Полный страдания вопль из подземелья достаточно многозначительно сопроводил сказанное. Но Стенолаз даже не вздрогнул.
— Я не в состоянии, — проговорил он, — помочь вашему преподобию. И хоть, как я уже сказал, слухи об убийствах дошли до меня, имена упомянутых вами жертв мне ни о чем не говорят. Я никогда не слышал об этих людях, сообщения об их судьбах для меня новость. Мне кажется, нецелесообразно расспрашивать о них его милость епископа. Он ответит то же самое, что и я. И добавит вопрос, задать который я не осмеливаюсь.
— А вы осмельтесь. Вам это ничем не грозит.
— Епископ спросил бы: чем упомянутые фон Беляу, Пфефферкорн, тот, не упомнил, Чамбор или Бамбор заслужили внимания Священного Официума?
— Епископу, — сразу же ответил Гейнче, — тут же сказали бы, что у Священного Официума в отношении упомянутых лиц имелись suspicio de haeresi[238]. Подозрения о прогуситских симпатиях. В подчинении еретическому влиянию. В контактах с чешскими отщепенцами.
— Надо же! Какие, однако, негодники. Стало быть, если они убиты, то у Инквизиции нет поводов их оплакивать. Епископ, насколько я его знаю, несомненно, сказал бы, что только рад этому и что кто-то выручил Официум.
— Официуму не нравится, когда его выручают. Так ответил бы я епископу.
— А епископ заметил бы, что в таком случае Официум должен действовать четче и оперативнее.
Из подземелья снова вырвался крик — на этот раз гораздо более громкий, чудовищный, протяжный и продолжительный. Тонкие губы Стенолаза скривились в пародии на улыбку.
— Ого, — указал он движением головы. — Раскаленное железо. До того было обычное страппадо и тиски на пальцах ног и рук. Правда?
— Это закоренелый грешник, — равнодушно ответил Гейнче. — Haereticus pertinax. Впрочем, не будем уклоняться от темы, рыцарь. Соблаговолите передать его милости епископу Конраду, что Святая Инквизиция с возрастающим недовольством наблюдает за тем, как таинственно гибнут люди, на которых имеются доносы. Люди, подозреваемые в еретичестве, контактах и сговоре с еретиками. Эти люди погибают прежде, чем Инквизиция успевает их допросить. Похоже, что кто-то хочет замести следы. А тому, кто заметает следы еретичества, самому трудно будет защититься от обвинения в ереси.
— Я передам это епископу слово в слово, — насмешливо улыбнулся Стенолаз. — Однако вряд ли он испугается. Он не из пугливых. Как и все Пясты.
После только что прозвучавшего вопля казалось, что громче и ужаснее пытаемый крикнуть уже не сможет. Но так только казалось.
— Если и теперь он ни в чем не признается, — сказал Стенолаз, — то не признается уже никогда.
— Мне кажется, у вас есть опыт.
— Не практический, упаси Боже. — Стенолаз скверно ухмыльнулся. — Однако практиков почитывал. Бернарда Ги, Николая Эймериха. И ваших крупных силезских предшественников: Перегрина Опольского, Яна Швенкефельда. Последнего я особенно рекомендовал бы вашему преподобию.
— Правда?
— Не иначе. Брат Ян Швенкефельд утешался и ликовал всякий раз, когда чья-то таинственная рука приканчивала мерзавца-еретика либо еретического пособника. Брат Ян от души благодарил оную таинственную руку и читал пачеж за ее благополучие. Просто становилось одним паршивцем меньше, благодаря чему у самого брата Яна оставалось больше времени на других стервецов. Ибо брат Ян считал правильным и полезным держать грешников в постоянной тревоге. Дабы, как то предписывает Книга Второзакония, грешник днем и ночью дрожал от страха, не будучи уверенным в сохранении жизни. Чтобы утром думал: «От кого зависит, что я доживу до вечера?» А вечером: «Как знать, доживу ли до утра»[239].
— Любопытные вещи вы говорите, господин рыцарь. Будьте уверены, я это обдумаю.
— Вы утверждаете, — сказал после недолгого молчания Стенолаз, — и эту точку зрения подтвердили уже многочисленные папы и доктора Церкви, что колдуны и еретики — одна гигантская секта, действующая отнюдь не хаотично, а в соответствии с огромным, придуманным самим сатаною планом. Вы упорно утверждаете, что ересь и maleficium[240] творит одна и та же тайная, численно могущественная, объединенная, идеально устроенная, управляемая дьяволом организация. Организация, которая в ожесточенном и упорном бою последовательно реализует план ниспровержения Бога и захват власти над миром. Тогда почему же вы так горячо отвергаете предположение, что в этом бою и другая воюющая сторона… создала свою собственную… тайную организацию? Почему вам так не хочется в это верить?
— Хотя бы потому, — спокойно ответил инквизитор, — что такую точку зрения не санкционировал ни один из пап и докторов Церкви. Потому, добавлю, что Богу нет нужды ни в каких тайных организациях, имея нас, Святой Официум. Потому, добавлю еще, что слишком много я встречал сумасшедших, полагающих себя оружием Божиим, действующих как посланцы Бога и от имени Провидения. Я видел уже очень многих, которые слышали Голоса.
— Можно только позавидовать. Вы видели многих. Кто бы мог подумать, глядя на ваше юное преподобие.
— Поэтому, — Гжегож Гейнче не обратил внимание на издевку, — когда наконец ко мне в руки попадет эта sagitta volans, этот самозваный демон и Божие оружие… То он кончит жизнь отнюдь не мученичеством, на которое наверняка рассчитывает, а тем, что будет заперт на три замка в Narrenturm’e. Ибо место шута, глупца и сумасшедшего — в Башне шутов.
На ступенях, ведущих в подземелье, из которого уже долгое время не долетали крики, зашаркали башмаки.
Вскоре в зал вошел тощий доминиканец, подошел к столу, поклонился, демонстрируя испещренную коричневыми пятнами лысину под узким венчиком тонзуры.
— Ну и как, — спросил совершенно равнодушно Гейнче, — брат Арнульф? Он признался наконец?
— Признался.
— Bene. А то я уже начал было скучать.
Монах поднял глаза. В них не было ни равнодушия, ни усталости. Было ясно, что процедура в подземелье ратуши его нисколько не утомила и не надоела. Совсем наоборот. Было очевидно, что он с величайшим удовольствием повторил бы все снова. Стенолаз улыбнулся братской душе. Доминиканец в ответ не улыбнулся.
— И что? — подогнал инквизитор.
— Показания записаны. Он сказал все. Начиная от вызова демона, теургии и конъюрации вплоть до тетраграммации и демонологии. Сообщил содержание и обряд подписания цирографа. Описал всех, кого видел на шабашах и черных мессах. Однако не выдал, хоть мы старались, мест укрытия магических книг и гримуаров. Мы заставили его назвать имена тех, для которых он изготовил амулеты, в том числе и амулеты убивающие. Признался также, что с дьявольской помощью, используя urim и thurim[241], принудил повиноваться и соблазнил девушку…
— О чем ты мне говоришь, братишка? — проворчал Гейнче. — Что ты несешь о демонах и девицах? Контакты с чехами. Имена таборитских шпионов и эмиссаров. Тайники контактов. Места укрытия оружия и пропагандистских материалов. Имена завербованных! Имена лиц, симпатизирующих гусизму!
— Ничего этого, — заикаясь, ответил монах, — он не выдал.
— Значит, — Гейнче встал, — завтра примешься за него снова. Господин фон Грелленорт…
— Уделите мне, — Стенолаз указал глазами на тощего монаха, — еще минутку.
Инквизитор нетерпеливым жестом отослал монаха. Стенолаз ждал, пока тот уйдет.
— Я хотел бы проявить добрую волю. Надеюсь, это останется между нами. В отношении тех загадочных смертей я хотел бы, если позволите, посоветовать вашему преподобию…
— Только не говорите, пожалуйста… — Гейнче, не поднимая глаз, барабанил пальцами по столу. — Не говорите, что всему виной евреи. Использующие urim и thurim.
— Я посоветовал бы поймать… И тщательно допросить… Двух человек.
— Имена.
— Урбан Горн, Рейнмар из Белявы.
— Брат убитого? — Гжегож Гейнче поморщился, но на это ушла лишь секунда. — Ха. Только без комментариев, без комментариев, господин Биркарт. А то вы опять готовы упрекнуть меня в незнании Священного Писания, на сей раз истории о Каине и Авеле. Так, значит, двух этих. Ручаетесь?
— Ручаюсь.
Несколько секунд они мерили друг друга колючими взглядами. «Отыщу обоих, — думал инквизитор. — И скорее, чем ты полагаешь. Это моя забота». «А моя, — думал Стенолаз, — забота в том, чтобы ты не нашел их живыми».
— Прощайте, господин Грелленорт. С Богом.
— Прощайте, ваше преподобие.
Аптекарь Захарис Фойгт стонал и охал. В келье ратушева карцера его кинули в угол, в приямок, в котором собиралась вся стекающая со стен влага. Солома здесь была гнилая и мокрая. Однако аптекарь не мог не только сменить места, но и вообще едва шевелился — у него были разбиты локти, вывернуты плечевые суставы, переломаны голени, размозжены пальцы рук, к тому же страшно горели обожженные бока и ступни. Поэтому он лежал навзничь, стонал, охал, моргал покрытыми запекшейся кровью веками. И бредил.
Прямо из стены, из покрытой плесенью кладки, непосредственно, казалось, из щелей между кирпичами, вышла птица. И тут же преобразилась в черноволосого, всего в черном человека. То есть в человекообразную фигуру. Ибо Захарис Фойгт прекрасно знал, что это не был человек.
— О мой господин, — застонал он, корчась на соломе. — О князь тьмы… О любезный мэтр… Ты пришел! Не покинул в несчастье своего верного слугу…
— Вынужден тебя разочаровать, — сказал черноволосый, наклоняясь над ним. — Я не дьявол. И не посланник дьявола. Дьявол мало интересуется судьбами единиц.
Захарис Фойгт раскрыл рот для крика, но смог только захрипеть. Черноволосый схватил его за виски.
— Место укрытия трактатов и гримуаров, — сказал он. — Сожалею, но я вынужден их из тебя извлечь. Тебе уже от книг не будет никакого проку. А мне они сильно пригодятся. А коли уж я здесь, то спасу тебя от дальнейших мучений и пла