– Джон твердит, что папа вернется, – опасливо проговорила Элеонора.
– Это неправда. Он не вернется. Мама получит развод.
– Развод? – (Я думал, что сообщаю ей хорошую новость, но она была в ужасе.) – Боже мой, ведь это очень дурно, да? Нэнни говорит, что развод – это неприлично.
– Это лучшее, что мама может сделать, – поспешил объяснить я. – Это будет означать, что ты сможешь оставаться с ней и никто не заставит тебя встречаться с папой.
Она облегченно вздохнула:
– Я очень люблю папу, но я так боялась, что он снова сойдет с ума.
– Понимаю, – пробормотал я, обнимая ее.
– Ведь мистер Драммонд не пьяница?
– Нет, он будет хорошо заботиться о нас, ты сама увидишь. Все будет хорошо, когда мы вернемся домой, и ты можешь больше ни о чем не беспокоиться.
Знаю, что утешил ее, потому что она отерла слезы и принялась за креветки, а вскоре даже сказала, как это здорово – немного побыть у моря.
Я не стал передавать матери слова Элеоноры – не хотел ее расстраивать, и хотя чуть было не выболтал Драммонду тем вечером, но все же промолчал. Мне было стыдно за отца – поэтому не хотелось пересказывать услышанное, а кроме того, как бы хорошо я ни описывал Драммонда Джону и Элеоноре, у меня оставались сомнения насчет него. Когда я лег спать тем вечером, сон долго не шел. Я беспокоился, как бы Нэнни не решила уйти, когда узнает, что мама живет в грехе с Драммондом. Перед тем как сон все же сморил меня, помню, что тупо подумал: если бы только Джон не твердил про Макгоуана и его маленькие деревца, все бы прошло куда как лучше.
Но потом я уснул, а когда проснулся, все мысли о Макгоуане и отце ушли из моей головы. Настал день возвращения в Кашельмару, и мой долгий кошмар неопределенности, казалось, все же закончился.
Я вернулся домой. Но все произошло не так, как я предполагал. Дом остался тем же, как и лошади, и конюшни, и, хотя часть слуг сменилась, все они были знакомыми людьми из долины. Ожидалось даже возвращение дворецкого Фланнигана, которого мама заманила назад. Вид остался таким же ослепительным, каким я его помнил. Озеро было вставлено в горы, как драгоценный камень в большой перстень, а над домом в лесу призрачно стояла часовня над семейными могилами. Даже паутина на заплесневелых скамьях, казалось, была свита так же, как прежде.
Но все изменилось. Изменилось, потому что здесь больше не было моего отца.
Я прошел по его саду, и отец, казалось, шел рядом со мной. Я шел мимо пламенеющих газонов по газону-озеру, потом по каменным ступеням в итальянский сад, безмятежный среди лиственниц. В воде цвели лилии, а за маленьким чайным домиком пейзаж с озером и горами обрамлял белый мрамор. Я провел пальцами по солнечным часам, высеченным отцом, и вдруг увидел его рядом со мной в потрепанной рабочей одежде. Длинные, сильные руки в грязи, а с загорелого лица смотрят очень голубые глаза. Помню, мне тоже хотелось научиться высекать из камня, но у меня не было к этому таланта, и отец ни словом не укорил меня за неудачу. «Ты будешь хорош во всем, в чем никогда не был я», – сказал он, улыбаясь, а когда я ответил: «Но я хочу быть таким, как ты», он возразил, что это совсем не нужно, ведь самое главное, чтобы я был самим собой. «Если ты попытаешься быть кем-то другим, не собой, ты никогда не станешь счастливым, – объяснил он. – Ты должен быть честным с самим собой, чтобы быть честным с другими людьми».
Я не понимал, что он имеет в виду, а потом, когда узнал, как отец оскорблял мою мать и какими отвратительными вещами занимался, его слова стали мне еще непонятнее.
Я вернулся в дом, думая, что там избавлюсь от него, но он был и там. Прошел в детскую – там стояла моя любимая лошадка, которую он сделал мне давным-давно. Потом в библиотеке мне попались на глаза затрепанные книги по садоводству. Я ушел в свою спальню, начал разбирать вещи и нашел книгу про короля Артура, которую подарил мне отец, а внутри лежали сделанные его рукой наброски моего пони. Открыл шкаф, чтобы убрать наброски с глаз долой, а оттуда выпал мой альбом с фотографиями. Внезапный порыв сквозняка зашелестел страницами, и альбом открылся на фотографии крещения Элеоноры. Я принялся разглядывать. Мать дала мне альбом, потому что я хотел, чтобы у меня было фото моей тети Маргарет, которая умерла, когда мне было шесть. И вот она стояла на фотографии рядом с моей матерью. Мать держала Элеонору на руках, а рядом с ней отец держал за руку меня. На мне была матроска. Мы все улыбались в камеру.
1879 год. Восемь лет назад. Что случилось и почему все пошло наперекосяк? Неужели это все вина Макгоуана? Или мой отец всегда был порочен, а я по малости лет не замечал этого? Почему мой отец был так порочен? И почему, почему, почему я не могу выкинуть его из головы, когда он вызывает у меня такое отвращение?
Вопросы одолевали меня, но никаких здравых ответов я не находил и наконец в отчаянии подумал: нужно поговорить с кем-нибудь. Обязательно. Иначе я сойду с ума.
Я отправился к Нэнни. У нее на все находились ответы. Одно из первых моих младенческих воспоминаний: я задаю Нэнни бесконечные вопросы, а та дает на них вразумительные ответы. («Нэнни, почему небо голубое?» – «Господь его сотворил таким, дорогой, потому что голубой цвет успокаивает глаз».)
– Нэнни, – сказал я, – я очень сердит на моего отца, я хочу перестать о нем думать, но не могу. Это нехорошо, что я на него сержусь?
– «Чти отца своего и мать свою», – напомнила заповедь Нэнни.
– Ты хочешь сказать, что нехорошо на него сердиться?
– Тебе нет нужды сердиться на него, дорогой. Не думай о нем сейчас.
– Но я ничего не могу с собой поделать. Нэнни, он всегда был такой порочный?
– Ну-ну, Нед, дорогой, мы не будем об этом говорить. Это негоже.
– Но я хочу об этом говорить! Почему он был такой порочный? Я не понимаю.
– Не забивай этим свою голову, дорогой. Ты не должен думать о таких вещах, уверена, твоя мама первая с этим согласится.
– Ты теперь, наверное, думаешь, что и мама порочная.
– «Не судите, да не судимы будете», – ответила Нэнни.
– Но, Нэнни…
– Не нам с тобой обсуждать такие вещи, – твердо перебила Нэнни. – Мой долг – забота о детях, а твой – быть хорошим братом и хорошим сыном. Если ты будешь исполнять его, все образуется само собой.
– Но оно не образуется! И как я могу быть хорошим сыном по отношению к отцу при таких обстоятельствах? Стоит мне подумать о нем, как я злюсь. Я теперь плохо сплю по ночам, потому что все время переживаю.
– Бедный мальчик. – Нэнни поцеловала меня. – Ты не должен беспокоиться. Я тебе согрею молочка на ночь, чтобы ты спал. Ты помнишь, как ты любил молочко? Ты даже пенку любил! Не знала ни одного другого ребенка, который любил бы пенку. – Я начал было что-то объяснять, но она быстро добавила: – Ты лучше поговори со своими дядями, когда они вернутся из Англии. Они оба хорошие, добропорядочные молодые люди. Поговори с ними.
По крайней мере, она была готова проявить милосердие к моей матери. Я знал, что должен радоваться и перестать нервничать: Нэнни не собиралась от нас уходить, но я переживал по поводу того, что скажу своим дядям.
Они вернулись неделю спустя. Моего отца поместили в лондонскую лечебницу, Томас и Дэвид долго советовались с семейным юристом мистером Ратбоном о том, как управлять имением, пока лорд де Салис болен. С разрешения моего отца был создан траст, в который входили в качестве доверенных лиц мои дяди и мать. Сначала отец возражал против включения в траст моей матери, но ему порекомендовали дать согласие из практических соображений. Мать, проживая в Кашельмаре, сможет контролировать управляющего имением. Мистер Ратбон полагал, что она должна нести юридическую и моральную ответственность за состояние имения. Мои дяди обещали регулярно приезжать в Кашельмару и контролировать положение дел в имении, но никто из них не собирался жить в Ирландии. Дядя Томас был доктором, патологоанатомом, а Дэвид – свободным джентльменом. Он недавно влюбился в молодую леди, которая жила в Лондоне.
Оба моих дяди согласились взять Драммонда управляющим с шестимесячным испытательным сроком.
– Нед, полагаю, ты поэтому хотел поговорить с нами наедине? – спросил дядя Томас. – Хотел обсудить отношения твоей матери с Драммондом?
– Нет, – ответил я. – Я хотел обсудить отношения моего отца с Макгоуаном.
Внезапно наступило неловкое молчание. Ни один из них не шелохнулся.
– Я много думал об отце, – торопливо объяснил я. – И я столько хочу узнать. Например, был ли мой отец всегда таким порочным? Был ли он порочным со своим другом мистером Странаханом так же, как с Макгоуаном? А если да, то зачем он вообще женился на маме? И почему люди бывают такими порочными? И почему мама вышла за него, если…
– Мой дорогой Нед, – неуверенно пробормотал дядя Дэвид, – тебе в настоящий момент нет ни малейшей необходимости знать о таких вещах. Ты еще слишком юн.
– Но мне скоро будет четырнадцать! – в отчаянии возразил я. – И есть вещи, в которых я должен разобраться. Они меня все время беспокоят, а вы не хотите этого понять.
Я замолчал. Продолжать было трудно, но дядя Томас вдруг довольно дружелюбно сказал:
– У твоего отца нарушена психика. Он очень болен. Можно только надеяться, что здоровье вернется к нему и он будет в состоянии предпринять нравственное усилие, преодолеть свои пороки и вести нормальную жизнь. А пока Дэвид правильно сказал: нет никакой необходимости тебе углубляться в такие вещи. Как нет необходимости и беспокоиться. Абсолютно никакой.
– Да, но… – Я подумал о своих бессонных ночах. – Меня беспокоят другие вещи. Знаю, необходимости нет, но они меня беспокоят.
– Какие?
Я открыл было рот, но так ничего и не произнес. После мучительной паузы буркнул: «Да ладно» – и отвернулся.
Потом попытался объяснить свои проблемы матери. Пришел в ее будуар, когда точно знал, что Драммонд в Клонарине, и спросил, почему отец женился на ней, если предпочитал мужчин женщинам.