Шарлей с любопытством посматривал на него, потом сказал:
— Продолжай. Рассказывай, Рейнмар.
О своих неприятностях Рейневан уже рассказал Шарлею во время «исповеди» у кармелитов, тогда же в общих чертах изложил свои планы и намерения. Тогда демерит не комментировал. Тем более неожиданной была его реакция теперь, когда зашел разговор о деталях.
— Не хотелось бы, — сказал он, ковыряя веткой в костерке, — чтобы столь приятное начало нашего знакомства подпортила недосказанность и неискренность. Откровенно и без недомолвок скажу тебе, Рейнмар: твой план стоит лишь того, чтобы его сунуть псу под хвост.
— Что?
— Псу под хвост, — повторил Шарлей, играя голосом, как истинный проповедник. — Вот куда годится только что изложенный тобой план. Ты — юноша толковый и образованный, поэтому не можешь этого не видеть. Не можешь также рассчитывать на мое в нем участие.
— Я и каноник Отто Беесс выдернули тебя из-под замка. — Рейневан так и кипел от ярости, однако сдержался. — И вовсе не из особой к тебе любви, а только потому и только для того, чтобы ты — именно! — участие принял. Ты демерит толковый и не мог этого не понять там, в монастыре. И все же только теперь ты заявляешь, что участвовать не станешь. Так и я скажу честно и откровенно: возвращайся в тюрьму к кармелитам.
— Я все еще в тюрьме у кармелитов. Во всяком случае — официально. Но ты, похоже, этого не понимаешь.
— Почему же? Понимаю. — Рейневан вдруг вспомнил беседу с кармелитским шафажем. — Прекрасно также понимаю, что тебе необходимо искупить покаянием свои грехи, потому что после покаяния nullum crimen тебе возвращаются милости и привилегии. Но понимаю я и то, что каноник Отто держит тебя в руках. Ибо стоит ему только объявить, что ты сбежал от кармелитов, и ты будешь изгнанником до конца жизни. Не сможешь вернуться к своему ордену и теплому монастырчику. Кстати, что это за орден и что за монастырчик? Можно узнать?
— Нельзя. По сути дела, дорогой Рейнмар, ты верно понял ситуацию. Действительно, от демеритов меня выпустили как бы неофициально, покаяние мое все еще продолжается. Правда и то, что благодаря канонику Беессу оно продолжается не в тюрьме, а на свободе, за что хвала канонику, ибо я свободу люблю. Однако зачем бы благочестивому канонику отбирать у меня то, что он дал? Ведь я делаю то, что он мне велел.
Рейневан раскрыл рот, но Шарлей не дал ему заговорить.
— Твой рассказ о любви и преступлении, хоть и увлекает и вполне достоин пера Кретьена де Труа, меня тем не менее захватить не смог. Ты не убедил меня, парень, в том, что каноник Отто Беесс предназначил мне роль твоего помощника по спасению попавших в затруднительное положение невинных девиц и сообщника в осуществлении кровной мести. Я каноника знаю. Он человек умный. И направил он тебя ко мне, чтобы я тебя спас, а не для того, чтобы оба мы лишились голов под топором палача. Поэтому я исполню то, чего ожидает от меня каноник, спасу тебя от погони. И безопасно выведу в Венгрию.
— Я не уйду из Силезии без Адели. И не отомстив за брата. Я не скрываю, что мне не помешала бы помощь и что я рассчитываю на нее. На тебя. Но если нет — что делать. Управлюсь сам. А ты волен поступать как хочешь. Поезжай в Венгрию, в Русь, в Палестину, куда твоя душа желает. Пользуйся столь любезной тебе свободой.
— Благодарю за совет, — холодно ответил Шарлей. — Но не воспользуюсь.
— Что ж так?
— Один ты, совершенно ясно, не управишься. Лишишься головы. И тогда-то каноник припомнит о моей.
— Ха! Если тебе так уж дорога голова, то пойми: выбора у меня нет.
Шарлей долго молчал. Однако Рейневан уже успел немного узнать его и понимал, что это не конец.
— Во всем, что касается брата, — проговорил наконец недавний узник кармелитов, — я буду действовать решительно. Хотя бы потому, что ты не очень-то представляешь себе, кто мог его убить. Не прерывай! Кровная месть — дело серьезное. А у тебя, как ты сам сказал, нет ни свидетелей, ни доказательств, единственное, что есть, — это домыслы и предположения. Не прерывай, я же просил! Выслушай. Уедем, переждем, соберем факты, доказательства, добудем средства. Создадим группу. Я помогу тебе. Если меня послушаешь, обещаю, ты насладишься местью в полной мере. Трезво.
— Но…
— Я еще не кончил. Но в отношении твоей избранницы, Адели, предложенный тобой план по-прежнему годен лишь псу под хвост. Однако что ж делать, завернув в Зембицы, мы проделаем не очень большой крюк. А в Зембицах многое прояснится.
— Ты на что намекаешь? А? Адель меня любит!
— А кто возражает?
— Шарлей!
— Слушаю.
— Почему каноник и ты так настаиваете на Венгрии?
— Потому что это далеко.
— А почему не Чехия? Тоже ведь далеко. Я Прагу знаю, там у меня много знакомых…
— Ты что, в церковь не ходишь? Проповедей не слушаешь? Теперь Прага да и вся Чехия — котел с кипящей смолой, можно крепко ошпариться. А через некоторое время там скорее всего станет еще веселее. Дерзость гуситов перешла все границы, столь наглой ереси не потерпит ни папа, ни Люксембуржец, ни саксонский курфюрст, ни ландграфы Майсена и Тюрингии, да что там, вся Европа двинется на Чехию крестовым походом.
— Уже были, — кисло заметил Рейневан, — антигуситские крестовые походы. Ходила уже на Чехию «вся Европа». И здорово получила по шее. О том, как это происходило, мне совсем недавно рассказывал очевидец.
— Достойный доверия?
— Безусловно.
— Ну и что? Получила и сделала выводы. Теперь подготовится лучше. Повторяю: католический мир не потерпит. Это всего лишь вопрос времени.
— Их терпят уже почти семь лет. Потому что вынуждены.
— Альбигойцев терпели сто. И где они теперь? Повторяю: это всего лишь вопрос времени, Рейнмар. Чехи изойдут кровью, как изошел Лангедок катаров. И методом, испытанным в Лангедоке, в Чехии тоже станут истреблять всех подряд, предоставив Богу распознавать неповинных и верных. Поэтому мы едем не в Чехию, а в Венгрию. Там нам могут грозить самое большее — турки. Я предпочитаю турок крестоносцам. Турки, если говорить об «истреблении неверных», не достают крестоносцам даже до пяток.
Лес стоял тихий, ничто в нем не шуршало и не пищало, вся живность либо испугалась заклинаний, либо — что больше походило на правду — просто угомонилась. Рейневан для верности кинул в огонь остатки трав.
— Завтра, — спросил он, — доберемся уже, надеюсь, до Свидницы?
— Несомненно.
У езды по бездорожью оказались, как выяснилось, свои недостатки. Например, выехав на дорогу, они никак не могли сообразить, откуда и куда она ведет.
Шарлей постоял немного над оттиснувшимися в песке следами, рассмотрел их, ругаясь себе под нос. Рейневан пустил лошадь к придорожной траве, сам посмотрел на солнце.
— Восток, — рискнул он, — там. Значит, нам скорее всего надо туда.
— Не умничай, — обрезал Шарлей. — Я как раз изучаю следы и определяю, куда направлено основное движение. И утверждаю, что нам надо… туда.
Рейневан вздохнул, потому что Шарлей указал в ту же сторону. Он потянул лошадь и двинулся вслед за демеритом, бодро шагавшим в избранном направлении. Спустя некоторое время вышли на распутье. Четыре совершенно одинаково выглядевшие дороги вели на четыре стороны света. Шарлей гневно заворчал и снова наклонился над оттисками подков. Рейневан вздохнул и начал искать глазами травы. Походило на то, что без магического навенза не обойтись.
Кусты зашевелились, лошадь фыркнула, а Рейневан подпрыгнул.
Из зарослей вышел, подтягивая штаны, дед, классический представитель местного фольклора. Один из бродячих попрошаек, сотнями выпрашивавших подаяние у женских монастырей и еду по корчмам и крестьянским дворам.
— Слава Иисусу Христу!
— Во веки веков, аминь.
Дед, разумеется, выглядел как положено типичному нищему. Его сермяга была испещрена разноцветными латками, лыковые лапти и кривая клюка говорили о том, что их владелец исходил немало дорог. Из-под драной шапки, материал для которой поставляли в основном зайцы и кошки, выглядывали красный нос и всклокоченная борода. В руке дед нес волочащуюся по земле торбу, а на шее — висящую на веревке оловянную кружку.
— Помоги вам святой Вацлав и святой Винцент, святая Петронелла и святая Ядвига, покровительница…
— Куда ведут эти дороги? — прервал литанию Шарлей. — Которая будет в Свидницу, дедушка?
— Э-э-э? — приложил дед ладонь к уху. — Чего говоришь?
— Куда, спрашиваю, дороги ведут?
— А-а-а… Дороги… Ага… Знаю! Вот энта идеть на Ольшаны… А та к Свебодзицам… А вон та… Это… Ну… Подзабыл, как ево…
— Не важно, — махнул рукой Шарлей. — Я уже понял. Если туда на Свебодзицы, то в противоположную сторону — на Становице, что на стшегомском тракте. Значит, к Свиднице через Яворову Гору ведет как раз эта дорога. Будь здрав, дедок.
— Помоги вам святой Вацлав…
— А если, — на этот раз прервал Рейневан, — если кто-нибудь станет тебя о нас выпытывать… Так ты нас не видел. Понятно?
— А чего ж не понять? Помоги вам святая…
— А чтоб ты хорошо помнил, о чем тебя просили, — Шарлей пошарил в кошеле, — возьми-ка, дедушка, денежку.
— Батюшки-светы! Благодарствую! Помоги вам…
— И тебе тоже.
— Глянь, — Шарлей обернулся, прежде чем они немного отъехали, — посмотри только, Рейнмар, как он радуется, как ощупывает и обнюхивает монету, наслаждается ее толщиной и весом. Право же, такая картина — истинная награда для дающего.
Рейневан не ответил, занятый наблюдением за стаей птиц, неожиданно взлетевших над лесом.
— И верно, — продолжал балаболить Шарлей, с серьезной миной шагая рядом с лошадью, — никогда не надо безразлично и бездушно проходить мимо человеческого горя. Никогда не следует поворачиваться к бедняку спиной. В основном потому, что бедняк может неожиданно заехать клюкой по затылку. Ты меня слушаешь, Рейнмар?
— Нет. Гляжу на птиц.
— Какие птицы? О, псякрев! В лес! Скорее в лес! Живо!
Шарлей с размаху хлестнул лошадь по крупу, а сам кинулся в лес с такой скоростью, что рванувшаяся в галоп лошадь смогла его догнать только за линией деревьев. В лесу Рейневан соскочил с седла, затянул лошадь в чащу, потом присоединился к демериту, наблюдающему за дорогой из-за деревьев. Некоторое время все было спокойно, птицы замо