— Выше голову, Киприан, — утешил он. — За нас еще не взялись.
Рейневан посмурнел еще больше, и Шарлей сдался. Он не знал, что тот беспокоится вовсе не о том, что на пытках расскажет о подслушанных в грангии переговорах, а что во сто крат больше его ужасает мысль о возможности предать Катажину Биберштайн.
Немного передохнув, оба жильца квартиры «Под Омегой» продолжили знакомиться с остальными обитателями. Дело шло по-всякому. Одни постояльцы Башни шутов разговаривать не хотели, другие не могли, будучи в таком состоянии, которое доктора определяли — в соответствии со школой Солерно — как dementia либо debilitas[413]. Третьи были поразговорчивее. Однако и они не спешили сообщать свои персоналии, поэтому Рейневан мысленно дал им соответствующие прозвища.
Их ближайшим соседом был Фома Альфа, проживавший под столбом, помеченным именно этой греческой буквой, а в Башню шутов попавший в день святого Фомы Аквинского, седьмого марта. За что попал и почему так долго сидит, он не сказал, но на Рейневана отнюдь не произвел впечатления тронувшегося умом. Называл себя изобретателем, однако Шарлей на основании маньеризмов речи признал в нем беглого монаха. Поиски же дыры в монастырском заборе, рассудил он, не могут считаться признаками изобретательства.
Недалеко от Фомы Альфы под литерой «тау» и выцарапанной на стене надписью: POENITIMINI[414] квартировал Камедула. Этот своего духовного сана скрыть не мог, тонзура у него еще не заросла. Больше о нем ничего не было известно, поскольку он молчал, как истинный брат из Камальдоли[415]. И как истинный камедула безропотно и без жалоб переносил весьма частые в Башне посты.
На противоположной стороне под надписью LIBERA NOS DEUS NOSTER[416] соседствовали два субъекта, которые по иронии судьбы были соседями и на воле. Оба отрицали, что они сумасшедшие. И считали себя жертвами хитроумных интриг. Один, городской писарь, по дню своего прибытия окрещенный Бонавентурой, вину за арест возлагал на жену, которая теперь могла сколь угодно баловаться с любовником. Бонавентура сразу же одарил Рейневана и Шарлея длиннейшей лекцией о женщинах, по самой своей природе и устройству подлых, преступных, сладострастных, развратных, непорядочных и лживых. Лекция надолго погрузила Рейневана в мрачные воспоминания и еще более мрачную меланхолию.
Второго соседа Рейневан мысленно назвал Инститором, ибо он непрерывно боялся за свой INSTITORIUM, то есть богатый и процветающий магазинчик на Рынке. Свободы, утверждал он, его лишили по навету, причем сделали это дети, намереваясь завладеть лавкой и доходами от нее. Как и Бонавентура, Инститор признавался в научных интересах — оба по-любительски занимались астрологией и алхимией. Оба поразительно быстро замолкали, услышав слово «инквизиция».
Неподалеку от соседей, под надписью DUPA[417] разместил свою подстилку еще один обыватель Франкенштейна, не скрывающий имени Миколай Коппирниг, «масон из подворотни» и здешний астроном-любитель, к тому же, увы, тип малоразговорчивый, ворчливый и необщительный.
Подальше у стены, несколько в стороне от компании «ученых», сидел Циркулос Меос, сокращенно Циркулос. Он сидел, натаскав соломы, как пеликан в гнезде. Такое ощущение усиливал лысый череп и большой зоб на шее. О том, что он еще не умер, свидетельствовала неизбывная вонь, блеск лысины, непрекращающееся, нервирующее царапанье мелом по стене либо полу. Выяснилось, что он не был, как Архимед, механиком, а кривые и фигуры имели другое назначение. Именно из-за них Циркулос попал в психушку.
Рядом с подстилкой Исайи, человека молодого и апатичного, прозванного так из-за постоянно цитируемой им книги пророка, стояла вызывающая страх железная клетка, выполняющая роль карцера. Клетка была пуста, а просидевший в Башне дольше всех Фома Альфа не помнил, чтобы кого-нибудь в нее сажали. Опекающий Башню брат Транквилий, сообщил Альфа, монах вообще-то спокойный и очень снисходительный. Разумеется, до тех пор, пока кто-нибудь не выведет его из себя.
Как раз недавно именно Нормальный «раздразнил» брата Транквилия. Во время молитвы Нормальный предался своему любимому занятию — баловству с собственным срамом. Это не ушло от соколиного ока божегробца, и Нормальный получил солидную взбучку дубовой палкой, которую, как стало ясно, Транквилий носил не «для мебели».
Шли дни, помеченные нудным ритмом еды и молитв. Проходили ночи, которые были мучительны и из-за докучливого холода, и из-за хорового, прямо-таки кошмарного храпа постояльцев. Дни перенести было легче. Можно было хотя бы поговорить.
— Из-за злости и зависти. — Циркулос пошевелил зобом и заморгал гноящимися глазами. — Я сижу здесь из-за злобы человеческой и зависти неудачников-коллег. Они возненавидели меня, поскольку я достиг того, чего им достичь не удалось.
— А именно? — заинтересовался Шарлей.
— Чего ради, — Циркулос вытер о халат испачканные мелом пальцы, — чего ради я стану толковать вам, профанам, вы все равно не поймете.
— А ты попытайся…
— Ну, разве что так… — Циркулос откашлялся, поковырял в носу, потер пятку о пятку. — Мне удалось добиться серьезного успеха. Я точно определил дату конца света.
— Неужто тысяча четыреста двадцатый год? — спросил после минуты вежливого молчания Шарлей. — Месяц февраль, понедельник после Святой Схоластики? Не очень-то оригинально, замечу.
— Обижаете, — выпятил остатки живота Циркулос. — Не такой уж я чокнутый милленарист[418], мистик-недоучка. Я не повторяю вслед за фанатиками хилиастические бредни. Я изучил проблему sine ira et studio на основании исследования научных источников и математических расчетов. Вам знакомы Откровения святого Яна?
— Поверхностно, но все же…
— Агнец отворил семь печатей, так? И узрел Ян семерых ангелов, так?
— Абсолютно.
— Избавленных и запечатленных было сто сорок четыре тысячи, так? А Старцев — двадцать четыре, так? А двум свидетелям дана сила пророчествовать в течение двухсот шестидесяти дней, так? Так вот, если все это сложить, сумму помножить на восемь, то есть на количество литер в слове «Apollion», то получится… Ах, да какой прок вам объяснять, все равно вы не поймете. Конец света наступит в июле. Точнее: шестого июля, in octava Apostolorum Petri et Pauli[419]. В пятницу. В полдень.
— Какого года?
— Текущего, святого. Тысяча четыреста двадцать пятого.
— Таааак, — потер подбородок Шарлей. — Однако, понимаете ли, есть некое небольшое «но».
— Это какое же?
— Сейчас сентябрь.
— Это не доказательство.
— И уже миновал полдень.
Циркулос пожал плечами, затем отвернулся и демонстративно зарылся в солому.
— Я знал, что нет смысла метать бисер перед неучами. Прощайте.
Миколай Коппирниг, вольный каменщик, болтливостью не отличался, однако его сухость и резкость не оттолкнули истосковавшегося по общению Шарлея.
— Итак, — не сдавался демерит, — вы астроном. И вас засадили в тюрягу. Ну что ж, это еще раз доказывает, что слишком пристальное рассматривание неба не приносит пользы и не подобает истинному католику. Но я, уважаемый, еще по-иному взгляну на эту проблему. Конъюнкция астрономии и тюремного заключения может означать только одно: подрыв Птолемеевой теории. Я прав?
— Прав в чем? — буркнул в ответ Коппирниг. — В конъюнкциях? Правы, а как же. В остальном тоже. Так что, думается мне, вы из тех, которые всегда правы. Видывал я таких.
— Таких наверняка нет, — усмехнулся демерит. — Но не будем об этом. Гораздо важнее, как нам быть с Птолемеем? Что расположено в центре мира? Земля или Солнце?
Коппирниг долго молчал.
— А не все ли равно, пусть будет, как он хочет, — горько сказал он наконец. — Откуда мне знать? Какой из меня астроном, что я знаю? Я от всего отрекусь, во всем признаюсь. Скажу все, что мне прикажут.
— Ага, — расцвел Шарлей. — Значит, я все-таки попал! Столкнулась астрономия с теологией. И вы испугались?
— То есть? — удивился Рейневан. — Астрономия — наука точная, какое отношение к ней имеет теология? Два плюс два — всегда четыре.
— И мне так казалось, — грустно прервал Коппирниг. — Но реальность оказалась иной.
— Не понимаю.
— Рейнмар, Рейнмар, — соболезнующе улыбнулся Шарлей. — Ты наивен, как ребенок. Сложение двух и двух не противоречит Библии, чего нельзя сказать о вращении небесных тел. Нельзя утверждать, что Земля вращается вокруг Солнца, коли в Библии написано, что Иисус приказал Солнцу остановиться. Не Земле. Поэтому…
— Поэтому, — еще угрюмее прервал вольный каменщик, — надобно руководствоваться инстинктом самосохранения. В том, что касается неба, астролябия и подзорная труба могут ошибаться. Библия же — непогрешима. Небеса…
— Тот, кто обитает над кругом Земли, — вклинился Исайя, вырванный из апатии звуком слова «Библия», — растянул небеса, как ткань, и раскинул их, как палатку для жизни.
— Ну вот, пожалуйста, — покачал головой Коппирниг. — Псих, а знает.
— Вот именно.
— Что «вот именно»? — возмутился Коппирниг. — Что «вот именно»? Такие уж вы мудрые? Я от всего откажусь. Только б меня выпустили, я соглашусь со всем, чего они захотят. Что Земля плоская, а ее геометрический центр находится в Иерусалиме. Что Солнце вращается вокруг папы, являющего собой центр вселенной. Все признаю. А впрочем, может, они и правы? Псякрев, их организация существует без малого полторы тысячи лет. Хотя бы уже по этой причине они не могут ошибаться.
— А с каких это пор, — прищурился Шарлей, — годы лечат глупость?
— Да идите вы к дьяволу! — занервничал вольный каменщик. — Сами отправляйтесь на пытки и костер! Я от всего отрекаюсь! Я говорю: и все-таки она НЕ движется,