– Макгоуан! – удовлетворенно выдохнул я.
Дерри воспроизвел отрывистое лоулендское произношение Макгоуана:
– Меня зовут Макгоуан, я трезвый и подлый, я не улыбаюсь, я не смеюсь и не пью потин.
На сей раз я смеялся так, что даже не было сил попросить его повторить, но Дерри сам с удовольствием продолжил представление. Он встал. Разгладил волосы, напустил на уши. Потом снял галстук, расстегнул верхние пуговицы рубашки, стянул ее вниз, чтобы создать иллюзию голых плеч.
– Патрик, дорогой… – жеманно проговорил он с хорошо модулированным американским акцентом – точно как Сара. – Я хочу это, хочу это, хочу просто все.
Он замолчал. Я уже собирался возразить: «Эй, послушай! Кузен Джордж и Макгоуан – сколько угодно, но не Сара!» – но тут почувствовал сквознячок из открытой двери у себя на щиколотках и увидел Сару, которая смотрела на нас с порога.
Дерри среагировал молниеносно:
– Леди де Салис, слава богу, вы пришли! Я пытался поднять настроение Патрику маленьким представлением, но, клянусь, он настолько измотан, что мое сражение было заранее проиграно. Если вы оба извините меня, я пойду переоденусь к обеду.
Он проскользнул мимо Сары, закрыл за собой дверь.
– Как ты смеешь! – взорвалась Сара, которую трясло от гнева. – Как ты смеешь позволять ему так издеваться надо мной!
– Я как раз собирался задать ему трепку, когда появилась ты. – К счастью, благодаря виски я сохранял спокойствие. – И потом, он не имел в виду ничего оскорбительного, я уверен. Дорогая, что-то случилось? Я думал, ты собираешься принять ванну.
Сара тут же разразилась потоком слез, она прорыдала что-то о слугах, которые не понимают ни одного ее слова, и она хочет назад в Нью-Йорк.
– Моя бедная Сара… – Я ей и в самом деле очень сочувствовал и ни в коей мере не хотел провести следующие полчаса, утешая ее. Когда горячую воду наконец принесли из кухни, я заставил ее пообещать, что сразу же после ванны она ляжет спать. – Прикажу, чтобы обед подали сюда, – вдохновенно сказал я, – а как только закончу есть, поднимусь и посижу с тобой.
Я и в самом деле собирался подняться к ней, но мы с Дерри открыли бутылку портвейна и даже понять не успели, что происходит, как перед нами оказались уже две пустые бутылки, а старинные часы в углу отбивали полночь.
– Пора спать, – сказал я, пытаясь говорить твердым голосом, но у меня получился только удивленный.
– Господи Исусе, я бы хотел оказаться на твоем месте и чтобы Сара ждала меня наверху. Поделись ею со мной, ты, везунчик.
– Не будь ты таким дураком, – без злобы ответил я. На сей раз он был даже пьянее меня. – Только не рассказывай мне про свое одиночество, я уверен, ты в последние несколько месяцев использовал какую-нибудь кухонную девицу вместо грелки.
– Что мне кухонные девицы? – мрачно возразил он. – Что мне грелки? Я могу умереть завтра, а никто и слезы не прольет.
Дерри в пьяном виде всегда говорил о смерти, а еще часто произносил: «Разве жизнь не прекрасна?» – словно в недоумении оттого, что у смерти может быть такой чудесный противник. О смерти он говорил очень мрачным тоном, но объяснялось это, безусловно, его католической верой, которая рисовала ему то, что произойдет с ним после смерти, с такой леденящей кровь четкостью. Лично я считаю протестантов более разумными в том смысле, что о жизни после смерти они выражаются утешительно-туманно. Хочу сказать, я безусловно верю в Бога, но не верю, что кто-то отправляется в ад, если уж он не натворил черт знает что, и очень сомневаюсь, что на небе полно ангелов и херувимов. Это было бы ужасно скучно. Представляю себе небеса таким идиллическим садом, полным цветов, деревьев и дружелюбных животных, потому что если уж Господь сотворил человека по своему подобию, то почему бы Ему тогда не сотворить рай наподобие сада? Мне это казалось абсолютно логичным и утешительным, когда я думал о смерти, что, впрочем, случалось нечасто, в основном когда Дерри напоминал мне о ней.
– Я пролью слезу, если ты умрешь завтра, – пообещал я и, поднявшись на ноги, погладил его по голове. – Спокойной ночи, старина. Хорошего тебе сна, и попытайся поднять себе настроение.
Я шел по галерее, и моя рука с подсвечником подрагивала, горячий воск капал мне на пальцы. Бормоча проклятия, поднялся по лестнице, покачиваясь прошел по галерее к дверям своих покоев.
Слуга терпеливо ждал меня, я мигом разделся и оказался в ночной рубахе. Когда справил дела в ночной горшок за ширмой, он уже унес мою одежду, и я, к нашему общему облегчению, отпустил его, а сам пошел через дверь в соседнюю комнату.
Я предполагал, что в спальне стоит темнота, но, к моему ужасу, ночник у кровати светил во всю мощь, а Сара полулежала на подушках с книгой в руках.
– Где ты был? – тут же спросила она дрожащим голосом.
О боже, подумал я, ощутив вдруг, что невыносимо устал и чертовски пьян. Подушки с моей стороны кровати светились приглашающей белизной.
– Ты обещал прийти наверх сразу же после обеда! Я сколько часов тебя жду!
– Извини, – беспомощно пробормотал я. – Не обратил внимания на время. – Я улегся в кровать и подался к ней, чтобы поцеловать, но она отвернула лицо.
– Ты, насколько я понимаю, был очень занят – сплетничал с мистером Странаханом!
– Ну а почему нет? – обиженно проговорил я. – Он мой лучший друг. Пожалуйста, Сара, успокойся. И давай спать! Я слишком устал для ссор.
– Для ссор? Разве ты не дал мне повода сердиться? Стоило нам оказаться в этом ужасном месте, как ты начал отвратительно относиться ко мне!
– Мы уедем отсюда через день-два, – пробурчал я в подушку, наслаждаясь роскошной материей из лучшего ирландского льна.
– Надеюсь, без мистера Странахана! – воскликнула она, сев в кровати.
Чутье подсказывало мне, что если я раз подтвержу это, то буду обречен на бессонную ночь. Собрав всю свою волю, я тоже сел на кровати и изо всех сил постарался быть изобретательным.
– Сара, ты устала и переутомлена, – строго ответил я. – Прекрати уже это нытье, загаси лампу и давай спать.
– Я не ною! – Она швырнула книгу, та пролетела полкомнаты и упала, а я подумал, как Сара хороша, когда злится. Ее глаза сверкали, щеки горели, а волосы, не заплетенные сегодня, ниспадали на грациозные плечи. – Как ты смеешь говорить, что я ною?
– Ты ноешь, стонешь, и вообще все на свете вызывает у тебя неприязнь, – потребовал я, теряя терпение. – Замолчи сейчас же!
Она отвесила мне пощечину.
Я уставился на нее. Секунду спустя она отвесила мне еще одну, после чего надолго воцарилась тишина, а затем я понял, что сейчас займусь с ней любовью. Поначалу мои движения были грубыми, потому что я опасался, что она будет сопротивляться, но Сара не сопротивлялась. Она лежала на подушках, позволяя мне делать то, что я хочу, а потом даже взяла меня за руку и смущенно пожала ее, словно говоря, что я прощен. Я вдруг почувствовал приступ неимоверной любви к ней. Обнял ее, прижал к себе с такой силой, что она вскрикнула, и, хотя никто из нас не сказал ни слова, я знал, что мы оба счастливы.
В конце концов я хорошо выспался, несмотря на все мои страхи, и только на следующее утро, проснувшись, стал думать, как, черт возьми, мне сообщить ей, что Дерри едет с нами в Англию.
Обстоятельства складывались так, что мне не пришлось говорить ей об этом сразу же, потому что после завтрака принесли наскоро написанную записку от моего зятя Альфреда Смита, в которой он сообщал, что Аннабель неудачно упала с лошади, и просил немедленно приехать в Клонах-корт.
Сара укоризненно посмотрела на меня, словно бедняжка Аннабель намеренно доставила ей это неудобство, и сказала, что она все еще чувствует себя настолько усталой, что даже и подумать не может пусть и о самом коротком путешествии.
– Я очень надеялась, что мы сможем провести утро вдвоем, – добавила она, – но я понимаю, что, если твоя сестра получила серьезное повреждение, ты должен немедленно ехать к ней.
Я слишком беспокоился за Аннабель, чтобы придавать значение недовольству Сары. Альфред не приводил никаких подробностей в своем письме, и я воображал себе сестру со сломанной спиной, доживающую последние часы жизни.
– Поедем со мной, – попросил я Дерри, придя к этому времени в сильное волнение, и он сочувственно заметил, что отправится со мной в Клонах-корт, хотя будет лучше, если останется у ворот и подождет там.
Мы вместе поскакали по дороге на Клонарин, и, несмотря на все мои тревоги, я почувствовал, как настроение у меня улучшается. Утро стояло прекрасное. Посверкивала роса на траве у обочины, мои арендаторы улыбались мне со своих полей или от дверей хижин. Дерри делал вид, что не замечает ни души, но ему в любом случае нужно было держать дистанцию, что давалось ему нелегко, поскольку он был одним из них. Я был слишком занят – отвечал на их дружеские приветствия, а потому не замечал, какими взглядами они провожают его, хотя помню, что меня не отпускала мысль: ну почему люди так завистливые?
Наше путешествие продолжалось на этот приятный манер до того момента, когда дорога сделала поворот, и мы впереди увидели не кого-нибудь, а главного смутьяна в долине – Максвелла Драммонда.
Дерри всегда говорил, что у Драммонда шотландская кровь, и отец Драммонда и в самом деле был выходцем из Ольстера, где жило много шотландцев, но для меня этот человек был ирландцем до мозга костей: упрям как осел, который тащил его повозку, и в тысячу раз агрессивнее. У него были широкие плечи, настолько широкие, что его остальное тело казалось непропорционально худым, толстая шея и сломанный нос; я считал его самым уродливым типом, каких мне доводилось встречать. У него появилась одна положительная черта: он избавился от своего прежнего жуткого запаха, потому что его жена, дочь школьного учителя, привыкшая к более приятным ароматам, явно держала в доме запас мыла.
Он съехал в сторону, вызывающе кивнул мне, когда мы проезжали мимо, и сказал: