В тот день я заглянул – что делал регулярно – в нью-йоркскую штаб-квартиру Клан-на-Гаел. Ирландское республиканское братство могло менять имена с такой же частотой, с какой богатая женщина меняет шляпки, но на американской почве оно активизировалось и процветало. Многие говорят, что Клан и Братство – организации разные, но, как я понимаю, по сути это что с горы, что под гору. Если кто-то скажет мне, что это не так, я ему отвечу: в 1858 году открыли новую ирландско-американскую версию Ирландского республиканского братства и назвали ее Американское фенианское братство, или Фении, а их целью была, как все мы знаем, борьба за независимость Ирландии. Так вот, американские фении отличались от ирландских, но и те и другие были по одну сторону, и они пережили трудные времена, когда попытались проникнуть в Канаду, а к концу шестидесятых раскололись на фракции, и все это превратилось в неимоверную кашу.
Наконец в 1869 году был основан Клан-на-Гаел[17], который первым делом реорганизовал Братство в Ирландии, столкнул местных лбами, чтобы там появилось хоть немного здравого смысла. Клан действовал успешно, никто и глазом не успел моргнуть, как он поглотил всех фениев и все их секретные организации в Ирландии, кроме одной – Ирландской конфедерации О’Донован Росса. Клан стал налаживать союз с политическим движением, возглавляемым героем Парнеллом. Они назвали его «Новое направление» и боролись за прекращение действия Акта об унии и за свободную Ирландию. Вот только Парнелл рассчитывал отменить акт с помощью Гомруля, а Братство – я имею в виду Клан – требовало республику и занимало более радикальную позицию. Потом была организована Национальная земельная лига Ирландии, но она оказалась дискредитирована двойным убийством в Феникс-парке, совершенным ее тайным подразделением, которое называло себя «Неуязвимые». В итоге организацию переименовали в Национальную лигу, в Америке же ее знали как Ирландскую национальную лигу, а в конце 1883 года в Клане произошел очередной раскол.
Понимаете? Ясно как божий день, если подумать. Не знаю, при чем тут Ирландия, но точно знаю, что это заставило меня посетить нью-йоркскую ложу Клана, членом которого я был.
Я вступил в Клан вскоре после того, как обосновался в Америке. Все ирландцы, имевшие хоть какое-то положение, вступали в Клан, к тому же я видел, что это один из путей, который может привести к моему оправданию. Кому-то покажется, что я эгоист и дела самого Клана меня не заботили, но это не так. Да, конечно, оправдание было очень важно для меня, и я был на все готов, чтобы добиться его, но при этом сочувствовал целям и идеалам Клана и был готов их поддерживать. Я возглавлял наше местное секретное общество блэкбутеров (я бы сказал, фениев) и даже потом агитировал за политику Земельной лиги. Я всегда активно участвовал в местной политике и боролся за свободу Ирландии, потому и в Клан вступил с радостью. Меня приняли в ложу в августе 1884 года, заручившись рекомендацией моего друга Лайама Галахера, который управлял рестораном Райана. Поступить в ложу было дьявольски трудно, и к тому времени, когда за меня проголосовали, подвергли перекрестному допросу и привели к присяге, у меня от всех этих церемоний голова шла кругом.
Но когда я вступил в ложу, меня ждали один или два неприятных сюрприза. Первый состоял в том, что, хотя Клан много говорил, делал он очень мало, по крайней мере для людей вроде меня. Они постоянно рассуждали о том, что нужно покончить с несправедливостями в отношении Ирландии, но, когда речь заходила о несправедливости по отношению к конкретному человеку, они ничего не предпринимали, только обещали написать «важным людям» в Ирландии и просили дополнительных «взносов» на великое дело. Все это было очень хорошо, и я некоторое время не возражал против взносов, но не собирался платить бесконечно. Второе, что меня раздражало в Клане, – это их нынешнее, более чем прохладное отношение к Парнеллу. Эти люди твердили, что он слишком уступчив, что у него нет представления о том, как учреждать республику, что Парнелл всего лишь англичанин, который ошеломляет ирландцев разными красивыми словечками, вроде Гомруля. И вообще – что такое Гомруль? Уж к республике-то он не имеет никакого отношения, это точно. Просто иное название для саксонского правления, но не из Вестминстера, а из Дублина.
– Но если мы получим Гомруль, мы сделаем шаг к республике! – спорил я, но они этого не понимали. Похоже, считали так: либо республика, либо ничего. – Но саксонцы никогда не позволят нам учредить республику сразу же! – объяснял я, дивясь тому, что они этого не видят. – Ни один саксонец сегодня не согласится на республику, но есть много саксонцев, которые не возражают против того, чтобы ирландцы управляли своей страной из Дублина в рамках империи, и многие саксонцы уважают Парнелла…
– Потому что он выглядит и говорит как они, – мрачно перебил старший смотритель моей ложи.
– Но он объединил Ирландию. Он примирил нас, помог сделать аренду справедливой…
– Он никогда не даст нам республики, – упрямились американские ирландцы, и в какой-то момент я со злостью понял, что это всегда будет их последним словом в разговоре.
Беда только в том, что они не жили в Ирландии и не понимали великих политических побед, одержанных Парнеллом за Ирландию. Местные слишком погрузились в свои мечты и теории и оторвались от практики и не могли разглядеть, что победы Парнелла в Вестминстере с его восьмьюдесятью пятью преданными членами парламента от Ирландской парламентской партии приносили Ирландии гораздо больше пользы, чем все бомбы, взорванные в Лондоне.
– Шон, привет, – поздоровался я, войдя в маленькую душную комнатку в центре города (его, вообще-то, конечно, звали не Шон, и я не открою, где находилась комната). – Это опять я. Какие последние новости о моем оправдании?
– А, это ты, Макс Драммонд. Заходи – посмотри на новую бомбу, которую мы конструируем, чтобы взорвать палату парламента.
Я глянул на чертежи и сказал, что это лучшая бомба, самая красивая и полезная из тех, что я видел в жизни.
– А что-нибудь из Национальной лиги о моем деле слышно? – вежливо спросил я.
– О, из Лиги замечательные новости, – ответил он. – Они сообщают, что правительство лорда Солсбери не продержится и шести месяцев, а когда к власти снова придет Гладстон, они примут билль о Гомруле, и тогда Чарльз Стюарт Парнелл – если он настоящий ирландец – сможет установить Истинную Республику, и наступит день, когда каждый ирландец проснется и стряхнет с себя кандалы тирании.
– Да будет так, – отозвался я, подавляя в себе желание удушить его. – А что насчет моих кандалов, Шон? Что насчет сфабрикованного приговора и несправедливого заключения, которое висит на моей шее, как могильный камень?
– Макс, это, конечно, дело ужасное, – завел он, – и мы трудимся не покладая рук, чтобы справедливость восторжествовала. Но такие дела требуют времени, а саксонские дьяволы, насколько нам известно, вообще не знают, что такое справедливость. Если бы могли послать еще немного денег, чтобы ускорить дело…
– Я уже заплатил немало денег. Тебе пора бы предъявить мне какие-то результаты. Наняла ли Лига адвоката, чтобы он занялся моим делом?
– Пока нет, но, как только примут билль о Гомруле и родится Истинная Республика, всем воздастся по справедливости, так что если ты можешь подождать еще чуток…
Мне бы следовало уйти, но я знал, что не должен его обижать, потому что у меня нет другой связи, кроме него, с Национальной лигой, а через нее – с Парнеллом. Я просто кивнул и даже дал ему немного денег, хотя и не сомневался: дальше его кармана они никуда не пойдут, потому что он из графства Корк, а они там на юге все сплошь жулики – это всем известно.
Потом я ушел и напился. Если дела будут идти с такой скоростью, я никогда не получу оправдания, никогда не вернусь в Ирландию, никогда не встречусь с Макгоуаном лицом к лицу.
Я должен вернуться. Должен. Может быть, если Парнелл победит в схватке за Гомруль…
Но он проиграл. Парламент не принял билль о Гомруле. Я прочел об этом в газете. Палата общин отвергла билль тремястами сорока тремя голосами против трехсот тринадцати, и мистер Гладстон позднее сказал: он опасается, что «неродившиеся дети будут горевать о голосовании этого дня». В Белфасте начались беспорядки, Клан поклялся жестоко отомстить, и моя слабая надежда на быстрое оправдание поплыла по сточной канаве. И тогда я начал писать письма. Написал Парнеллу, написал лорду-наместнику Ирландии, даже написал королеве. А в Нью-Йорке стоял адски жаркий июль, и Чарльз Мариотт собирался уехать из города в Гудзонову долину, где у него был летний дом.
– Он хочет, чтобы и я поехала, – сообщила Сара. – Я, конечно, никуда не поеду, хотя для Неда это было бы неплохо.
Я тем утром зашел к ней позже обычного, потому что долго писал письмо королеве Виктории, а когда пришел, у них был второй завтрак.
– Почему бы тебе здесь не позавтракать? – предложила Сара; она видела, что я хандрю, и пыталась изо всех сил отвлечь меня. – Чарльз никогда не возвращается с Уолл-стрит раньше трех, Эвадна уехала на Айленд к друзьям, а наставник Неда повел его в Музей естественной истории. Дом в нашем распоряжении.
– И ванные тоже? – не удержался я, а когда она рассмеялась, почувствовал себя лучше.
У меня еще не было случая увидеть дом Чарльза, если не считать некоторых комнат нижнего этажа, а тут Сара провела меня в шикарную столовую с серебряными канделябрами на столе и люстрой. Мне все очень понравилось, кроме еды. Вареные яйца в каком-то жутком соусе, присыпанные петрушкой, а вместо овощей – масло.
– Господи Исусе, – сказал я. – Неужели у Чарльза нет в кладовке мяса с картошкой?
Сара захихикала, слуга посмотрел на меня, выпучив глаза, а черный дворецкий – тот просто позеленел.
Мы пребывали в превосходном настроении, когда поднялись в гостиную. Но едва я попытался закурить, Сара сказала – нельзя, потому что Эвадна учует запах, когда вернется, поэтому мы на какое-то время вышли на превосходную каменную террасу, а потом я предложил осмотреть ванные.