяти всплыл эпизод, когда, играя со мной, батя притворился мертвым. Сидел-сидел на диване, а потом повалился и замер. А я… Сколько мне тогда было? Года четыре, наверное, – почти как этим мальцам на самокатах… Но я отлично помнил, как сжалось сердчишко, каким стылым ужасом обволокло внутренности. Словно в сугроб кинули – без одежды, без всего. Нет, истерикой это не было, но я бросился к отцу, принялся его трясти, гладить по щекам, по груди. И при этом я что-то безостановочно кричал, слезы, сопли – сколько из меня всего брызнуло. А батя… Не сразу ведь открыл глаза! Какое-то время еще притворялся. Потом сел, обхватил меня, рыдающего да вздрагивающего, растерянно заулыбался.
– Ну, все-все… Я пошутил.
Только какие там шуточки! Я-то ведь чуть не умер – и потому продолжал рыдать у него в руках, все никак не мог успокоиться. И что-то дошло до него – медленно, но дошло.
– Ну, чего ты, Антох? Это же шутка.
– Я ду-мал… Что ты… У-мер… – Я заикался. Слова выталкивались из груди ледяными царапающими кусочками. Словно я выплевывал плохо разжеванную сосульку.
– Дурачок… Не знал, что ты такой нежный…
И непонятно было, чего в его словах больше – сочувствия или осуждения.
И зачем я только это запомнил! Все, до последней секундочки, до последнего своего болевого всхлипа.