Соскочили с седел, и через мгновение Рейневан уже стонал в сердечном и горячо сдавливающем ребра объятии Самсона Медка.
— Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, — говорил немного изменившимся голосом Шарлей. — Ушел от зембицких палачей, ушел от господина Биберштайна из Столецкого замка. Уважаю! Ты только глянь, Самсон, что за способный юноша. Всего две недели, как со мной, а уж столькому научился. Прытким сделался, мать его, как доминиканец!
— Он едет в Зембицы, — заметил Самсон, казалось бы, холодно, но в его голосе тоже пробивалось возбуждение. — А это явно указывает на недостаток прыткости. И ума. Как же так, Рейнмар?
— Зембицкую проблему, — проговорил сквозь стиснутые зубы, — я считаю закрытой. И никогда не существовавшей. С… Зембицами меня больше ничего не связывает. Ничто меня уже не связывает с прошлым. Но я боялся, что они там вас схватят.
— Они? Нас? Ничего себе шуточки!
— Рад вас видеть. Нет, я, честное слово, радуюсь.
— Ты усмеешься! Мы — тоже.
Дождь крепчал, ветер раскачивал кроны деревьев.
— Шарлей, — бросил Самсон, — думаю, нет надобности двигаться и дальше… следом за ним… В том, что мы собирались сделать, уже нет ни цели, ни смысла. Рейнмар свободен, его больше ничто ни с чем не связывает, давай дадим коням шпоры, и айда к Опаве, к венгерской границе. Оставим, предлагаю, за спиной Силезию и все силезское. В том числе и наши сумасбродные планы.
— Какие планы? — заинтересовался Рейневан.
— Не важно. Шарлей, что скажешь? Я предлагаю забыть о наших намерениях. Разорвать уговор.
— Не понимаю, о чем вы.
— Потом, Рейнмар. Ну, Шарлей?
Демерит громко кашлянул.
— Разорвать уговор, — повторил он вслед за Самсоном.
— Разорвать.
Было видно, что Шарлей борется с собственными мыслями.
— Наступает ночь, — наконец сказал он. — А ночь рождает совет. La notto, как говаривают в Италии, porta la consiglia[337]. Но, добавлю от себя, очень важно, чтобы это была ночь сна, проведенного в сухом, теплом и безопасном месте. По коням, парни. И за мной.
— Куда?
— Увидите.
Уже почти совсем стемнело, когда перед ними замаячили заборы и строения. Зашлись лаем собаки.
— Что это? — беспокойно спросил Самсон. — Неужели…
— Это Дембовец, — прервал Шарлей, — грангия[338], принадлежащая монастырю цистерцианцев в Каменце. Когда я сидел у демеритов, мне, бывало, доводилось здесь работать. В порядке наказания, как вы справедливо полагаете. Потому-то я и знаю, что это место сухое и теплое, как бы созданное для того, чтобы выспаться как следует. А утром, думаю, удастся что-нибудь и перекусить.
— Я так понимаю, — сказал Самсон, — что цистерцианцы тебя знают. И мы попросим у них гостеприимства…
— Ну, не так уж все хорошо, — снова обрезал демерит. — Треножьте коней. Оставим их здесь, в лесу. А сами — за мной. На цыпочках.
Цистерцианские собаки успокоились, лаяли уже гораздо тише и как бы равнодушнее, когда Шарлей ловко выламывал доску в стене овина. Через минуту они были в темном, сухом, теплом чреве, приятно пахнущем соломой и сеном. Спустя еще минуту, взобравшись по лестнице на перекрытие, они уже закапывались в сено.
— Спать, — промурлыкал Шарлей, шелестя соломой. — Жаль — на голодный желудок, но с ужином предлагаю повременить до утра, тогда наверняка удастся стырить какую-нибудь пищу, хотя бы яблоки. Впрочем, если очень надо, могу пойти хоть сейчас. Вдруг да кто-нибудь из вас не выдержит. А, Рейнмар? В основном я имел в виду тебя как личность, которой сложновато сдерживать примитивные инстинкты… Рейнмар!
Рейневан спал.
Глава двадцать вторая,
в которой оказывается, что наши герои очень неудачно выбрали место для ночлега, также подтверждается — хоть и гораздо позже — общеизвестная истина, что в исторические времена даже самое мельчайшее событие может быть чревато историческими последствиями.
Несмотря на усталость, Рейневан спал скверно и беспокойно. Прежде чем уснуть, долго ворочался в колючем, остистом сене и вертелся между Шарлеем и Самсоном, заработав несколько проклятий и тычков. Потом стонал во сне, видя кровь, вытекающую изо рта пронзенного мечами Петерлина. Вздыхал, видя нагую Адель де Стерча, сидящую верхом на князе Яне Зембицком, постанывал, видя, как князь играет ритмично приплясывающими грудями, лаская их и тиская. Потом, к его ужасу и отчаянию, место, освобожденное Аделью, заняла на князе Светловолосая Николетта, то есть Катажина Биберштайн, объезжающая неутомимого Пяста с неменьшей, чем Адель, энергией и прытью. И с неменьшим в финале удовлетворением.
Потом были полунагие девицы с развевающимися волосами, летящие на метлах по подсвеченному заревом небу в окружении стай каркающих ворон. Был ползающий по стене стенолаз, беззвучно разевающий клюв, был отряд мчащихся по полям прикрытых капюшонами рыцарей, кричащих что-то непонятное. Была turris fulgurata, башня, разваливающаяся от удара молнии, был падающий с нее человек и человек, охваченный пламенем, бегущий по снегу. Потом был бой, гул пушек, хряст самопалов, громыхание копыт, ржание лошадей, звон оружия, крики…
Разбудили его топот копыт, ржание лошадей, звон оружия, крики. Самсон Медок своевременно прикрыл ему рот рукой.
Двор грангии заполняли пешие и конные.
— Ну, попали, — проворчал Шарлей, разглядывая майдан сквозь щель между бревнами. — Ну прямо как в говно.
— Неужели погоня? Из Зембиц? За мной?
— Хуже. Это какое-то, холера, сборище. Толпища людей. Я вижу вельмож. И рыцарей. Псякрев, надо же! Именно здесь. В этой пустоши. На безлюдье.
— Сматываемся, пока не поздно.
— Увы, — Самсон указал головой в сторону овчарни, — поздно. Вооруженные плотно окружили территорию. Похоже, чтобы никого сюда не допустить. Да, думаю, и выпустить тоже. Слишком поздно мы проснулись. Просто чудо, что нас не разбудили… запахи; мясо жарят с самого рассвета…
Действительно, со двора доносился все более ядреный запах печеного.
— На вооруженных, — Рейневан и для себя отыскал наблюдательную щелочку, — одежды в епископских расцветках. Возможно, Инквизиция.
— Прелестно, — буркнул Шарлей. — Прелестно, курва! Единственная наша надежда на то, что они не заглянут в овин.
— Увы, — повторил Самсон Медок. — Пустая надежда. Они как раз направляются сюда. Давайте-ка заберемся в сено. А в случае чего прикинемся идиотами.
— Тебе легко говорить.
Рейневан догребся сквозь сено до досок потолка, отыскал щель, приложился к ней глазом и увидел, что в овин вбежали кнехты, к его всевозрастающему ужасу проверяющие все закоулки, протыкающие глевиями даже снопы и солому в сусеке. Один поднялся по лестнице, но на перекрытие не взошел, удовольствуясь поверхностным осмотром.
— Хвала и благодарение, — прошептал Шарлей, — известному солдатскому растяпству.
Увы, этим дело не кончилось. После кнехтов в овин набились слуги и монахи. Глинобитный пол привели в порядок и подмели. Насыпали ароматных пихтовых веток. Притащили скамьи. Установили сосновые крестовины, на них уложили доски. Доски накрыли полотном. Прежде чем внесли бочонки и кружки, Рейневан уже понял, чем дело пахнет.
Прошло немного времени, прежде чем в овин вступили вельможи. Сделалось красочно, посветлело от оружия, драгоценностей, золотых цепей и застежек, словом, от вещей, совершенно не соответствующих неприглядному помещению.
— Зараза, — шепнул Шарлей, тоже прижавшийся глазом к щели. — Надо ж было так случиться, чтобы именно в этом сарае они устроили тайное сборище. Фигуры — дай Боже. Конрад, вроцлавский епископ, собственной персоной. А рядом с ним — Людвик, князь Бжега и Легницы…
— Тише…
Рейневан тоже узнал обоих Пястов. Конрад, уже восемь лет епископствовавший во Вроцлаве, поражал своей истинно рыцарской осанкой и свежим лицом, поразительным, если учесть его страсть к перепоям, обжорству и разврату, повсеместно известным и уже ставшим притчей во языцех пороком церковного вельможи. В том наверняка была заслуга крепкого организма и здоровой пястовской крови, потому что другие знатные мужи, даже напивавшиеся меньше и по шлюхам ходившие реже, в Конрадовом возрасте уже обзавелись животами до колен, мешками под глазами и красно-синими носами — если таковые у них еще сохранились. Отсчитавший уже сорок весен Людвиг Бжегский напоминал короля Артура с рыцарских миниатюр — длинные волнистые волосы ореолом окружали его одухотворенное, как у поэта, однако вполне мужское лицо.
— Прошу к столу, благородные господа, — проговорил епископ, на этот раз снова поразив всех звонким юношеским голосом. — Хоть это овин, а не дворец, угостимся чем хата богата, а простую крестьянскую пищу сдобрим венгрином, какой и у короля Зигмунта в Буде не всегда подают. Думаю, это подтвердит королевский канцлер его светлость господин Шлик. Ежели, разумеется, таковым найдет сей напиток.
Молодой, но очень серьезный и богато одетый мужчина поклонился. Его лентнер был украшен гербом — серебряным клином на красном поле и тремя кольцами различной тинктуры.
— Кашпар Шлик, — шепнул Шарлей, — личный секретарь, доверенное лицо и советник Люксембуржца. Солидная карьера для такого желтоклювика…
Рейневан вытащил соломку из носа, сверхчеловеческим усилием сдержав желание чихнуть. Самсон Медок предостерегающе зашипел.
— Особо сердечно приветствую, — продолжал епископ Конрад, — его преосвященство Джордано Орсини, члена кардинальской коллегии, ныне легата Его Святейшества папы Мартина. Приветствую также представителя Орденского государства, благородного Готфрида Роденберга, липского старосту. Приветствую нашего почтенного гостя из Польши, а также гостей из Моравии и Чехии. Здравствуйте все и рассаживайтесь.
— Глянь-ка, сюда аж чертова крестоносца принесло, — ворчал Шарлей, пытаясь ножом расширить щель в перекрытии. — Староста из Липы. Где ж это? Не иначе, как в Пруссии. А кто ж другие-то? Там вон вижу господина Путу из Частоловиц… Вон тот широкоплечий с черным львом на золотом поле — Альбрехт фон Колдиц, свидницкий староста… А тот, с одживонсом в гербе, не иначе как кто-то из краваржских панов.