— Сиди тихо, — прошипел Самсон. — И перестань ковырять… Щепочки могут нас выдать, да если еще и в кружки попадут…
Внизу действительно поднимали кубки и пили за здоровье друг друга, слуги мотались с кувшинами. Канцлер Шлик похвалил вино, но трудно было сказать, не из дипломатической ли вежливости. Сидящие за столом были, казалось, хорошо знакомы. За некоторым исключением.
— А кто, интересно, — полюбопытствовал епископ Конрад, — ваш юный спутник, monsignore Орсини?
— Мой секретарь, — ответил папский легат, маленький, седенький и приятно улыбающийся старичок. — Николай из Кузы. Предрекаю ему большую карьеру на службе нашей Церкви. Vero, он весьма помог мне в исполнении моей миссии. Ибо как никто умеет опровергнуть еретические, а в особливости лоллардские и гуситские тезисы. Его преосвященство краковский епископ может подтвердить.
— Краковский епископ… — прошипел Шарлей. — Зараза… Это ж…
— Збигнев Олесьницкий, — шепотом подтвердил Самсон Медок. — В Силезии ведет закулисные переговоры с Конрадом. М-да, ну и влипли мы. Сидите тихо, как мышки. Потому как если нас обнаружат — нам конец.
— Коли так, — проговорил внизу епископ Конрад, — то, может быть, преподобный Николай из Кузы и начнет? Ибо ведь именно такова конечная цель нашего собрания: положить конец гуситской заразе. Прежде чем подадут еду и вино, прежде чем мы наедимся и напьемся, пусть-ка нам юный священник опровергнет учение Гуса. Слушаем.
Слуги внесли на носилках и свалили на стол целиком испеченного быка. Сверкнули и пошли в ход кинжалы и ножи. Молодой Николай из Кузы встал и заговорил. И хоть глаза горели у него при виде жаркого, голос юного священника не дрогнул.
— Искра есть вещь малая, — начал он вдохновенно, — но, попав на сухое, города, стены, леса превеликие губит. Щавель, казалось бы, тоже невеликая и неприметная вещь, а всю кринку молока проквасит. А дохлая муха, говорит Екклесиаст, приведет в негодность сосуд благовонного ладана. Так и скверная наука с одного починается, едва двух либо трех слушателей вначале имея, но помалу-понемногу канцер сей в теле расположается, или, как говорят, паршивая овца все стадо портит. А посему искру, стоит только оной появиться, гасить надобно и кислоту до квашни не допускать, скверное тело отсекать, паршивую овцу из овчарни изгонять следует! Дабы дом весь, и тело, и квашня, и скот не погибли.
— Скверное тело отсекать, — повторил епископ Конрад, отдирая зубами кусок бычатины, истекающий жиром и кровавым соком. — Хорошо, истинно хорошо излагаете, юный господин Николай. Все дело в хирургии! Железо, острое железо — самая лучшая против гуситского канцера медицина. Вырезать! Резать еретиков. Резать без жалости!
Собравшиеся за столом единогласно выразили согласие, бубня с полным ртом и жестикулируя обгладываемыми костями. Бык понемногу превращался в бычий скелет, а Николай Кузанский одно за другим опровергал гуситские заблуждения, поочередно обнажая всю вздорность Виклифова учения: отрицание преображения, отрицание чистилища, отрицание культа святых, их изображений, недопустимость устной исповеди. Наконец дошел до причастия sub utraque special[339] и опроверг ее тоже.
— В одной, — кричал он, — лишь форме в виде хлеба должна быть для верных комуния. Ибо говорит Матфей: «Хлеб наш насущный дай нам на сей день»[340]; panem nostrum supersubstantialem дай нам днесь, сказал Лука: и взял хлеб и, возблагодарив, преломил его и подал им, говоря: «Сие сеть Тело Мое»[341]. Где здесь о вине речь? Воистину один, и только один, есть Церковью одобренный и подтвержденный обычай, чтобы простой человек в одном только виде принимал. И этого каждый исповедующийся придерживаться обязан!
— Аминь, — докончил, облизывая пальцы, Людовик Бжеский.
— По мне, — рявкнул львом епископ Конрад, бросив кость в угол, — так пусть гуситы принимают комунию хоть в виде клистира, со стороны задницы! Но эти сукины сыны хотят меня ограбить! Верещат о безоговорочной секуляризации церковных богатств, о якобы евангелической бедности клера! Получается: у меня отобрать, а меж собой растащить? О нет, клянусь муками Господними, не бывать тому! Через мой труп! А сначала через их еретическую падаль! Чтоб они подохли!
— Пока что они живут, — едко проговорил Пута из Честоловиц, клодненский староста, которого всего пять дней назад Рейневан и Шарлей видели на турнире в Зембицах. — Пока что они живут и здравствуют, полностью вопреки тому, что им пророчили после смерти Жижки. Дескать, друг другу глотки перегрызут. Прага, Табор и Сиротки. Ничего похожего. Если кто-то на это рассчитывал, тот жестоко просчитался.
— Опасность не только не уменьшается, но даже возрастает, — басовито загремел Альбрехт фон Колдиц, староста и земский гетман вроцлавско-свидницкого княжества. — Мои шпики сообщают о крепнущем сотрудничестве пражан и Корыбута с наследниками Жижки: Яном Гвездой из Вицемилиц, Богуславом из Швамберка и Рогачем из Дубе. Не скрываясь говорят о совместных военных операциях. Господин Пута прав. Ошиблись те, кто рассчитывал на чудо после Жижковой смерти.
— И нечего, — с усмешкой вставил Кашпар Шлик, — рассчитывать ни на новое чудо, ни на то, что проблему чешской схизмы за нас прикроет Пресвитер Иоанн[342], который придет из Индии с тысячами лошадей и слонов. Мы, мы сами должны это сделать. Именно по этому вопросу меня прислал сюда король Жигмонд. Мы должны знать, на что реально он может рассчитывать в Силезии, Мораве, в Опавском княжестве. Хорошо было бы также знать, что на этот счет думают в Польше. Об этом, надеюсь, нам сообщит его преосвященство краковский епископ, непримиримое отношение которого к польским сторонникам виклифизма широко известно. А мое присутствие здесь доказывает одобрение политики Римского короля.
— Мы в Риме знаем, — вставил Джордано Орсини, — с каким пылом и самоотверженностью борется с ересью епископ Збигнеус. Мы знаем об этом в Риме и не замедлим вознаградить.
— Следовательно, — снова улыбнулся Кашпар Шлик, — можно считать, что Польское королевство поддерживает политику короля Жигмонда? И поддержит его инициативы? Действенно?
— Очень бы хотел, — фыркнул раскинувшийся за столом крестоносец Готфрид фон Роденберг, — воистину был бы очень рад услышать ответ на этот вопрос. Узнать, когда же мы можем ждать действенного участия польских войск в антигуситском крестовом походе. Из уст объективных хотелось бы мне это узнать. Так что я слушаю, monsignore Орсини. Все мы слушаем!
— Конечно, — улыбнувшись, добавил Шлик, не спускавший глаз с Олесьницкого. — Все слушаем. Чем окончилась ваша встреча с Ягеллой?
— Я долго беседовал с королем Владиславом, — проговорил несколько опечаленным голосом Орсини. — Но, хм-м… Без всякого результата. От имени и по уполномочию Его Святейшества я вручил польскому королю нешуточную реликвию… один из гвоздей, коими наш Спаситель был прибит к кресту. Vere, если такая реликвия не в состоянии христианского монарха воодушевить на антиеретический крестовый поход, то…
— То это — не христианский монарх, — докончил за легата епископ Конрад.
— Вы заметили? — насмешливо поморщился крестоносец. — Лучше поздно, чем никогда.
— Видимо, — вставил Людвиг Бжегский, — на поддержку поляков вера рассчитывать не может.
— Польское королевство и польский король Владислав, — в первый раз открыл рот Збигнев Олесьницкий, — поддерживают истинную веру и Петрову Церковь. Максимально возможным способом — денариями святого Петра. Этого ни один из представленных здесь вельмож о себе сказать не может.
— А-а! — махнул рукой князь Людовик. — Болтайте что хотите и сколько хотите. Тоже мне — Ягелло христианин! Это неофит, у которого под шкурой постоянно сидит дьявол!
— Его язычество, — выкрикнул Готфрид Роденберг, — очевиднейшим образом проявляется в дикой ненависти ко всей немецкой нации — опоре Церкви, в особенности же к нам, госпитальерам Светлейшей Девы, antemurale christianitatis[343], своей грудью защищающим католическую веру от нехристей. Кстати, уже двести лет! Правда и то, что этот Ягелло — неофит и идолопоклонник, который, чтобы истерзать орден, не только с гуситами, но и с адом самим готов стакнуться. Да и вообще не о том нам сейчас рассуждать надо, как убедить Ягеллу и Польшу присоединиться к крестовому походу, а вернуться надобно к тому, о чем мы в Пресбурге тогда, еще два года назад, на Трех Царей, совещались, как бы нам на самою Польшу с крестовым походом вдарить. И на куски разодрать этот гнилой плод, этого ублюдка Городельской унии[344]!
— Ваши слова, — очень холодно проговорил епископ Олесьницкий, — похоже, стоят самого Фалькенберга. И неудивительно, ведь не секрет, что и пресловутые «Satyry» надиктовали Фалькенбергу не где-нибудь, а именно в Мальборке. Напоминаю, что названный пасквиль осудил собор, а сам Фалькенберг вынужден был отречься от своих позорных еретических тез под угрозой костра. Прямо-таки странно звучат они в устах человека, говорящего об antemurale christianitatis…
— Не злобствуйте, епископ, — примиряюще вставил Пута из Частоловиц. — Ведь факт же, что ваш король гуситов поддерживает. Явно и тайно. Мы знаем и понимаем, что поляки крестоносцев держат в шахе, а в том, что их в шахе держать приходится, ничего удивительного, если честно говорить, нет. Однако же результаты такой политики для всей христианской Европы могут оказаться губительными. Вы ведь сами знаете.
— Увы, — подтвердил Людвиг Бжегский. — А результаты мы видим. Корыбутович в Праге и с ним несколько рот поляков. В Мораве Любко Пухала. Петр из Лихвина и Федор из Острога. Вышек Рачиньский рядом с Рогачем из Дубе. Вот где они, поляки, вот где на этой войне мелькают польские гербы и слышны польские боевые кличи. Вот как Ягелло поддерживает истинную веру. А его эдикты, манифесты, указы? Мозги нам пудрит, вот что.