— Большая ошибка. — Шарлей глотнул из бутыли, подал ее Рейневану. — Большая ошибка не слушать Дзержки, она обычно знает, что говорит. Обстоятельства смерти твоего брата весьма туманны, парень. Во всяком случае, не настолько ясны, чтобы сразу начинать кровную месть. У тебя нет никаких доказательств вины Стерчей. Tandem, у тебя нет никаких доказательств вины Кирьелейсона. Да и вообще ad hoc casu[204] нет даже предпосылок и мотивов.
— Ты что… — Рейневан поперхнулся наливкой, — что ты несешь? Аулока и его банду видели в районе Бальбинова.
— Как доказательство non sufficit[205].
— У них был мотив.
— Какой? Я внимательно выслушал твой рассказ, Рейнмар. Кирьелейсона наняли Стерчи, свояки твоей любезной. Чтобы он схватил тебя живым. Во что бы то ни стало живым. События в той корчме под Бжегом, несомненно, это доказывают. Кунц Аулок, Сторк и де Барби — профессионалы, делают только то, за что им заплачено. А заплачено им за тебя, а не за твоего брата. Зачем им оставлять за собой труп? Оставленный на пути cadaver[206] для профессионалов лишняя головная боль: грозит преследование, закон, месть… Нет, Рейнмар, тут нет логики ни на грош.
— Тогда кто же, по-твоему, убил Петерлина? Кто? Qui bono?[207]
— Вот именно. Есть смысл об этом подумать. Надо, чтобы ты побольше рассказал мне о брате. По пути в Венгрию, разумеется. Через Свидницу, Франкенштейн, Нису и Олаву.
— Ты забыл о Зембице.
— Точно. Но ты не забыл. И, боюсь, не забудешь. Интересно, когда он это заметит?
— Кто? Что?
— Бенедиктинский Самсон Мёдоед. В том пне, на котором он сидит, шершни устроили себе гнездо.
Гигант вскочил. И снова сел, поняв, что попал в ловушку.
— Так я и думал, — осклабился Шарлей. — Ты понимаешь латынь, братец.
К величайшему изумлению Рейневана, великан ответил улыбкой на улыбку.
— Mea culpa[208]. — Его акценту позавидовал бы сам Цицерон. — Хотя это ведь не грех. А если даже и так, то кто же sine peccato est[209]?
— Я б не сказал, что подслушивать чужие разговоры, прикрывшись незнанием языка, большое достоинство.
— Это верно, — слегка наклонил голову Самсон. — И я уже признал свою вину. А чтоб не плодить провинностей, сразу предупреждаю, что, перейдя на французский, вы тоже ничего не добьетесь. Я знаю его.
— Вот как. — Голос Шарлея был холоден как лед. — Est-ce vrai? Действительно?
— Действительно. On dil, etil est verité[210].
Какое-то время стояла тишина. Наконец Шарлей громко кашлянул.
— Английским, — рискнул он, — ты, не сомневаюсь, владеешь так же хорошо?
— Ywis, — ответил, не заикнувшись, гигант. — Herkneth, this is the point to speken short and plain. That ye han said is right enoug. Namore of this[211]. Этого достаточно, ибо если б я даже говорил всеми языками человеческими и ангельскими… то я — медь звенящая или кимвал звучащий[212]. Поэтому, вместо того чтобы упражняться в красноречии, перейдем к делу, ибо время не терпит. Я шел за вами не удовольствия ради, а ведомый жестокой необходимостью.
— В самом деле? А в чем, если дозволено будет узнать, состоит эта dira necessitas[213]?
— Посмотрите на меня внимательно и скажите, положа руку на сердце, вы хотели бы так выглядеть?
— Не хотели бы, — разоружающе честно ответил Шарлей. — Однако ты обращаешься не по адресу, братец. Своей внешностью ты обязан исключительно собственным папе и маме. А опосредованно — Творцу, хоть многое, похоже, этому противоречит.
— Моей внешностью, — Самсон совершенно не обратил внимания на насмешку, — я обязан вам. Вашим идиотским экзорцизмам. Намутили вы, парни, и немало. Пора взглянуть правде в глаза и поразмыслить о том, как скорректировать то, что вы устроили. Да неплохо бы подумать и о возмещении ущерба тому, кому вы его причинили.
— Понятия не имею, о чем ты, — заметил Шарлей. — Ты, дружок, говоришь на многих языках человеческих и ангельских, но на всех невразумительно. Повторяю: я понятия не имею, о чем ты. Клянусь всем, что мне дорого, то есть моим дряхлым кутасом… Je jure ça sur mon coullon[214].
— Какое красноречие, какой ораторский пыл, — прокомментировал великан. — А смекалки ни на грош. Ты что, действительно не понимаешь, что произошло в результате ваших холерных заклинаний?
— Я… — пробормотал Рейневан. — Я понимаю… Во время экзорцирования… что-то стряслось…
— Вот извольте, — взглянул на него гигант, — как торжествует молодость и университетское образование. Если учесть колоквиализмы[215], скорее всего пражское. Да, да, юноша. Инкантация[216] и заклинания могут давать побочные эффекты. Библия говорит: молитва смиренного пробьет облака. Вот она и пробила.
— Наши экзорцизмы… — прошептал Рейневан. — Я чувствовал это. Чувствовал неожиданный прилив Силы. Но разве возможно, чтобы… Разве возможно…
— Certes[217].
— Не будь ребенком, Рейнмар, не дай себя облапошить, — спокойно сказал Шарлей. — Не позволяй ему обмануть себя. Он над нами смеется. Прикидывается. Изображает из себя дьявола, случайно вызволенного силой наших экзорцизмов. Демона, призванного с того света и пересаженного в телесную оболочку Самсона Мёдоеда, монастырского идиота. Прикидывается инклюзом[218], которого высвободили наши заклинания из драгоценного камня, джинном, выпущенным из амфоры. Что я еще упустил, пришелец? Что ты такое? Кто ты такой? Возвращающийся из Авалона король Артур? Огер Датчанин? Барбаросса, явившийся из Киффхаузена? Вечный Жид? Странник?
— Что ж ты замолчал? — Самсон скрестил огромные руки на груди. — Ведь ты в мудрости своей неизмеримой знаешь, кто я.
— Certes, — с нажимом ответил Шарлей. — Знаю. Но к нашему бивуаку подошел, братец, ты, а не наоборот. Поэтому представиться должен ты.
— Шарлей, — вполне серьезно вмешался Рейневан, — он, пожалуй, говорит правду. Мы вызвали его при помощи наших экзорцизмов. Почему ты не видишь очевидного? Почему не видишь того, что видимо? Почему…
— Потому, — прервал демерит, — что я не столь наивен, как ты. И прекрасно знаю, кто он, откуда взялся у бенедиктинцев и чего хочет от нас.
— Так кто же я? — усмехнулся гигант отнюдь не кретински. — Скажи мне, пожалуйста. И поскорее. Я прямо-таки сгораю от любопытства.
— Ты — разыскиваемый беглец, Самсон Мёдоед. Беглец. Учитывая твои колоквиализмы, скорее всего беглый священник. В монастыре ты скрывался от преследования, прикидывался глупцом, в чем, без обиды, тебе здорово помогала внешность. Явно не будучи придурком, ты мгновенно раскусил нас… точнее, меня. Ты не напрасно здесь прислушивался. Хочешь сбежать в Венгрию, а знаешь, что в одиночку это сделать будет трудно. Наша компания, компания людей ловких и бывалых, для тебя дар с небес. Хочешь присоединиться? Я ошибаюсь?
— Да. К тому же сильно. И в принципе во всех деталях. Кроме одной: действительно, тебя я раскусил сразу.
— Ага. — Шарлей поднялся. — Значит, я ошибаюсь, а ты говоришь правду. Ну, давай докажи. Ты — существо сверхъестественное, обитатель потустороннего мира, откуда мы, сами того не желая, вытащили тебя экзорцизмами. Ну так продемонстрируй свою силу. Пусть вздрогнет земля. Пусть загремят громы и сверкнут молнии. Пусть только что закатившееся солнце взойдет снова. Пусть лягушки в болоте вместо того, чтобы квакать, хором воспоют: «Lauda Sion Salvatorem»[219].
— Этого я сделать не могу. Да если б и мог, ты бы мне поверил?
— Нет, — признался Шарлей. — Я по природе своей не легковерен. К тому же Священное Писание говорит: не всякому духу верьте, потому что много лжепророков появилось в мире[220]. Проще говоря: обманщик на обманщике сидит и обманщиком погоняет.
— Не люблю, — мягко и спокойно ответил гигант, — когда меня называют обманщиком.
— Ах вот как. Серьезно? — Демерит опустил руки, немного наклонился вперед. — И как же ты тогда поступаешь? Я, например, не люблю, когда мне врут в глаза. Настолько не люблю, что мне порой даже случается сломать вруну нос.
— И не пытайся.
Хотя Шарлей был почти на полголовы ниже Самсона, Рейневан нисколько не сомневался в результате боя. Такое он уже видел. Удар по голени и под колено, падающий получает сверху в нос, кость с хрустом переламывается, кровь брызжет на одежду. Рейневан был до такой степени уверен в сценарии, что удивлению его не было предела.
Если Шарлей был быстрым, как кобра, то огромный Самсон был вроде питона и двигался с поразительной гибкостью. Молниеносным контрпинком парировал пинок Шарлея, ловко блокировал предплечьем удар кулака. И отпрыгнул. Шарлей отпрыгнул тоже, сверкнув зубами из-под верхней губы. Рейневан, сам не зная, зачем это делает, одним прыжком оказался между ними.
— Мир! — раскинул он руки. — Pax! Господа! И не совестно? Ведите же себя как цивилизованные люди!
— Ты бьешься… — Шарлей выпрямился, — бьешься как доминиканец. Но это только подтверждает мою теорию. А вралей я по-прежнему не люблю.
— Он, — сказал Рейневан, — возможно, говорит правду, Шарлей.