Однако есть один или два вопроса, которые сделают этот иск нежелательным для меня и катастрофическим для Вас. Во-первых (и я согласен в этом с Дэвидом), хотя я и очень тоскую по моему саду, Кашельмара будет для меня всегда полна воспоминаний о Хью, а потому моя жизнь там станет кошмаром. Во-вторых, я – в отличие от Вас – по-настоящему беспокоюсь о благополучии детей и не желаю предпринимать действия, которые могут расстроить их без всякой нужды. Поэтому позвольте мне сделать Вам такое предложение: разрешите детям регулярно посещать меня и я не предприму никаких шагов, которые могут прекратить действие траста или Вашей опеки над ними. Я даже готов на такую уступку: не буду просить Вас прислать ко мне младших детей до конца лета, если Вы пришлете ко мне Неда на две недели на Пасху.
Хорошенько подумайте, прежде чем отказать мне. Как Вы знаете, я могу быть очень упрямым, и на сей раз я намерен получить то, что хочу.
Я бы послал привет детям, но уверен, что он до них не дойдет. Остаюсь и проч., де Салис».
Я поднял голову. Увидел безмолвную мольбу в глазах матери и с ужасом понял, что ее охватил страх. Глянул на Драммонда. Он тоже внимательно смотрел на меня. Драммонд опирался на громадный стол, сложив руки на груди. Грязные ездовые бриджи на нем были слегка порваны, а шейный платок повязан так небрежно, что я видел темные заросли ниже его горла.
– Это сделала твоя тетушка Маделин. – Только когда он заговорил, я понял, насколько Драммонд выведен из себя. – Она старая ведьма, которая во все сует свой нос. Нужно бы ее за это хорошенько…
Он сказал, что нужно сделать с моей тетушкой. Я смутился, потому что никогда прежде не слышал, чтобы Драммонд произносил такие слова в присутствии матери. Мои щеки загорелись. Я снова уставился в письмо, думая, что сказать.
– Он пытается нам подсунуть карту, которая никуда не годится, – рычал Драммонд. – Я могу сдать нам карту получше, но мне для этого понадобится вся помощь, чтобы это сделать. Твоя помощь, если уж напрямик. – (Мать снова смотрела на меня в безмолвной мольбе. Я пытался выдавить что-то, но не смог.) – Ты ведь понимаешь, почему это нехорошо, да? – спросил он. – Даже если твоя мать уступит и позволит ему встречаться с детьми, когда его душа пожелает, ничто не помешает ему потом передумать и вышвырнуть твою мать из Кашельмары. Он нас уверяет, что не сделает этого, но мы знаем, чего стоит его слово. Грош в базарный день, твоя мать уже убедилась в этом дорогой ценой. Нет, он ставит перед нами проблему, у которой есть только одно решение. Отец должен передать имение тебе, Нед, и это нужно сделать со всеми юридическими формальностями, чтобы он не мог его забрать, когда ему взбредет в голову.
– Нед, твой отец подпишет договор передачи имения тебе, – осторожно сообщила мать. – Поскольку у Патрика нет интереса к Кашельмаре, он наверняка не станет возражать. В особенности если мы разрешим ему встречаться с детьми.
– Понимаешь? – спросил Драммонд. – Мы сдадим ему карту, которая устроит всех нас. Он подписывает договор – мы посылаем детей. Мы получаем безопасность, он – то, что ему надо. Мы будем играть честно и открыто, но он с подозрением отнесется к любому предложению, сделанному твоей матерью. Поэтому мы решили, что лучше всего, если это предложение будет исходить от тебя. Ты можешь не беспокоиться – я тебе скажу, что нужно написать. Давай-ка садись за стол, и мы сделаем это прямо сейчас. Перо и чернила готовы.
Я сел. С портрета на стене за мной следили глаза деда. Я взял отцовское перо, обмакнул его в серебряную чернильницу, на которой было выгравировано имя деда. Дом погрузился в тишину и безмолвие.
– Начинай, как тебе нравится, – велел Драммонд. – «Дорогой папа», или как уж тебе хочется к нему обратиться.
Я сидел, глядя на пустой лист бумаги. Чернила стали высыхать на пере.
– Нед? – окликнула мама.
Я подумал, что ему можно доверять. Этот человек привез меня домой. Он хочет мне помочь. Любит мою мать. У меня должен быть тот, кому я могу доверять, и что со мной станется, если я перестану ему доверять?
Я обмакнул перо еще раз и написал: «Дорогой папа». И тут я понял, что больше ничего написать не могу. Долго разглядывал два слова, потом положил перо.
– Что тебя беспокоит? – спросил Драммонд.
Я не мог ничего сказать.
– Ты не хочешь помочь матери?
– Да, хочу, – подтвердил я. – Я поеду и встречусь с отцом и заставлю его пообещать, что он позволит ей остаться здесь.
– Сынок, его обещания ничего не стоят. Твоя мать с ума сойдет от беспокойства. Возьми перо, и покончим с этим. Я же знаю, ты желаешь матери только добра.
Я не шелохнулся. Не мог. В глазах у меня стояли слезы.
– Максвелл, не надо его вынуждать, если он не хочет, – раздался откуда-то издалека голос моей матери. – Я напишу Патрику сама.
– Лучше будет, если…
– Я знаю. Но он не хочет.
Я выбежал из комнаты, бросился в сад – сад отца. И он ждал меня там, как ждал всегда, очень добрый и нежный, и моя рука была в его – теплой и твердой. Мы прошли по лужку, и я был так счастлив оттого, что он рядом, но, когда мы завернули за угол живой изгороди из фуксии, вдруг осознал, что никого со мной нет. Неуверенно протер рукой глаза и только тогда понял, что не мог его видеть из-за пелены слез.
Я закрыл их, стал ждать, когда пройдет головокружение. Прошло много времени, прежде чем я смог думать: Драммонд хочет добра моей матери. Только тут я понял, что пришел в себя, и когда открою глаза, то снова смогу четко увидеть все в черном и белом цвете.
Но в ту ночь мне приснился сон, и хотя он был в черно-белых тонах, но все в нем поменялось: черное стало белым, а белое – черным. Я вернулся в Нью-Йорк, к худшим воспоминаниям моей жизни, деревья парка Грамерси тихонько покачивались на ветру. И я сказал человеку рядом со мной: «Я не хочу идти в этот ресторан. Не хочу обедать с вами». Но он только улыбнулся, схватил меня за руку и потащил за собой. Мы шли по улице, я заметил вывеску «Райан» и дверь. «Я не пойду туда», – сказал я, но он только улыбнулся и затащил меня внутрь. И я увидел подражания лампам Тиффани, десятки таких, громадные, распухшие лампы тяжелых, мрачных тонов и белые скатерти, холодные, как снег, и строгие, как смерть. Этот человек сел напротив меня. Он был уродлив и жесток, но я не мог убежать. Ничего не мог поделать – только сидеть и слушать его. Я слушал, а его мягкий ирландский голос монотонно пересказывал бесконечную вереницу жестоких, грубых, тошнотворных фактов. Наконец мне удалось убежать. Я бежал и бежал, но мне пришлось остановиться – меня начало рвать. Потом он меня догнал, а когда развернул к себе, я понял – в моем сне, – что это вовсе не Драммонд. Поначалу я подумал, что это кто-то незнакомый, но потом разглядел маленькую елочку в его руке и понял, кто он.
Макгоуан. Драммонд превратился в Макгоуана. Моя мать стала моим отцом. Все поменялись местами. Черного и белого больше не существовало. Все стало красным – алым, малиновым, кровавым…
И я с криком проснулся.
К счастью, никто моего крика не слышал. Я бы умер от стыда, если бы кто услышал. Я зажег лампу, вывернул фитиль на максимум и стал ждать рассвета.
Но даже когда рассвело, ночной кошмар не растаял, как это происходит при свете дня, он остался в моей памяти. И куда бы я ни пошел, мне приходилось тащить его за собой, словно какую-то зловещую цепь с ядром.
«Дорогой Кругломордик, – написал я Керри Галахер, моему другу в Бостоне. – Спасибо тебе за твое последнее письмо. Очень надеюсь, что твой отец станет мэром. Пожалуйста, пожелай ему от меня удачи на выборах. Моему отцу стало лучше, и я должен ехать к нему в Англию на Пасху. Он говорит, что приедет в Кашельмару, если не будет видеть нас, детей, но это было бы неправильно, поэтому я поеду к нему, а мама собирается попросить его переписать имение на меня, чтобы отец не мог выселить ее отсюда. Мама ездила в Англию, говорила об этом с дядями. Жаль, что всем приходится участвовать в этом бедламе, но я надеюсь, что со временем все встанет на свои места. Я сейчас по географии изучаю Африку. Это особенное место, даже еще более необычное, чем Америка (ха!). Надеюсь, ты хорошо проведешь Пасху. Помнишь, как мы в прошлом году объелись ореховым пирогом? Здесь у нас ореховых пирогов не пекут. Иногда мне хочется вернуться в Бостон. Пожалуйста, передай мой самый горячий привет родителям, Клер, Конни и Донах. Остаюсь твоим преданным другом, Синяя Борода».
Шутливое прозвище Синяя Борода в нашей компании прилипло ко мне давно, когда я заявил о своем неприязненном отношении к браку и выразил надежду, что ни одна женщина не потеряет из-за меня головы. Керри нарисовала картинки, на которых я шел к алтарю с полудюжиной безголовых невест.
Вернувшись из Англии, моя мать сообщила, что пообещала регулярно отправлять детей к отцу, а мой отец согласился переписать имение на меня. Мать его не видела; посредниками между нею и отцом выступали мои дяди.
– Они не возражали против того, что имение запишут на меня? – уточнил я. – Ведь папа не обязан был это делать, правда? Он мог бы обратиться в суд, чтобы изменить прежнее постановление об опеке и при этом сохранить за собой имение. Отец ведь так говорил в своем письме.
– А еще он писал, что, вообще-то, не хочет возвращаться в Кашельмару, а потом, не было никакой гарантии, что судья изменит постановление об опеке в его пользу. Да к тому же суд вызвал бы новый скандал! Томас и Дэвид оба напомнили, что это было бы невыносимо. Они были рады принять любое предложение, чтобы избежать судебного разбирательства, и в итоге убедили твоего отца согласиться с их точкой зрения.
Она объяснила, что имение переписано на меня путем создания еще одного траста, который будет наблюдать за состоянием дел в Кашельмаре, пока мне не исполнится двадцать один год, а доверенными лицами остаются, как и раньше, мои дяди.
– Значит, мистер Драммонд все же получил то, что хотел, – заключил я. – Я так и знал.