Больше всего меня удивило в этой сцене то, что Драммонд стал не похож на себя. Когда он устраивал выволочку мне, то делал это наедине. В редких же случаях, когда я чувствовал себя несчастным, как Денис, Драммонд был по отношению ко мне сама доброта.
– Мы с ним никогда не ладили, – объяснил мне Денис позднее, когда мы сидели на моей кровати и пили портер из кружек для полоскания рта. – Он всегда был мною недоволен, а если я пытался ему угодить, это ничего не меняло.
– Ему очень хотелось, чтобы ты приехал сюда. – Я надеялся поднять ему настроение. – Твой отец с таким нетерпением ждал этого. Видел бы ты, как он расстроился, когда твой брат не приехал.
– Макс не приедет. Ему теперь двадцать, и думаю, когда тебе двадцать, противиться воле отца легко. Мои сестры – те, которые не замужем, – они бы приехали, но мать запретила, сказала, это безнравственно. – Он покраснел. – А еще что и мне нельзя ехать, но я решил, что должен. Хотел ему угодить, но теперь вижу, что можно было не беспокоиться.
– Рад, что ты приехал, – сообщил я ему и предложил сигарету из пачки, которую Драммонд забыл несколько дней назад.
После этого мы стали друзьями, и я вскоре уже учил его ездить верхом, и Денис признал, что с лошадьми интереснее, чем с ослами. Мы поехали в Клонарин, и он представил меня своей родне О’Мэлли. Я радовался, знакомясь с ровесниками, и у нас быстро организовалось то, что американцы называют гэнг – группа близких по духу людей, у которых общие интересы. Не все они были О’Мэлли, в гэнге оказался один О’Коннор, один О’Флаерти, один Костелло, и спустя приблизительно неделю ко мне пришли и несколько Джойсов с предложением дружбы и даров – шкатулки и маленькой лопатки – и попросились в наш гэнг. О’Мэлли тут же сказали «нет», но мое мнение пересилило их неприязнь. О’Мэлли и Джойсы всегда цеплялись за свою нелепую вражду, а я не видел в ней никакого смысла.
Поэтому я позволил Джойсам присоединиться к нам, но потребовал принести самые страшные клятвы. То же я заставил сделать и всех О’Мэлли. Я спрашивал себя, долго ли они будут держать свое слово, но никаких столкновений между ними не возникало. В присутствии родителей им приходилось делать вид, что они ненавидят друг друга, но, когда поблизости не было никого старше восемнадцати, все становились лучшими друзьями.
Над Кашельмарой стояла полуразрушенная хижина, и мы устроили в ней наш штаб. Там мы встречались, отправлялись оттуда охотиться на кроликов или ловить рыбу, а потом возвращались в хижину и готовили добычу. Я приносил портер (Драммонд запретил мне прикасаться к потину до шестнадцатилетия), а одного из парней подрядил покупать сигареты у штукаря. Но штукарь появлялся в долине раз в месяц, так что сигареты были редкостью. Обычно мы выкуривали одну на всех – каждому по затяжке, а когда от сигареты ничего не оставалось, рассаживались вокруг костра и начинали рассказывать истории. Они были обычно из разряда тех, в которых несчастных ирландцев угнетают коварные англичане, а я рассказывал об американском Западе, и им нравилось. Последний бой Джона Кастера очень всем нравился, а еще я выдумывал всякую чепуху о Джесси Джеймсе.
Лето прошло прекрасно. Мне, конечно, приходилось учиться, но Денис составлял мне на занятиях компанию, отчего и там не было скучно. Потом занятия приостановились – мистер Уотсон уехал на ежегодные каникулы в Англию, и мы с Денисом оказались совершенно свободными.
В середине августа мать Дениса написала, что хочет его возвращения домой.
– Денис, ты ведь не хочешь уезжать, правда? – спросил Драммонд, поставив все с ног на голову.
– Если ма просит, как я могу отказаться?
– Ах, так она просит! – воскликнул Драммонд, как всегда злясь. – У нее есть Макс, и Бриджит, и Мэри Кейт. Почему бы тебе не остаться здесь подольше?
– Потому что я не хочу, – отрезал Денис, хотя я и знал, что он хочет.
– Какая чертовская неблагодарность говорить такие слова! – заорал Драммонд.
– Какая может быть неблагодарность в желании вернуться домой?
– Твой дом в этой долине.
– Только когда мама сможет жить, как она хочет, здесь с тобой!
– Ничего такого она не хочет!
Денис испуганно промолчал.
– Какая дерзость! – вскричал Драммонд, все еще пребывая в ярости, но дальше убеждать сына он не стал и, побежденный, вышел из комнаты.
Когда Денис уехал, Драммонд сказал моей матери: «Не понимаю я этого мальчишку». А я подумал: да, именно что не понимаешь. Я очень скучал без Дениса, и тревожило меня то, что, несмотря на все свои сетования, Драммонд тоже тоскует по нему. Все лето я по возможности избегал его, но теперь он искал примирения со мной, и избегать его стало труднее. Я придумывал всякие предлоги, чтобы не встречаться с ним, но иногда у меня не оставалось выбора – нужно было отправляться с ним на прогулку верхом. Я не особо возражал – он старался быть дружелюбным, – но время шло, и мне все больше становилось с ним не по себе. И не только из-за того, что он обманул моего отца. Я все еще негодовал, но тот эпизод уже стал делом прошлого. Мой отец молчал все лето, а тетушка Маделин без всяких комментариев сообщила, что он опять ушел в запой.
– Нед, ты не должен из-за этого переживать, – сказала мама. – Тебе не из-за чего переживать.
Произнося это, она смотрела на Драммонда, и я вдруг понял, почему мне не по себе с ним: потому что мне не по себе с ней. Меня все больше тревожили их отношения. Поначалу я не мог понять, с чего это вдруг, ведь я давно уже смирился с их связью, но смутно понимал, что изменились не они, а я.
Я стал чрезвычайно чувствителен к малейшим нюансам их общения. Я перехватывал каждый многозначительный взгляд, изучал каждую улыбку, отмечал даже покрой каждого вечернего платья матери с глубоким вырезом. Старался не делать этого, но не мог остановиться. Остро ощущал все физические особенности моей матери и время от времени погружался в долгие размышления о них. Но хуже всего было по ночам, когда я лежал в постели и вспоминал сцены из прошлого – Ньюпорт и грубые загорелые пальцы Драммонда, вульгарно покоящиеся на изящной белой руке матери. Крохотная квартирка Драммонда в Нью-Йорке, скрип кровати в соседней комнате, а я лежу на диване в темноте без сна. Большая комната в Бостоне, кровать, на которой спали моя мать и Драммонд. Я теперь все время думал о них на кровати. Презирал себя за такие мысли, но мой разум и самооценка тем летом никак не могли договориться между собой.
«Я должен быть благоразумным, – твердил я себе, спеша наверх к полуразрушенной хибарке, где меня ждали друзья. – Больше не буду думать об этом».
Но потом – и это было еще хуже – я начал обращать внимание на других женщин рядом с матерью. Заметил, что у мисс Камерон, гувернантки, плоская грудь, а у Брайди, посудомойки, совсем другая, и я еще раз увидел легендарные щиколотки тети Маделин, когда она приезжала на чай в Кашельмару. И каждый раз, едва я начинал размышлять об этих особенностях женской анатомии, в моей памяти снова вспыхивали воспоминания, поскрипывающая кровать, пальцы на ее руке, все эти интимные взгляды, которые я по малолетству не понимал.
«Ад и проклятие», – бормотал я себе под нос, лежа в темноте без сна, и усилием воли стирал эти образы из своей памяти. Но потом засыпал – и тут меня поджидали сны – сны, насыщенные непотребством, и утром я говорил себе, что во всем мире нет ничего столь же скверного и отвратительного, как быть мальчишкой четырнадцати с половиной лет, чьи мысли и тело живут собственной необузданной жизнью.
Но непристойные сны были лучше сна с лампами Тиффани, который возвращался не реже раза в неделю, но к этому времени я уже привык к нему и никогда не позволял сильно пугать меня. Иногда мне даже удавалось заставить себя проснуться, прежде чем сон доходил до зала ресторана. Потом этот сон вообще перестал меня беспокоить – только раздражал, поскольку не давал толком выспаться.
После отъезда Дениса приехал дядя Томас, но дядя Дэвид остался приглядывать за моим отцом.
– Нед, у тебя все в порядке? – спросил дядя Томас, когда мы оказались вдвоем. – Что-то ты уж больно тих.
– В порядке, – ответил я. – В полном.
– Хорошо. Я рад, что Драммонд по-прежнему, кажется, весьма бережно относится к имению, хотя и жаль, что у него нет достаточного образования, чтобы вести бухгалтерию получше. Но я поговорил с твоей матерью, и она предложила убедиться, что книги ведутся правильно. Жаль, что Сара изменила решение и не позволяет детям встретиться с Патриком, но полагаю, ее нежелание объяснимо, и, конечно, ни о каком приезде не может идти речь сейчас, когда он снова запил. – (Я промолчал.) – Подумал, что нужно об этом упомянуть, – добавил дядя Томас, – на тот случай, если ты чувствуешь себя виноватым, не приехав на Пасху. Я прекрасно понимаю, как тебе, вероятно, будет горько увидеть отца сейчас. Может быть, позднее…
Я открыл было рот, чтобы выложить правду, но передумал. Если скажу правду, у мамы могут возникнуть неприятности.
– Поговорим о чем-нибудь другом, – поспешно предложил дядя Томас, неправильно поняв причину моего смущения. – Как ты – сошелся с сыном Драммонда?
– Да, вполне. Спасибо.
– Хорошо. Жаль, что здесь нет парня, принадлежащего к твоему классу. Если ты изменил свое отношение к школе…
– Нет.
Дядя Томас уехал в конце августа, а два дня спустя в Клонах-корт приехала моя родственница Эдит, вдова Макгоуана.
Я ее видел последний раз перед отъездом в Америку – сразу же после убийства Макгоуана она уехала в Эдинбург, где у нее был дом. Но недавно моя мать написала ей – просила увезти свои вещи из Клонах-корта, потому что Эдит явно не собиралась снова жить там. Драммонд решил, что не будет восстанавливать свой старый дом, а станет использовать Клонах-корт как свою официальную резиденцию. Клонах-корт строили как вдовий дом, и он был куда как презентабельнее дома старого Макгоуана, где Драммонд жил по возвращении из Америки.
Я отметил, что у кузины Эдит пухлые губы и отсутствует талия. Когда же она двигалась, раздавался скрежет ее корсета. У нее были большие бесформенные груди, и я не сомневался, что и бедра у нее огромные. Когда она заехала в Кашельмару, я первые пять минут воображал ее в одних черных чулках и настолько погрузился в это отвратительное, но навязчивое умственное упражнение, что далеко не сразу стал слышать, что она говорит.